придется
вам как миленькому выложить мне за квартиру лишний миллион марок. А  кофею
теперь без наличных вовсе не будет.
   Дверь  за   хозяйкой   захлопнулась,   приговор   объявлен,   Вольфганг
оборачивается лицом к комнате и говорит в раздумчивой нерешительности:
   - Она, собственно, права, Петер. Раньше двенадцати я, конечно, не  могу
уластить ее, чтобы  она  дала  нам  кофе,  и  если  доллар  в  самом  деле
подскочит... что ты скажешь?!
   Но он не ждет ее ответа и добавляет полусмущенно:
   - Ложись в постельку, я сейчас снесу вещи в ссудную  кассу,  к  "дяде".
Через двадцать минут, самое позднее через полчаса, я буду снова  здесь,  и
мы с  тобой  чудно  позавтракаем  булочками  и  ливерной  колбасой,  ты  в
постельке, я с краюшка, - что ты скажешь, Петер?
   - Ах, Вольфи, - говорит она  тихо,  и  глаза  у  нее  становятся  очень
большими. - Как раз сегодня...
   Хотя сегодня утром они еще об этом ни  полусловом  не  обмолвились,  он
старается сделать вид, будто не понял ее. Немного виновато он говорит:
   - Да, я знаю, так глупо получилось. Но, право, тут нет моей вины. Почти
что нет. Этой ночью  все  шло  шиворот-навыворот.  Я  был  уже  в  большом
выигрыше, но вдруг пришла мне сумасшедшая мысль, что теперь  должно  выйти
зеро. Я и сам сейчас не понимаю...
   Он замолчал.  Он  видел  перед  собой  игорный  стол,  то  есть  просто
захватанную зеленую скатерть, разостланную на самом обыкновенном обеденном
столе в столовой  добропорядочного  буржуазного  дома.  В  углу  громоздко
высится с башенками, с резными рыцарями и дамами, с шишечками  и  львиными
пастями буфет. Потому что игорные клубы, игорные притоны тех  дней,  вечно
скрываясь от уголовного розыска, вели кочевую жизнь. Как  только  запахнет
паленым на старом месте, снималась  на  ночь  у  какого-нибудь  обнищалого
служащего столовая или гостиная. "Только на несколько ночных часов -  ведь
вам она в это время не нужна. Можете спокойно лежать в постели и спать;  а
что мы там делаем, вас не касается!"
   Так  и  получалось,  что  у  какого-нибудь  бухгалтера  или  начальника
канцелярии  его  довоенная  гостиная,  обстановку  которой  подбирала  еще
покойница-теща, превращалась с одиннадцати часов вечера  в  место  сборища
мужчин в смокингах, пиджаках или блузах и  дам  в  вечерних  туалетах.  На
тихой,  невозмутимо-благопристойной  улице  шныряли  мошенники-зазывалы  и
жучки,  они  заманивали  подходящую   публику:   дядюшек   из   провинции,
накачавшихся кутил,  не  знающих,  где  бы  закончить  вечер;  биржевиков,
которым мало каждодневного валютного столпотворения. Швейцар, получив свою
мзду, крепко спал, дверь парадной могла хлопать сколько  угодно.  Внизу  у
входа, в  благопристойном  вестибюле  с  позеленевшими  латунными  крюками
вешалок, стоял столик и на нем большой ящик  с  фишками,  которые  выдавал
бородатый и печальный с виду великан, типичный  вахмистр  в  отставке.  На
двери ватерклозета висел кусок картона с надписью: "Здесь!"  Разговаривали
только шепотом, было в интересах  каждого,  чтобы  никто  в  доме  "ничего
такого" не заметил. И напитки здесь не подавались. Не нужно  пьяных  -  от
них лишний шум. Только игра, она достаточно опьяняет.
   Тишина была такая, что уже  в  передней  вы  слышали  жужжание  шарика.
Позади крупье стояли два господина в пиджачных тройках,  готовые  в  любое
время вмешаться и унять всякий спор  грозным  предложением  покинуть  зал,
выйти из игры. Крупье во фраке. Но все трое походят друг на  друга,  он  и
оба его помощника - пусть этот  толст,  а  тот  худ,  этот  черен,  а  тот
белокур. У всех у них холодные, быстрые глаза, горбатые злые носы,  тонкие
губы. Они почти не говорят друг с другом,  им  довольно  взглянуть  или  в
крайнем случае повести  плечом.  Они  злы,  жадны  -  авантюристы,  рыцари
большой дороги, каторжники, воры - кто их знает! Немыслимо вообразить, что
у них есть какая-то личная жизнь, жена, дети, протягивающие им  ручонки  и
говорящие "с добрым утром". Не представишь, каковы они наедине с  собой  -
когда встают с постели, когда, бреясь, смотрятся в  зеркало.  Кажется,  их
предназначение - стоять у игорного стола злыми,  жадными,  холодными.  Три
года тому назад их еще не было,  через  год  их  больше  не  будет.  Жизнь
выплеснула их на поверхность, когда они понадобились; она снова унесет  их
прочь, неведомо куда, как только минет их пора, но в запасе  у  жизни  они
есть, у жизни есть все, что может понадобиться.
   Вокруг  стола  сидят  игроки  побогаче,  люди  с  толстыми,  разбухшими
бумажниками, которые надо выпотрошить; новички,  простаки  -  плотва.  Три
молчаливые, нахохлившиеся хищные птицы особо следят, чтобы для каждого  из
них нашлось сидячее место. За этими в два,  в  три  ряда  теснятся  прочие
игроки, плотно прижатые друг к другу.  Просовывая  руку  через  плечо  или
из-под локтя стоящего впереди,  они  ставят  свои  ставки  на  том  клочке
игорного поля, который в данную минуту им лучше виден. Или же  протягивают
фишку высоко над головами других кому-нибудь из тех троих,  шепотом  давая
свои указания.
   Но, несмотря на эту толчею, на тесноту, здесь  почти  не  бывает  ссор:
игроки слишком поглощены каждый своей игрой, бегом шарика  и  не  обращают
внимания на других.  К  тому  же  имеется  столько  различных  фишек  всех
оттенков, что даже при самом большом наплыве не больше  двух-трех  человек
играют одним и тем же  цветом.  Все  стоят  сгрудившись:  тут  и  красивые
женщины, и  приятного  вида  мужчины.  Прислоняются  друг  к  другу,  рука
задевает грудь, рука скользит по шелковому бедру: они ничего не чувствуют.
Как при свете яркого пламени тускнеет и теряется отблеск слабого  огонька,
так для этих сдавленных в толпе существует только  жужжание  шарика,  стук
костяных фишек. Мир застывает, грудь не дышит, время стоит на месте,  пока
шарик  бежит,  сворачивает   к   лунке,   передумывает,   скачет   дальше,
постукивает...
   Есть! Красное! Нечет! Двадцать один! Но вот  грудь  снова  дышит,  лицо
утрачивает напряженность - да, эта девушка  красива...  "Ставьте,  дамы  и
господа! Ставьте! Ставьте!" И  шарик  бежит,  жужжит,  постукивает...  Мир
застывает...
   Вольфганг Пагель протиснулся во второй ряд стоящих игроков.  Ближе  ему
не пробраться, за этим  следят  три  хищные  птицы,  которые  обмениваются
недовольным взглядом, как только видят, что он пришел. Он самый нежеланный
игрок, он Барс аль-пари, человек, который играет  осмотрительно,  не  дает
себе увлечься, человек с ничтожным оборотным капиталом в кармане, на такие
деньги и смотреть-то не стоит труда,  не  то  что  отбирать  их;  человек,
который каждый вечер приходит с твердым намерением забрать из банка  ровно
"столько, чтобы достало на  хлеб,  -  и  которому  это  по  большей  части
удается.
   Менять клуб Пагелю ни к чему (игорных клубов в эти дни  -  что  дров  в
лесу, - как есть повсюду героин, кокаин и морфий; как есть  повсюду  нагие
танцовщицы, французское  шампанское  и  американские  сигареты;  как  есть
повсюду грипп, голод, отчаянье, разврат, преступление).  Нет,  коршуны  во
главе стола тотчас же его узнают. Они его узнают по тому, как  он  входит,
по его пытливому взгляду, отчужденно обегающему  всю  шеренгу  лиц,  чтобы
затем остановиться на игорном поле. Узнают по преувеличенному спокойствию,
наигранному равнодушию, по тому, как он ставит,  как  он  долго  выжидает,
когда кончатся случайные скачки  счастья,  чтобы  ухватиться  за  "серию":
птицу узнают по полету!
   В тот вечер Вольфганг нервничал. Зазывалы, отпугивая нежеланного гостя,
дважды захлопнули у  него  перед  носом  дверь,  прежде  чем  ему  удалось
прошмыгнуть, затесавшись в  чужую  компанию.  Человек  с  печальным  лицом
отставного вахмистра сделал вид, будто не слышит его просьбы выдать фишки:
Вольфганг должен был крепко взять себя  в  руки,  чтобы  не  раскричаться.
Наконец он все-таки получил свои фишки.
   В игорном зале он тотчас увидел известную  даму  полусвета,  прозванную
завсегдатаями  этих  мест  Валютной  Пиявкой.  У  него  уже  были  кое-где
столкновения с этой заносчивой особой, потому что она, когда ей не везло и
когда наличность подходила у нее к концу, имела обыкновение  беззастенчиво
перехватывать чужие выигрыши. Охотней всего Пагель повернул бы  вспять.  У
него упала на пол одна фишка, что было дурным предзнаменованием,  так  как
показывало, что это место хочет удержать его  деньги.  (Много  было  таких
примет - и все, кроме двух-трех, предвещали недоброе.)
   Потом он все-таки подошел к столу, решив играть. Он же может рискнуть в
своих привычных рамках, раз уж он  здесь.  Как  и  все  игроки,  Вольфганг
Пагель был непоколебимо убежден, что то, что он делает, не настоящая игра,
что это "не в счет". Он твердо верил, что когда-нибудь, в некое мгновение,
в нем, как молния, вспыхнет чувство: настал твой час!  И  в  этот  час  он
станет настоящим игроком, любимцем слепого счастья. Шарик,  повинуясь  его
ставкам, будет жужжать по кругу, деньги потекут:  "Я  выиграю  все,  все!"
Когда он думал об этом часе, иногда, лишь совсем редко, - как иной  боится
обесценить  большое  счастье,  слишком  часто  его  предвкушая,  -   когда
Вольфганг думал о нем, он чувствовал, что у него пересыхает во рту и  кожа
на висках делается сухой, как пергамент.
   Иногда он мысленно видел самого себя слегка наклонившимся, с блестящими
глазами, а между его  немного  растопыренными  пальцами  скользят  к  нему
словно ветром приносимые бумажки, самые различные бумажки  с  грандиозными
цифрами на них, сплошные нули -  ошеломительное,  непостижимое  богатство,
астрономические цифры!
   А пока не настал этот  час,  он  у  счастья  только  прихлебатель,  тот
голодный бедняк, который должен отдать предпочтение  скудным  шансам  игры
аль-пари. И он охотно  отдавал  им  предпочтение,  потому  что  перед  ним
маячила надежда на то, большое!
   В  тот  вечер  Пагель  располагал,  по  его  обстоятельствам,  неплохой
наличностью. Если играть осторожно, можно было вернуться домой с  изрядным
выигрышем. Вольфганг Пагель  держался  своей  определенной  системы  игры,
построенной на основе  тщательного  наблюдения.  Из  тридцати  шести  цифр
рулетки восемнадцать - красные, восемнадцать - черные.  Если  не  брать  в
расчет тридцать седьмой шанс - зеро, при котором все ставки забирает банк,
то  шансы  делятся  поровну  между  черным  и  красным.  Согласно   теории
вероятности, при бесконечно долгой игре  черное  и  красное  должны  выйти
равное число раз. Это неоспоримо. Но как выпадать  черному  и  красному  в
ходе игры, этим управляют более таинственные законы,  которые  постигаются
отчасти наблюдением, отчасти чутьем.
   Допустим, Вольфганг, как он это делал всегда, перед тем  как  поставить
первую ставку, стоял, наблюдая, у игорного стола, и  видел,  что  выходит,
скажем, красное, и еще раз красное, и снова красное. То же и в  четвертый,
в пятый, в шестой раз, и так могло дойти  до  десяти,  до  пятнадцати  раз
подряд, а порою, правда, в очень редких случаях, и  больше:  красное,  все
время красное. Это шло наперекор всякому смыслу и логике, опровергало  все
расчеты на вероятность и приводило в отчаянье тех, кто играл "по системе".
   Потом вдруг выходило черное - после шести, восьми раз красного выходило
черное! Два раза, три раза черное; затем опять красное, а затем постоянным
утомительным чередованием шло одно за другим: красное - черное,  черное  -
красное.
   Вольфганг ждет. Еще ничего нельзя сказать, нельзя поставить  с  твердым
расчетом на выигрыш.
   Но вдруг возникает чувство, точно внутри у него что-то  напряглось.  Он
смотрит на ту часть игорного стола,  которая  ему  достаточно  видна.  Ему
кажется, что некоторое время он  уносился  мыслями  куда-то  далеко,  сам,
однако, не зная куда, что он вовсе и не следил за игрой. Тем не  менее  он
знает, что только три раза подряд выпало черное, что  сейчас  самое  время
поставить, что теперь начинается "серия" черного, - он ставит.
   Ставит три, четыре  раза.  Ставить  чаще  он  себе  не  позволяет.  Ах,
двенадцать, пятнадцать раз подряд красное - это лишь исключение, таящее  в
себе шанс на большой выигрыш: оставить ставку вместе с выигрышем  -  взять
вдвое! Оставить, не снимая... снова вдвое!.. и так все дальше, дальше,  до
сказочных цифр. Но его оборотные средства слишком невелики,  он  не  имеет
права ни на одну ошибку, он вынужден довольствоваться умеренным, но верным
выигрышем. Но когда-нибудь - о, когда-нибудь придет непременно та ночь,  и
он будет ставить и снова ставить, снова и опять...  Он  будет  знать,  что
красное выйдет семнадцать  раз,  он  семнадцать  раз  подряд  поставит  на
красное, семнадцать, и больше ни разу.
   А после этого он навсегда бросит игру. Они с Петрой предпримут  на  эти
деньги что-нибудь спокойное, - например, откроют  антикварный  магазин.  У
него есть к этому склонность, он охотно возится со всякой стариной.  Жизнь
потечет тогда тихо и спокойно, без этого крайнего напряжения, без срывов в
пропасть отчаянья: не будет этих коршунов, которые, нахохлившись, сторожат
тебя взглядом; не будет откровенных дам полусвета, норовящих украсть  твою
ставку...
   Он пристроился у другого конца стола, подальше от Валютной  Пиявки,  но
ничего не помогает. Только он приготовился поставить, как  слышит  уже  ее
голос:
   - Подвиньтесь! Что вы так растопырились! Другие тоже хотят играть!
   Он, не глядя, кланяется  и  отходит.  Отыскивает  другое  место,  опять
готовится ставить. Он думает о том, что  сегодня  должен  играть  особенно
осторожно, должен принести домой больше, чем  обычно:  завтра  в  половине
первого они поженятся.
   Вот и отлично. Отлично. Она замечательная девочка,  никогда  другая  не
будет любить его более самозабвенно - таким, каков он есть,  не  сравнивая
его с докучным идеалом.  Завтра,  значит,  они  поженятся,  а  ради  чего,
собственно, - сейчас не скажешь. Неважно, он знает, что все правильно.  Но
следовало бы играть немного повнимательнее, вот сейчас он ни в коем случае
не должен был ставить на черное. Промашка! А теперь...
   Вдруг он снова слышит за спиной злой, раздраженный  голос.  Она  теперь
спорит с другим господином, говорит очень громко  и  возмущенно.  Понятно;
нос у нее совсем белый, нанюхалась,  стерва,  "снежку".  Не  стоит  с  нею
связываться, она и трезвая не знает толком, чего хочет и что делает. А  уж
сейчас и вовсе!..
   Он опять находит другое место, начинает снова играть.
   На этот раз все идет хорошо. Он ставит осторожно, он вернул уже то, что
до сих пор просадил: он уже может  отложить  свой  "оборотный  капитал"  и
оперировать только выигрышем. Рядом стоит  юноша  с  горящими  глазами,  с
нервными жестами - явно новичок. Такие приносят счастье.  Пагелю  удалось,
незаметно для юноши, погладить его по спине левой рукой, левой рукой - это
повышает шансы на выигрыш! Погладив, он  оставляет  свою  ставку  на  один
лишний круг против того, что позволял себе  обычно.  И  опять  выигрывает.
Коршун метнул в него короткий злобный взгляд. Отлично.
   Теперь ему хватит на завтрашний день и  еще  на  несколько  дней  (если
доллар не слишком подскочит), можно идти домой. Но ведь  совсем  рано;  он
знает, что будет без сна лежать в постели долгие часы  и  вспоминать,  как
шла игра, знает, что будет раскаиваться, зачем  не  использовал  до  конца
полосу везения...
   Он стоит спокойно, с  выигранными  фишками  в  руке,  слушает  жужжание
шарика, возгласы крупье, тихое, скребущее  шарканье  лопатки  по  зеленому
сукну. Все как в полусне. Он знает, он здесь, в игорном  зале,  но,  может
быть, и в другом  каком-то  месте.  Постукиванье  шарика  напоминает  стук
мельничного колеса. Да, в этом шуме есть что-то усыпляющее: когда  к  нему
прислушиваешься, жизнь напоминает проточную воду: panta rhei - все  течет,
это он слышал в гимназии, еще до кадетского корпуса. Тоже утекло...
   Он чувствует, что очень устал, в горле саднит от сухости. Свинство, что
здесь нельзя ничего выпить. Пойти в уборную, там есть кран. Но тогда он не
будет знать, как шла тем временем игра... Красное  -  черное  -  черное  -
красное - красное - красное - черное... Конечно, ничего другого не бывает:
красная жизнь и черная смерть. Ничего другого не достичь и  не  придумать,
сколько ни придумывай; жизнь и смерть, помимо этого нет ничего...
   Зеро!
   Разумеется, он забыл про зеро, про нуль  -  есть  еще  и  нуль,  ничто.
Играющие аль-пари всегда забывают про нуль, и деньги их вдруг уплывают. Но
когда выходит нуль, это тоже смерть, и здесь  тоже  все  правильно.  Тогда
красное должно означать любовь, нечто крайне преувеличенное,  но  все-таки
хорошее: приятно, когда у тебя есть любовь. Но  черное,  -  что  же  тогда
черное? Ну, для черного еще остается жизнь, тоже нечто такое, чему придают
преувеличенное значение, только в другую сторону. Она  не  совсем  черная,
скорее серая. А  порой  и  светло-серая,  серебристая.  Конечно,  Петер  -
славная девочка.
   "Меня лихорадит, - подумал он вдруг. - Но меня каждый вечер  лихорадит.
Мне в самом деле надо бы выпить воды. Выпью и сейчас же уйду".
   Вместо этого он потряхивает фишками в руке, быстро добавляет к ним  те,
что лежали в кармане, и когда крупье уже кричит: "Закрыто!" -  ставит  все
сразу на зеро. На нуль!
   Сердце замерло. "Что я делаю?" - спросил он себя  в  смятении.  Чувство
сухости во рту усилилось нестерпимо. Глаза  горят,  пергаментная  кожа  на
висках  туго  натянулась.  Непостижимо  долго  жужжит  шарик.   Вольфгангу
казалось, что все смотрят на него.
   "Все смотрят на меня. Я поставил  на  нуль  -  все,  что  у  нас  было,
поставил на нуль, а нуль означает смерть. Завтра свадьба..."
   Шарик еще жужжал; стало невозможно ждать дальше, удерживая дыхание.  Он
глубоко вздохнул - напряжение спало...
   - Двадцать шесть! - провозгласил крупье. - Черное, нечет, пас...
   Пагель почти  с  облегчением  выдыхает  воздух  носом.  Все  правильно:
игорный зал удержал его деньги. Валютная Пиявка не зря его смущала. Девица
в это самое мгновение сказала вполголоса: "Дурачки! Туда же, суются играть
- в песочек бы им играть, печь пирожки из песочка!" Коршун-крупье метнул в
него острый торжествующий взгляд.
   Секунду Вольфганг стоял, все еще ожидая чего-то.  Чувство  освобождения
от мучительной напряженности прошло. "Была бы у меня еще хоть одна  фишка,
- подумал он. - Но все равно. Он еще настанет, мой день!"
   Шарик  уже  опять  жужжал.  Вольфганг  Пагель  медленно   прошел   мимо
печального вахмистра, спустился по  лестнице.  И  он  еще  долго  стоял  в
парадной, пока зазывала не выпроводил его на улицу.


   8. ОБЪЯСНЕНИЕ МЕЖДУ ЛЮБЯЩИМИ

   Что мог он рассказать обо  всем  этом  своему  хорошему  Петеру?  Почти
ничего. Все как будто укладывалось во фразу: "Сперва я выигрывал, а  потом
мне не повезло". Стало быть, ничего особенного  он  сообщить  не  мог,  за
последнее время ему все чаще приходилось отделываться такими словами. Едва
ли она могла что-то себе представить по ним. Она, может быть, думала,  что
здесь примерно то же, как если человек проигрывает в скат  или  вытягивает
пустышку  в  лотерее.  О  взлетах  и  срывах,  о  счастье  и  отчаянии  не
расскажешь. Можно было только сообщить результат: "пустой карман",  а  это
звучит так убого.
   Однако Петра знала обо всем этом много больше, чем он полагал.  Слишком
часто видела она его лицо ночью,  когда  он,  еще  не  остывший,  приходил
домой. И его опустошенное лицо, когда он спал.  И  злое,  подвижное  лицо,
когда ему снилась игра. Неужели он так-таки не  знает,  что  ему  чуть  не
каждую ночь снится игра, ему, уверяющему себя  и  ее,  что  он  совсем  не
игрок?.. И далекое, худое лицо, когда он, не расслышав, что  она  говорит,
спрашивал  безотчетно  "Да?"  и  все-таки  не  слышал;  лицо,  на  котором
мучительное видение отражалось с такой четкостью, что казалось, его  можно
было снять с