покраснел.
   - Комната снова снята и оплачена, -  сказал  он  поспешно.  -  Так  что
сейчас моя подруга не бездомная... А что касается ее платьев, так  я  могу
через полчаса, через четверть часа купить  ей  столько  платьев  и  белья,
сколько потребуется.
   - Значит, у вас есть деньги и на это? Много денег?
   Секретарь достаточно понаторел в уголовных делах - за всякое  нечаянное
признание допрашиваемого он сразу цепко хватается.
   - Достанет! На это достанет! - сказал с горячностью Пагель.  -  Значит,
вы ее тогда отпустите?
   - Магазины уже закрыты, - возразил секретарь.
   - Неважно! - воскликнул Пагель. - Я все равно добуду одежду! - И  почти
просительно: - Вы отпустите фройляйн Ледиг?
   - Как сказано, господин Пагель, - ответил секретарь, - мы хотели с вами
поговорить независимо от этой истории.  Потому-то  мы  и  посылали  к  вам
нашего сотрудника.
   Секретарь пошептался с человеком в форме. Тот кивнул головой и вышел.
   - Но вы все еще стоите. Пожалуйста, придвиньте себе стул.
   - Не надо мне стула! Я требую, чтобы мою подругу сейчас же отпустили! -
закричал Пагель.
   Но он в ту же секунду взял себя в руки.
   - Извините, - сказал он тише. -  Это  больше  не  повторится.  Я  очень
встревожен. Фройляйн Ледиг очень  хорошая  девушка.  Во  всем,  что  можно
поставить ей в упрек, виноват я один. Я не платил за квартиру, я продал ее
платья. Пожалуйста, отпустите ее на свободу.
   - Сядьте, пожалуйста, - ответил секретарь.
   Пагель готов был вскипеть, но одумался и сел.
   У сотрудников уголовного розыска есть особая  манера  допроса,  которая
деморализует почти каждого, а на неопытных действует и  вовсе  безотказно.
Она далека от всякой мягкости, от какой бы то ни было человечности. Другой
она и не может быть. Допрашивающий, стремясь в большинстве случаев открыть
обстоятельства, в которых допрашиваемый ни за  что  не  желает  сознаться,
должен довести его  до  состояния  невменяемости,  чтобы  он  проговорился
против воли.
   Перед секретарем стоял человек, который, согласно  смутному  обвинению,
зарабатывал  деньги  профессиональной  шулерской   игрой.   В   спокойном,
рассудительном состоянии человек никогда не признается в такой вине. Чтобы
он стал безрассуден, его нужно раздразнить. Но не так-то легко найти,  чем
раздразнить обвиняемого до  потери  рассудка.  Здесь  же  секретарь  сразу
нащупал  то,  что  ему  было  нужно:  человек,  по-видимому,   непритворно
встревожен за свою девушку. Это и послужит отмычкой, которой можно открыть
дверь к признанию. Но такую отмычку нельзя применять  деликатно;  крестьян
из восточных  областей  не  избавляют  от  жулика-трилистника  посредством
деликатных церемоний.  Молодого  человека  нужно  покрепче  ошарашить,  он
отлично владеет собой, он не стал буянить, он сел на стул.
   - Я должен спросить вас еще о чем-то, - сказал секретарь.
   -  Пожалуйста,  -  ответил  Пагель.  -  О  чем  угодно.  Только  сперва
подтвердите мне, что фройляйн Ледиг сегодня же вечером будет освобождена.
   - К этому мы еще вернемся, - сказал секретарь.
   -  Нет,  прошу  вас,  скажите  сейчас  же,  -  настаивал  Пагель.  -  Я
беспокоюсь. Не будьте бесчеловечны. Не мучайте меня. Скажите "да".
   - Я не бесчеловечен,  -  ответил  секретарь.  -  Я  исполняю  служебные
обязанности.
   Пагель, обескураженный, раздраженный, откинулся на спинку стула.
   В дверь вошел высокий грузный человек в форме, у него черные с проседью
фельдфебельские усы и грустный взгляд -  под  большими  глазами  припухшие
мешки. Человек зашел сзади за стул  секретаря,  вынул  изо  рта  сигару  и
спросил:
   - Это он?
   Секретарь откинул голову назад, взглянул на своего начальника и  сказал
явственно слышным шепотом:
   - Это он!
   Начальник отделения медленно  закивал  головой,  смерил  Пагеля  долгим
пытливым взглядом и сказал:
   - Продолжайте! - Он задымил сигарой.
   - Итак, приступаю к нашим вопросам... - начал секретарь.
   Но Пагель перебил его.
   - Разрешите закурить?
   Он уже держал в руке пачку.
   Секретарь ударил ладонью по столу.
   - В служебном помещении курить запрещается... посторонним.
   Начальник отделения глубоко затянулся. С раздражением, нет,  с  яростью
Пагель сунул сигареты обратно в карман.
   - Итак, приступаю к вопросам... - начал снова секретарь.
   - Минуту, - перебил начальник отделения и  положил  свою  большую  руку
секретарю  на  плечо.  -  Вы  допрашиваете  молодого   человека   по   его
собственному делу или по делу девицы?
   - У вас, значит, имеются претензии и лично ко мне? - удивился Пагель.
   - Это мы с вами увидим, - сказал секретарь. И к начальнику,  опять  тем
же дурацким явственным шепотом: - По его собственному делу.
   "Они над тобой издеваются", - злобно подумал  Пагель.  И  тут  же:  "Но
спокойно, не поддавайся! Главное,  сегодня  же  вечером  вызволить  отсюда
Петру. - И дальше: - Мама, пожалуй, была права, мне лучше  было  бы  взять
сюда с собою адвоката. Тогда эти господа вели бы себя приличней".
   Он сидел внимательный и внешне спокойный. Но  на  сердце  у  него  было
неспокойно. С той минуты, как он зашел  в  ту  пивную,  его  не  оставляло
чувство тихого отчаяния, словно все было напрасно.
   - Приступаю к вопросам... - снова услышал он слова упрямого секретаря.
   И на этот раз в самом деле пошло.
   - Вас зовут?
   Пагель сказал.
   - Когда родились?
   Пагель сказал.
   - Где?
   Он сказал.
   - Профессия?
   Нет у него профессии.
   - Адрес?
   Пагель сказал.
   - Есть у вас документы, удостоверяющие личность?
   Документы у Пагеля были.
   - Предъявите.
   Пагель предъявил.
   Секретарь  просмотрел  их.  Начальник  отделения  тоже  просмотрел  их.
Начальник отделения указал на что-то секретарю, и секретарь кивнул. Он  не
вернул Пагелю документы, а положил перед собой на стол.
   - Так, - сказал секретарь, откинулся и посмотрел на Пагеля.
   - Теперь приступим к вопросам... - сказал Пагель.
   - Что? - рявкнул секретарь.
   - Я сказал: "приступим к вопросам..." - ответил вежливо Пагель.
   - Правильно, - сказал секретарь. - Приступим к вопросам...
   Трудно было понять, произвела ли впечатление на обоих чиновников ирония
Пагеля.
   - Ваша мать проживает в Берлине?
   - Как явствует из бумаг, - ответил Пагель.  И  подумал:  "Они  из  меня
дурака делают, либо сами они дураки. Впрочем, они безусловно дураки!"
   - Вы живете не при матери?
   - Как показывает прописка, я живу на Георгенкирхштрассе.
   - А не при матери?
   - Нет, на Георгенкирхштрассе.
   - Разве не приятнее жить на Танненштрассе?
   - Как на чей вкус.
   - Вы с вашей матерью не в ладах?
   - Немножко. (Прямая ложь была бы для Пагеля тяжела, да и дело  было  не
настолько уж важным. Но сказать правду он просто не мог:  правда  повлекла
бы за собой нескончаемую цепь вопросов.)
   - Ваша мать, верно, не желает, чтобы вы жили вместе с ней?
   - Я живу со своей подругой.
   - И ваша мать этого не желает?
   - Это моя подруга.
   - Но не вашей матери, так? Значит, ваша мать не одобряет предполагаемой
женитьбы?
   Секретарь посмотрел на начальника, начальник на секретаря.
   "Как они горды, что докопались до этого, - подумал Пагель. - Но они  не
дураки. Совсем не дураки. Просто удивительно, как им это удается,  но  они
до всего докапываются. Мне нужно быть начеку".
   - У вашей матери есть средства? - снова начал секретарь.
   - У кого еще  сохранились  средства  при  инфляции?  -  ответил  Пагель
вопросом на вопрос.
   - Так вы, значит, поддерживаете вашу мать? - спросил секретарь.
   - Нет, - сказал Пагель сердито.
   - Значит, у нее есть на что жить?
   - Ясно!
   - И, может быть, она вас поддерживает?
   - Нет, - отрезал Пагель.
   - Вы сами зарабатываете на себя?
   - Да.
   - И на вашу подругу?
   - И на нее.
   - Чем?
   "Стой, стой, - подумал Пагель, - они хотят меня подловить. До них дошел
какой-то слушок. Мне, конечно, ничего не будет, игра не карается. Но лучше
об этом не упоминать. Петер, конечно, ничего не выдала".
   - Я продаю вещи.
   - Какие же вещи вы продаете?
   - Например, вещи моей подруги.
   - Кому продаете?
   - Например, владельцу ломбарда на Гольновштрассе, некоему Фельду.
   - А когда больше нечего продавать?
   - Всегда находится что-нибудь еще.
   Секретарь немного подумал, поднял глаза на начальника. Начальник слегка
кивнул.
   Секретарь  взял  отточенный  карандаш,  поставил  его   острием   вниз,
посмотрел задумчиво и выронил  из  рук.  Потом  спросил  как  будто  между
прочим:
   - Ваша подруга ничего не продает?
   - Нет!
   - Она наверно ничего не продает?
   - Ничего!
   - Вам известно, что можно продавать кое-что помимо вещей?
   "Что на свете, - подумал в смущении  Пагель,  -  могла  продать  Петра?
Почему они так идиотски спрашивают?"
   Вслух же он сказал:
   - Я тоже разумел под вещами не только платья и тому подобное.
   - А что же, например?
   - Картины.
   - Картины?
   - Да, картины.
   - Какие же такие картины?
   - Например, писанные маслом.
   - Писанные маслом... Так вы художник?
   - Нет... но я сын художника.
   - Так, - сказал секретарь, крайне  недовольный.  -  Вы,  следовательно,
продаете писанные маслом картины вашего отца. Но об этом поговорим  после.
Сейчас мы вернемся к вашему утверждению: фройляйн Ледиг ничего не продает?
   - Ничего. Все, что мы продаем, продаю я.
   - Возможно, - сказал секретарь, и боль в печени снова сильно дала  себя
знать; этот молодчик взял неуместный тон превосходства!
   - Но возможно и то, что  фройляйн  Ледиг  продавала  кое-что  за  вашей
спиной, причем не ставила вас в известность.
   Пагель немного подумал. Он подавил  все  страхи,  все  темные  тревоги,
снова и снова вскипавшие в нем.
   - Теоретически это возможно, - подтвердил он.
   - А практически?..
   - Практически нет. - Он улыбнулся. - У нас,  понимаете,  не  так  много
вещей, отсутствие самой ничтожной мелочи я бы тотчас же заметил.
   - Так... так...  -  сказал  секретарь.  Он  посмотрел  через  плечо  на
начальника, начальник ответил на взгляд... Пагелю показалось, что у  обоих
в уголке глаз заиграло подобие улыбки. Его  тревога,  его  подозрения  все
усиливались. Секретарь опустил веки.
   - Итак, мы с вами одинаково считаем,  что  продавать  можно  не  только
вещи, картины, осязаемые предметы, но и... другое тоже?
   Опять неясная угроза, уже еле  скрытая.  Что  на  свете  могла  продать
Петра?
   - Например?.. - спросил со злостью Вольфганг. - Я даже вообразить  себе
не могу, какие неосязаемые предметы продала, как хотят меня  уверить,  моя
подруга!
   - Например... - начал секретарь и  снова  поднял  глаза  на  начальника
отделения.
   Начальник закрыл глаза и повел печальным лицом справа  налево,  как  бы
отклоняя. Пагель это отчетливо видел. Секретарь  улыбнулся.  Рановато,  но
теперь уже близко.
   - Например... Это мы скоро увидим, - сказал секретарь. - Сперва еще раз
вернемся к нашим вопросам. Вы, значит, показали, что добываете средства  к
существованию продажей картин...
   - Господа! - сказал Пагель, встал  и  поставил  стул  перед  собою.  Он
крепко обеими руками ухватился за его спинку. Он  смотрел  вниз,  на  свои
руки: косточки проступали, белые, сквозь покрасневшую кожу.
   - Господа! - сказал он  решительно.  -  Вы  по  какой-то  причине,  мне
неизвестной, играете со мной в кошки и  мышки.  Я  больше  не  хочу!  Если
фройляйн Ледиг, как можно предположить, сделала какую-то глупость, то  всю
ответственность несу я один. Я недостаточно о ней заботился, я никогда  не
давал ей денег, даже есть достаточно не  давал.  Я  за  все  в  ответе.  И
поскольку возник ущерб,  я  ущерб  возмещу.  Деньги  есть.  -  И  он  стал
выворачивать свои карманы, бросая пачку одну за другой на стол. - Я  плачу
за весь причиненный ущерб, но скажите мне, наконец, что случилось...
   - Деньги, много денег... - сказал секретарь и посмотрел со  злостью  на
немыслимую, все возраставшую кучу.
   Начальник отделения закрыл глаза, точно не хотел  смотреть,  точно  это
было нестерпимо для взора.
   - Вот еще двести пятьдесят долларов! -  вскричал  Пагель,  сам  сызнова
пораженный грандиозностью суммы. Пачку валюты он бросил на стол последней.
- Я не могу представить себе такого ущерба, чтобы нынче  его  нельзя  было
этим оплатить. И я все отдам, - добавил  он  упрямо,  -  только  отпустите
фройляйн Ледиг сегодня же!
   Он тоже уставился на деньги, на однотонные немецкие банкноты, белые или
коричневатые, на радужные цвета американских.
   Человек в форме впустил в дверь фрау Туман,  мадам  Горшок.  Ее  рыхлые
телеса колыхались в свисающем платье. Подол, разумеется  обтрепанный,  все
еще доходил до каблуков - в такое время, когда  женщины  уже  носили  юбки
выше колен. Ее серое, дряблое, морщинистое  лицо  тряслось,  как  студень,
нижняя губа отвисла и вывернулась внутренней стороной наружу.
   - Слава богу, что я вовремя подоспела, господин Пагель! Как  я  бежала!
Хлебнула бы я горя, вы бы мне,  глядишь,  опять  подпалили  квартиру,  как
грозились! Я бы и вовсе вовремя поспела, но, когда я шла по Гольновштрассе
и ни о чем другом не думала, как все  о  вас  и  о  том,  как  бы  мне  не
опоздать, машина, понимаете, наскочила на лошадь. Я как стала, так и стою!
Все кишки наружу, я стою и думаю: примечай, Августа! Вот, говорят,  нельзя
равнять скотину с человеком,  но  внутри  у  них  все-таки,  должно  быть,
большое сходство, вот я и подумала, стало быть, как возишься ты вот так со
своим пузырем, а у такого овсяного мешка тоже, верно, есть пузырь...
   - Значит, господин Пагель грозил поджечь квартиру, если вы  не  придете
сейчас же сюда и не возьмете назад ваше заявление?
   Но фрау Туман не поймаешь, как дурочку, она много говорит, но попробуй,
к чему-нибудь  придерись!  Она  увидела  деньги  на  столе,  уяснила  себе
положение вещей и сразу завела.
   - Кто вам это сказал? Он мне  грозил?!  Этого  я  не  говорила,  так  в
протоколе и поставьте,  господин  лейтенант,  а  мне  вы  такие  слова  не
приписывайте! Чтобы он мне грозил, когда  он  такой  обходительный,  такой
любезный, господин Пагель! А заявление на него и на девушку я бы  тоже  не
подписывала, если бы ваш человек не задурил мне голову. На то, говорит  он
мне, есть закон... а какой такой может быть закон, спрошу я вас,  когда  я
все свои деньги получила  сполна  и  ни  о  каком  обмане  и  говорить  не
приходится. Я свое заявление должна получить назад, или вы мне ответите...
   - Молчать! - гаркнул начальник, потому  что  робкие  попытки  секретаря
бессильны были остановить этот словесный поток. - Выйдите, пожалуйста,  на
минутку за дверь, господин Пагель. Мы хотим поговорить с вашей хозяйкой  с
глазу на глаз...
   Пагель смотрит на них обоих, потом на деньги и на кипу бумаг на  столе.
Он молча кланяется и выходит в коридор. Прямо против него - дверь  в  бюро
прописки, немного дальше - к выходу,  и  сразу  же  возле  наружной  двери
дежурка. В раскрытую настежь дверь он видит, как проходят по  улице  люди.
Дождь, кажется, перестал, прохладный воздух  врывается  широкой  струей  и
борется с застоявшимся воздухом коридора.
   Пагель прислоняется к  стене  и  закуривает  давно  желанную  сигарету.
Первые глубокие затяжки доставляют истинное блаженство. Но он тотчас опять
забывает курить.
   "Пока что я еще не арестован, - думает он. - Иначе меня не отослали  бы
так одного к дверям".
   Оттуда слышен опять голос Туманши, но уже плаксивый. Его перебивает  то
и дело голос начальника отделения, - странно, как этот  печальный  человек
умеет орать. "Но он же должен уметь, этого требует его служба...  Впрочем,
это ничего не доказывает, что они меня выслали за дверь.  Все  мои  деньги
лежат у них на столе, они прекрасно знают, что никто так легко  не  убежит
от таких больших денег. Но за что им, собственно, меня арестовывать? И что
с Петрой? Что могла Петра продать?"
   Он раздумывает. Снова и снова напрашивается мысль, что она, может быть,
продала что-нибудь из вещей хозяйки, постельное белье или что-нибудь  еще,
чтобы купить себе еды. "Но что за чушь! Случись такое, мадам Горшок  давно
бы выболтала. А другой возможности взять  что-нибудь  чужое  у  Петера  не
было!"
   С такими мыслями он подходит к наружной двери, от духоты в  коридоре  у
него разболелась голова, да и голоса из комнаты секретаря его раздражают.
   Он стоит на улице. Асфальт  блестит  как  зеркало.  "Трудный  день  для
шоферов такси, - думает Пагель,  когда  машины  осторожно,  будто  ощупью,
проходят мимо него. - Нет, не хочу я быть  шофером.  Но  кем  же  в  конце
концов хочу я быть? Грош мне цена. Я весь день занимался всякой ерундой, и
теперь я тоже не вырву отсюда Петру. Я это чувствую. Но что же  могла  она
натворить?"
   Он  остановился  у  края  мостовой.  В  мокром  после  дождя   асфальте
отражаются огни, но ни один огонь ему не  светит.  Кто-то  его  толкнул  -
конечно, мадам Горшок.
   - Боже мой, господин Пагель, хорошо, что вы  здесь!  Я  уж  думала,  вы
удрали. Не делайте  вы  этого,  заберите  ваши  денежки.  С  чего  вам  их
оставлять этой шушере?  Не  понимаю,  просто  ума  не  приложу!  Тоже  мне
начальники. За что им только деньги платят. Смотрят так, точно видят  тебя
насквозь, а тут какой-то сукин сын наплел ему, что вы шулер, подлавливаете
мужичков на "три листика". Знаете, это когда бросают три карты на  стол  и
нужно указать загаданную... Какая чушь! Такой благородный молодой человек!
Ну, я им так прочистила мозги, что уж будьте покойны! Все только  солидные
азартные игры, сказала я им, по-благородному, с банком и  с  господами  во
фраках, но только есть такие, что  загребают  все  деньги  себе,  так  вы,
конечно, не такой, потому я часто все как есть слышала через дверь, как вы
это Петеру рассказывали...
   - А что же с Петером?
   - Да, видите, господин Пагель, что с ней стряслось - этого и я не знаю.
Они мне о ней ни звука, с Петрой дело  дрянь!  А  что  до  моей  жалобы  и
прочего, так вы не беспокойтесь, им пришлось-таки вернуть мне ее назад,  и
я ее на глазах у желтоглазого тут же и разорвала. И насчет гардины я  тоже
сказала, что это вы только пошутили, и если вы мне  дадите  что-нибудь  на
новую гардину...
   - Сперва я должен забрать свои деньги, фрау Туман, -  сказал  Пагель  и
вернулся в заднюю комнату.
   Секретарь  теперь  там  один.  Начальник  вышел.  Да,   интерес   упал,
умирающий, оказывается, все-таки дал маху. Ничего серьезного нет,  пустяк.
А время сейчас такое, что  не  до  пустяков.  У  секретаря  пропала  охота
работать на тонких приемах уголовного следователя, последняя операция  Лео
Губальке увяла, прежде чем умирающий испустил свой последний вздох.
   Секретарь равнодушно проверяет копию  чека  из  антикварного  магазина,
она, конечно, правильная. Он даже не хочет  туда  звонить,  да  и  слишком
неправдоподобно, чтобы человек на "трех листиках" загреб в  полдня  тысячу
долларов.
   - Но в игорные дома вы не ходите, -  говорит  он  скучающим  голосом  и
возвращает Пагелю копию чека. - Азартная игра воспрещена законом.
   - Конечно, -  говорит  вежливо  Пагель.  -  Я  больше  и  не  собираюсь
играть... Может быть, вы разрешите мне взять фройляйн Ледиг на поруки -  я
внес бы залог?
   - Ее здесь больше нет, - говорит секретарь, и для него она в самом деле
больше  вообще  не  существует.  -  Она  уже  в  полицейской   тюрьме   на
Александерплац.
   - Но за что же? - закричал Пагель. - Скажете вы мне, наконец, за что?!
   - За то, что она торгует собой, не состоя на учете, - сказал  секретарь
смертельно усталым голосом. - Вдобавок у  нее,  по-видимому,  венерическая
болезнь.
   Хорошо, что стул еще не убрали; Пагель ухватился за  него  так  крепко,
что стул, кажется ему, сейчас сломается.
   - Это невозможно, - выговорил он, наконец, через силу.
   - Это так, - объявляет секретарь и хочет вернуться, наконец,  к  своему
писанию. - Другая девица той же пр