окнам,  там
внизу все растет, как росло, цветет, как цвело, обсеменяется  -  и  только
беснующиеся, спешащие, беспокойные люди там, в  своей  сутолоке  и  суете,
этого не знают. Она может смотреть и вспоминать, ей не  нужно  метаться  в
горячке, сад пробуждает в ней воспоминания. Но то, что она еще может здесь
жить, что не должна спешить в общей сутолоке, - это сделал  он,  тот,  чьи
творения находятся здесь, в этой комнате.
   Сорок пять лет  тому  назад  они  в  первый  раз  увидели  друг  друга,
полюбили, потом поженились. Он был как солнечный луч, ничего не могло быть
светлей, веселей, стремительней его.  Когда  она  вспоминает  прошлое,  ей
кажется, точно они бежали вдвоем по улицам в ясный день,  при  ветре,  под
цветущими деревьями. Через заборы деревья свешивали к ним  свои  ветви,  а
они пустились бежать еще быстрее. Над острой вершиной сплошь  застроенного
холма раскинулось шатром - между двумя кипарисами - небо...
   Только бы им бежать, и сейчас раздвинется  перед  ними  синий  шелковый
занавес.
   Да, если что выражало самую сущность его природы, так это его быстрота,
в которой не было ничего от торопливости, быстрота,  идущая  от  силы,  от
легкого движения, от безупречного здоровья.
   Они  вышли  на  луг,  заросший  безвременником.   На   одно   мгновение
остановились посреди  празднично-нарядного,  зеленого  в  лиловых  звездах
ковра. Потом она нагнулась, чтобы нарвать цветов, но когда в  руке  у  нее
было всего каких-нибудь двадцать цветков, он подошел  с  букетом,  легкий,
стремительный без торопливости, с большим веселым букетом.
   - Как ты успеваешь? - спросила она, переводя дыхание.
   - Не знаю, - сказал он. - Мне всегда кажется, что я совсем легкий, лечу
по ветру.
   Занавес зашуршал. Прошло полгода, они недавно поженились; молодая  жена
слышит во сне жалобный зов. Она просыпается. Молодой муж сидит в  постели,
он очень изменился с виду, это лицо ей еще не знакомо.
   - Это ты? - спрашивает она так тихо, точно боится, как бы  от  ее  слов
сон не обратился в правду.
   Далекий и родной человек подле нее пробует  улыбнуться  -  застенчивая,
виноватая улыбка.
   - Прости, что я тебя потревожил. Так странно, я не понимаю. Мне в самом
деле страшно. - И после долгой паузы, неуверенно глядя на  жену:  -  Я  не
могу встать...
   -  Ты  не  можешь  встать?  -  спрашивает  она,  не   веря.   Это   так
неправдоподобно, причуда, шутка с  его  стороны,  злая  шутка,  конечно...
Такого и не бывает, чтобы человек вдруг не мог встать.
   - Да, - говорит  он  медленно  и,  кажется,  тоже  не  верит.  -  Такое
ощущение, как будто у меня  не  стало  ног.  Понимаешь,  я  их  больше  не
чувствую.
   - Вздор! - кричит она и вскакивает. - Ты простудился, или  они  у  тебя
затекли. Подожди, я тебе помогу...
   Но пока она это говорит, пока, огибая обе кровати, еще только  подходит
к нему, ледяной холод пронзает ее... Пока говорит, она уже чувствует:  это
правда, это правда, это правда...
   Чувствует?.. Даже и сейчас старая женщина у окна гневно поводит плечом.
Как  можно  чувствовать   невозможное?   Всех   быстрее,   всех   веселее,
жизнерадостней - и не может ходить, не может даже встать!  Разве  возможно
почувствовать это?!
   Но  ледяной  холод  пронизывает  ее  -  кажется,  точно  она  вместе  с
животворным воздухом  все  глубже  вдыхает  в  себя  холод.  Сердце  хочет
обороняться, но и оно уже холодеет, ледяной панцирь тесней сжимает его.
   - Эдмунд! - заклинает она. - Проснись! Встань!
   - Не могу, - бормочет он.
   Он действительно не мог. И как сидел в кровати в то утро, так сидел  он
потом день за днем, за годом год -  в  кровати,  в  инвалидном  кресле,  в
шезлонге... сидел совсем здоровый, никаких  болей,  только  одно:  не  мог
ходить. Жизнь, так пламенно начавшаяся, бодрая,  быстрая,  светлая  жизнь,
смеющаяся жизнь счастливца, синий шелковый шатер и цветы - все пронеслось!
Пронеслось! Было раз и вновь не повторится. Почему не повторится?.. Ответа
нет.  Ах,  господи,  господи,  почему  же  нет?..   Почему   без   всякого
предупреждения, без перехода?.. Счастливым тихо  погрузиться  в  сон  -  и
проснуться несчастным, безмерно несчастным!
   Она с этим не мирилась, никак она с этим не мирилась! Все двадцать лет,
пока это тянулось, она не мирилась.  Он  уже  давно  отказался  от  всякой
надежды, а она все еще таскала его по врачам. Случайный рассказ о чудесном
исцелении, заметка в  газете  -  и  надежда  снова  оживала.  Фрау  Пагель
попеременно верила в ванны, светолечение, окутыванья, массажи,  лекарства,
в целителей-чудотворцев. Хотела в них верить и верила.
   - Оставь, - улыбался он. - Может быть, так оно и лучше.
   - Вот чего ты хочешь! - кричала она гневно. -  Примириться  -  смиренно
покориться, да?! Так удобней! Нет, смирение  хорошо  для  заносчивых,  для
счастливцев, для тех, кому нужна узда. Я же  следую  древним,  которые  за
свое счастье боролись с богами.
   - Но я счастлив, - говорил он ласково.
   Она, однако, не хотела такого счастья. Она его презирала, оно наполняло
ее гневом. Она вышла замуж за атташе посольства, за  деятельного  мужчину,
за человека, умеющего обходиться с людьми, за будущего посланника. А между
тем, как прибили на дверь дощечку "Эдмунд Пагель - атташе  посольства",  -
так на том и остается. И она не заказала новую: "Пагель - живописец"? Нет,
она вышла замуж не за пачкуна и мазилку.
   Да, он теперь сидел и писал картины. Он сидел в своем инвалидном кресле
и улыбался, и насвистывал, и писал картины. Гнев  и  нетерпение  наполняли
ее. Неужели он  не  понимает,  что  впустую  тратит  жизнь  с  этой  своей
пачкотней, над которой все только посмеиваются?..
   - Оставь ты его в покое,  Матильда,  -  говорили  родственники.  -  Для
больного это очень хорошо: дает ему занятие, отвлекает.
   Нет, она его не оставляла в покое. Когда она выходила за него замуж,  о
живописи не было и речи. Она даже не слышала, чтоб он когда-нибудь  держал
кисть в руке. Ей было ненавистно все  это,  один  запах  масляных  красок.
Вечно она натыкалась на какие-то подрамники, вечно  ей  преграждал  дорогу
мольберт. Никак она с ними не могла ужиться. Она забывала  его  полотна  в
номерах гостиниц по курортам, на чердаках временных квартир, рисунки углем
лежали разбросанные, стирались.
   Иногда ей случалось, вырвавшись из круга своих трудов, своих забот,  из
одиночной камеры своего "я", поднять глаза  и  посмотреть  на  картину  на
стене, как будто бы она ее видела впервые. Тогда ее как будто что-то  тихо
задевало - словно  что-то  шевелилось  во  сне,  готовясь  к  пробуждению.
Постой! Постой же! Что-то очень светлое было перед ней - не дерево  ли  на
солнце, все в воздухе, на фоне ясного летнего неба? Постой же!  Но  дерево
как будто подымается, тихо веет ветер, дерево движется -  летит?  Да,  вся
земля летит, солнце, игра света и воздуха, бесшумно, стремительно, нежно -
постой, угрюмая, темная земля!
   Она подходила ближе.  Завеса  таинственного  всколыхнется.  Это  холст,
пахучая масляная краска, земная материя, плотная, плотная земная  материя.
Но звонко вдруг забурлят водовороты, поднимется  ветер,  дерево  зашевелит
ветвями, жизнь течет, реет... Лети, не останавливайся в беге, в  полете  -
беги и лети, как мы, бедные дети земли, бежим и летим!  Напрасно  отягчаем
мы  наши  подошвы  свинцовой  тяжестью  забот,  надежд,  намерений,  хотим
задержаться на каком-то часе. Мы бежим, нас уносит в море...
   Написано паралитиком, создано из ничего. Правда, человеком,  знавшим  и
любившим движение, но теперь представляющим  собою  только  грузное  тело,
которое не приподнять - его перекатывают с кровати  в  кресло  -  нет,  не
останавливайся, мы бежим, мы летим.
   Женщина смотрит на полотно, и что-то шевелится  в  ней.  Подкрадывается
подозрение, что здесь ее муж открывается ей более  непреходящим,  светлым,
быстрым, чем был он раньше - но она  отбрасывает  эту  мысль,  погружается
снова  в  сон.  Холст  и  краска,  плоская  поверхность,  расцвеченная  по
определенным правилам, - ничего от движения, от мужчины!
   Опять на воды! К новым и новым врачам! А что говорят в свете? Были две,
три небольшие выставки - о них ничего как будто не писали, их не  смотрели
- ни разу ни одной картины не купили. Слава богу, что хоть не было  в  том
нужды! И кто бы ни  встречался  ей  в  ее  неустанных  разъездах  по  всем
курортам земного шара: молодой ли человек, молчаливый, неуклюжий, угрюмый,
или другой, - склонный вдруг разразиться неудержимым потоком слов,  горячо
жестикулирующий, возвещающий новую эпоху, -  никто  не  внушил  ей  смелую
веру, что это "мазня" - настоящая живопись!
   - Смотри, чудесный день, поедем куда-нибудь!
   - Удачное освещение. Дай мне еще часок пописать.
   - Я забыла, что  значит  выйти  из  дому.  Я  изголодалась  по  свежему
воздуху.
   - Хорошо, сядь у окна, распахни его, я давно хотел написать  тебя  хоть
раз...
   Таков  он  был,  приветливый,  веселый,  никогда  не  злившийся  -   но
непоколебимый. Она говорила, она просила, смотрела то сердитой,  то  снова
доброй, или лукавой, или виноватой - он был как поле, над которым проходят
ветер, гроза, солнечный свет, ночные заморозки, дождь. Оно все  принимает,
оно как будто не меняется, и потом встает на нем жатва.
   Да, жатва колосилась. Но пока она дозревала, произошло нечто новое - то
самое, за что жена  боролась  двадцать  лет,  спорила  и  воевала,  о  чем
молилась: в один прекрасный день он  встал!  Он  прошел  несколько  шагов,
сперва неуверенно, с  тем  же  немного  смущенным,  виноватым  лицом,  как
двадцать лет назад:
   - Нет, в самом деле как будто налаживается!
   Недуг как возник, так и исчез, неизвестно почему. Не усердие  жены,  не
заботы помогли выздоровлению,  человеческое  воздействие,  ее  воздействие
было здесь ни при чем - вот что приводило ее в отчаянье!
   Между тем полжизни прошло - лучшая пора жизни! На сороковом году стоять
бок о бок с сорокапятилетним атташе посольства -  все  сгинуло,  поблекло,
миновало! Деятельная жизнь, ревностная, без роздыха, полная планов, полная
надежд... И вот надежды осуществились, и больше надеяться не на  что.  Все
планы, все заботы утратили свой конкретный смысл. Целая жизнь  рассыпалась
прахом в то мгновение, когда Эдмунд встал и пошел!
   Непостижимо сердце женщины.
   - Вот стоит твоя картина, Эдмунд... Осталось сделать несколько мазков -
ты что ж, не хочешь больше?..
   - Картины, да, картины...  -  отвечал  он  бездумно,  скользил  по  ним
взглядом и шел на улицу.
   Нет, у него не будет  ни  получаса  времени  на  живопись.  Он  на  нее
потратил двадцать лет, терпеливо, не жалуясь на болезнь, -  теперь  он  не
может ей  уделить  ни  минуты!  Вся  жизнь  ждет  его  там,  вне  дома,  с
водоворотом празднеств, одно другого ярче, с сотнями людей, с которыми так
хорошо разговаривать, с красивыми женщинами, с молодыми девушками, которые
так одуряюще молоды, что посмотришь на них, и дрожь проймет!
   Да и сам он разве не молод? Ему двадцать пять; что наступило  потом,  в
счет не идет, то было только ожидание. Он  молод;  жизнь  молода,  хватай,
держи, вкушай от ее плодов - постой же, постой! Дальше...
   Писать картины?.. Да,  конечно,  это  ему  тогда  помогло  -  позволило
приятно заполнить время. Теперь не требовалось больше  заполнять  упрямое,
медлительное время: сверкая,  светясь  из  тысячи  глаз,  ликуя  миллионом
песен, несется поток - со мною, все еще со мною, наконец-то снова со мною!
   Иногда среди  ночи,  смертельно  усталый,  он  вдруг  просыпался,  едва
погрузившись в первый лихорадочный сон недосыпающего человека.  Он  сжимал
горячими ладонями пылающие щеки. Ему казалось, что он слышит шум  времени.
Оно, шумя, уходило. Он был не вправе спать. Кто вправе спать, когда  время
течет так быстро? Спать - это значит упускать время. И тихо, тихо, чтоб не
разбудить жену, он вставал, шел в город, шел  снова  в  город,  туда,  где
горели огни. Он сидел за столом, он, затаив дыхание, смотрел на лица. Это,
вон там?.. Или ты?.. О, не уходи, ты, шумное, - постой!
   Она его отпускала. Слышала, как он уходит, и отпускала - днем ли, ночью
ли. Вначале она выходила с ним вместе, она, чья надежда  исполнилась,  чья
борьба все-таки завершилась победой. Она видела его у знакомых  на  летнем
празднике,  видела  на  званом  обеде  -  безупречно  одетого,  стройного,
быстрого, веселого - с  седыми  волосами,  с  двумя  глубокими  складками,
прорезанными от ноздрей к углам рта и дальше  к  подбородку.  Он  танцевал
безупречно, уверенно, с  дразнящим  совершенством.  "Сорокапятилетний!"  -
кричало в ней. Он шутил, болтал, разговаривал  -  всегда  с  молоденькими,
примечала она. Ее охватывал ужас. Ведь  это  почти  так,  как  будто  ожил
мертвец, как будто требует живой пищи покойник, у которого рот  уже  забит
могильным прахом... Остановись же! То, что ревнивое, гневное сердце больше
всего берегло, то, что  было  для  нее  двадцать  лет  счастьем  и  хлебом
насущным - воспоминание об их первой праздничной поре - теперь  уходит  от
нее. Уходит, не удержишь!
   Ночь стоит стеной вокруг нее,  тюрьмой  тесной,  безысходной.  Часы  на
ночном столике отсчитывают бесполезные  минуты  -  сколько  их  нужно  еще
переждать! Дрожащая рука  включает  свет  -  и  со  стен  ее  приветствуют
светлые, торопливые его картины.
   Она глядит на эти картины, как будто видит их в первый  раз.  Она,  как
весь мир за стенами их дома, тоже только  теперь  начинающий  в  удивлении
останавливаться перед ними. Вдруг настала пора этим картинам,  но  для  их
создателя   пора   миновала.   Какое-то   противоборство,    противоречие,
бессмыслица, злая шутка судьбы: когда он создавал свои  картины,  двадцать
лет, неотступно, терпеливо, кротко, он был единственным, кто их  видел.  И
вот приходит признание - с письмами  и  репродукциями,  с  художественными
магазинами, с деньгами и золотыми лаврами, - но для художника  прошла  его
пора, время исчерпано, родник иссяк...
   - Да, картины... - говорит он и уходит.
   Жена, ожидающая от него ребенка, лежит в кровати, и теперь она  смотрит
пристально на картины. Теперь она видит в  них  его  истинный  образ.  Его
быстрота, его веселость, его кроткая серьезность - все  ушло!  Ушло!  Ушло
ли? Вот они здесь, вознесенные на высоту, в той осиянности, которую  жизни
дарит сама вечность.
   Есть среди них  одна,  написанная  незадолго  до  его  "выздоровления",
последняя вещь, законченная им перед тем, как он отбросил кисть. Он  велел
жене сесть у окна, окно было раскрыто, она сидела неподвижная и тихая, как
едва ли сидела когда-нибудь в своей хлопотливой жизни. Это ее изображение,
это она в ту пору, когда еще была с ним, когда она  что-то  для  него  еще
значила. Ничего особенного: молодая женщина  у  окна,  ожидающая  -  может
быть, ожидающая, а за окном шумит мир. Молодая женщина у окна, ее портрет,
лучшая из его вещей!
   Написанная им, когда он был еще подле тебя. Где  он  теперь?  В  шумном
мире утро, ясное, полное солнечного света (но для тебя солнце померкло), а
мужа вносят  в  дом,  извалявшегося  в  грязи  -  умные  пальцы  скрючены,
подбородок обмяк, на виске сгусток крови. О, они ей очень соболезнуют, эти
господа из полиции и уголовного розыска. Произошло это на улице,  название
которой ей, конечно, ничего не скажет. Несчастный  случай  -  да,  случай.
Лучше молчать!
   Беги же, время, спеши! Скоро явится сын. Отец взошел  сияющей  звездой,
долго кротко светил и угас. Он угас, мы ждем сына!
   Малый свет в ночи, ничтожная искра, негреющий огонь. Но с ним мы не так
одиноки.
   Женщина у окна, старая женщина, оборачивается. Картина здесь.  Конечно,
все так, как и должно быть: молодая женщина у окна, чего-то ожидающая.
   Старая женщина кладет окурок сигары в пепельницу.
   - Мне в самом деле кажется, что глупый мальчик может сегодня прийти! Уж
пора бы!


   7. ИГРОКУ НЕ ПОВЕЗЛО

   Туманша, законная супруга  каменщика  Вильгельма  Тумана,  в  свисающем
платье,  рыхлая,  дряблая,  с  рыхло-дряблым  лицом,  в  котором,  однако,
главенствует черта кислой строгости - Туманша шлепает с неизменной  ночной
вазой по коридору в уборную за поворотом, на пол-лестницы ниже  -  уборную
на три стульчака. Фрау Туман, без излишней щепетильности  готовая  принять
под свой кров самую ославленную  девицу  с  сожителем  (сейчас  в  комнате
против Пагелей проживает сама Ида-аристократка с Александерплац),  -  фрау
Туман весьма щепетильна в вопросах санитарии и особенно по части уборной.
   - Сейчас, милочка, открыли этих самых бакцилов. Лучше  бы,  конечно,  о
них и не думать, но ведь каждый ходит и ходит по нужде, а  публика  тут  у
нас не сказать, чтобы самая благородная, иной раз придешь в клозет, так не
продохнуть, и кто знает, что только там не кишит, а раз я увидела  черного
жука, и он посмотрел на меня до того грозно... Ну, что  вы,  как  же  так,
чтобы я, да не знала клопов и прочую разную домашнюю живность! Вы это кому
другому расскажите, милочка, а я да клопы  -  мы,  можно  сказать,  вместе
росли. Но с тех пор как открыли  этих  самых  вредных  козявок,  я  всегда
говорю своему Виллему:  "Ночной  горшок  -  он  горшок  и  есть";  и  еще:
"Здоровье - это  полжизни!"  -  "Биллем,  -  говорю  я  ему,  -  ты  б  не
останавливался без разбору где придется. Эти козявки набросятся  на  тебя,
как тигры,  ты  и  оглянуться  не  успеешь,  как  принесешь  в  дом  целую
микрокосметику!" Но, должна вам сказать, милочка, смешно,  право,  устроен
человек! С тех пор как я стала пользоваться горшком, я только и знаю,  что
бегаю. Я не хочу вам жаловаться, нет, но только удивительное дело! Я знаю,
наш молодой кавалер, у которого эта маленькая, бледная брюнеточка,  -  она
ему не жена, но воображает, что будет, а для иной женщины воображать такие
вещи слаще, чем нам с вами крендель от  Гильбриха,  так  он  меня  прозвал
"мадам Горшок". Только она ему  запрещает,  -  все-таки  сознательная.  Но
пускай его говорит на здоровье! Ведь он почему так говорит? Потому что ему
надо подурачиться. А почему ему надо подурачиться? Потому что молод! Когда
человек молод, он ни во что не верит: ни в попов (как, впрочем, и я в  них
не верю), ни в бакцилов. А что потом получается? Как я с моим горшком, так
и они бегают, значит, по амбулаториям, а  с  чем,  я  докладывать  вам  не
должна, мы же это обе знаем, милочка,  и  некоторые  уверяют,  что  это-де
пустячок, вроде насморка. А потом они, даром что глупые, берутся за ум,  а
насчет насморка... так им хочется, чтобы можно было чихать, а рядом был бы
человек, который говорил бы  им  "будьте  здоровы".  Но  здоровье-то  пиши
пропало, потому я лучше буду бегать с горшком...
   Итак,  эта  самая  Туманша,  дрябло-рыхлая,  но  страдающая  повышенной
кислотностью, что сразу видно по ее лицу,  шлепает  со  своим  горшком  по
коридору.
   Дверь в комнату Пагеля открывается, и на пороге показывается  Вольфганг
Пагель, высокий, широкоплечий и узкобедрый, со светлым  веселым  лицом,  в
кителе защитного цвета с пропущенной красной ниткой -  материя  добротная,
даже сейчас после пяти лет носки у нее приличный вид, она только  отливает
мягким серебристым лоском, как бывает у листьев липы...
   - С добрым утром, фрау Туман, - говорит он, вполне довольный. - Как  же
будет у нас с небольшим недоразумением насчет кофе?
   - Ах, опять вы! -  бросает  раздраженно  фрау  Туман  и,  отвернувшись,
норовит прошмыгнуть мимо. - Вы же видите, я занята!
   - О, разумеется, извините, фрау Туман. Я просто  так  -  спросил  между
прочим, потому что проголодался. Мы с удовольствием подождем. Еще  же  нет
одиннадцати.
   - Только не вздумайте прождать до двенадцати, - напомнила Туманша, стоя
в дверях на лестницу предостерегающей богиней судьбы, и сосуд  в  ее  руке
закачался. - В двенадцать объявят новый курс, а старик в зеленной  сказал,
что доллар шибко взлетит и Берлин опять полетит кувырком. Так что