они вполне приемлемы.  Во-вторых,  совершенно  неправоподобно,  чтобы
фройляйн Виолета специально ходила в контору писать свои любовные  письма.
В-третьих, она ни в коем случае не стала бы хранить копию в конторе. Да  и
вообще  разве  с  таких  вещей  снимают  копии?  Вывод:  значит,  по  всем
вероятиям, это -  второй  экземпляр  перепечатанного  на  машинке  письма,
которое отправила кому-то фройляйн Вайо.
   Уфф!..
   Тема для дальнейшего размышления: где первый экземпляр? Третий  вопрос:
можно ли предположить, что  перепечатал  письмо  в  двух  экземплярах  сам
адресат? И тут так же непонятна цель такой перепечатки.  Ведь  у  адресата
есть оригинал! Нет, совершенно  ясно:  обе  копии  сделал  кто-то  третий,
кто-то, не имеющий на то права. Раз это установлено, нетрудно  догадаться,
кто это может быть. Человек, имеющий постоянный доступ в контору, иначе он
не мог бы здесь печатать, иначе он ничего бы здесь не  хранил.  Да,  решил
Пагель, сомнения быть не может, только этот  противный  недоросток  Мейер,
которого здесь прозвали Мейер-губан, мог это сделать.
   И Пагелю пришло на мысль ночное бегство Мейера, когда тот  проснулся  с
испуганным криком: "Он меня убьет!" Они со Штудманом тогда решили, что тут
какая-то любовная история, в которой замешана  толстощекая,  как  херувим,
птичница,  и  ротмистр  принял  их  версию.  Значит,  ротмистр  ничего  не
подозревает. Здесь кроется что-то другое, что-то тайное, что-то грозное  -
хотя Мейер, конечно, трус и только воображает, будто его кто-то убьет.  За
утаенное любовное письмо не убивают так просто!
   Итак, остается еще выяснить вопрос, положить ли молча копию  письма  на
старое место или лучше уничтожить ее, или надо с кем-нибудь  поговорить  -
хотя бы со Штудманом? А может быть, даже с не  по  летам  пылкой  фройляйн
Вайо? Остается еще подумать над тем, что уехавший господин Мейер мог взять
с собой второй экземпляр этой копии. Но в конце концов, что доказывает эта
копия? Каждый может сочинить на машинке такую штуку! Тут не названо  ничье
имя, нет никакого указания.
   Все же такая копия должна сразить  неопытную  молоденькую  девушку.  Но
может быть, Виолета уже знает об утаенном, перепечатанном письме?  Адресат
письма должен об этом знать, в противном случае чего бы Мейер тогда  ночью
так испугался шороха за окном! "Да, - размышляет Пагель, - если  бы  точно
знать, что тогда крикнул Мейер: "Он хочет меня убить", или "Он опять хочет
меня убить". Если "опять хочет убить" - значит, господин Мейер уже пытался
прибегнуть к шантажу (такие письма не переписывают из любви к искусству) и
на свою попытку получил довольно  решительный  ответ,  так  сказать  ответ
вооруженный...
   Пагель мучительно старается вспомнить, но, хоть убей, не может сказать,
что крикнул со сна Мейер, в ужасе вскочив с постели.
   Наконец в контору входит фон Штудман, он  вернулся  после  разговора  с
фрау фон Праквиц. Пагель взглянул на лицо Штудмана: Штудман тоже как будто
задумчив. Можно бы его спросить, что тогда  крикнул  Мейер,  но  лучше  не
надо: такой вопрос вызовет встречный вопрос, возможно, придется рассказать
о копии письма, а этого ему  не  хочется.  Адресат,  кто  бы  он  ни  был,
осведомлен, и фройляйн Виолета, вероятно, тоже осведомлена. Пагель  решает
пока ничего не говорить. Зачем  придумывать  себе  заботы,  впутываться  в
любовные истории. Ничего не случится, если письмо  останется  лежать  там,
где лежит, то есть у него в кармане!


   9. ПОИМКА ВОРОВ

   Штудман так погружен в свои мысли,  что  ничего  не  замечает.  Пагель,
несмотря на его просьбу, еще не ужинал. И вот теперь, когда Пагель садится
против него, наливает себе чашку чая, берет кусок хлеба, Штудман  подымает
голову и рассеянно смотрит на него:
   - Ах, так вы решили еще раз поужинать, Пагель?
   - Я еще не ужинал, маэстро, - отвечает Пагель.
   - Ну, да, да, конечно, извините, пожалуйста. Я думал о другом.
   И Штудман жует, снова думая о своем.
   Немного спустя Пагель осторожно спросил:
   - А о чем же вы думали?
   Штудман ответил с неожиданной горячностью:
   - Что мир полей еще большая  фикция,  чем  мы  полагали,  Пагель.  -  И
несколько мягче: - Заботы  одолевают  людей  и  здесь!  -  Затем,  обрывая
разговор: - Но я полагаю, что для вас будет приятнее, если я  избавлю  вас
от всей этой ерунды.
   - Само собой, - сказал Пагель,  и  оба  занялись  бутербродами,  каждый
думая о своем.
   У фон Штудмана в кармане тоже лежит письмо, письмо,  которое  фрау  фон
Праквиц сочла довольно безобидным деловым  письмом.  Однако  Штудману  оно
показалось очень коварным и подлым. Кажется, легче было бы, если бы у него
в кармане лежала ручная граната,  а  не  это  письмо.  Но  гораздо  больше
заботит его та, другая история... Фрау фон Праквиц  еще  очень  интересная
женщина, особенно хороши у нее глаза. А в ее глазах  стояли  слезы,  когда
она прерывающимся голосом сообщила ему... Глаза от  слез  не  стали  менее
красивы... Ведь имеет же право быть несколько несдержанной с поверенным ее
тайн женщина, которой приходится быть всегда начеку со вспыльчивым  мужем,
с дочерью, сбившейся с прямого пути, женщина, которой нельзя  распускаться
в семье и с прислугой.
   Эта несдержанность только придала  очарования  фрау  Эве  фон  Праквиц.
Какая-то томная мягкость, какая-то беспомощность, особенно пленительные  в
такой зрелой женщине, очаровали его...
   "Я должен помочь бедняжке! - твердо решил Штудман. - Что эта  девчонка,
собственно говоря, воображает, что это  за  истории!  Ведь  ей  не  больше
пятнадцати!"
   Тут Пагель, тоже напряженно думавший, поднял голову от своей тарелки  и
глубокомысленно спросил:
   - Как по-вашему, сколько лет может быть фройляйн фон Праквиц?
   - Что? - крикнул фон  Штудман  и  сильно  стукнул  ножом  с  вилкой  по
тарелке. - Почему вас это интересует, Пагель? Вам какое дело!
   - Господи боже мой! - сказал Пагель, совсем ошарашенный. - Разве нельзя
спросить? Ну нельзя, так нельзя!
   - Я как раз думал о другом, Пагель...  -  объяснил  Штудман,  несколько
смущенный.
   - А вышло так, будто вы думали как раз о том же! - ухмыльнулся Пагель.
   - И в голове не было! Такие  подростки  для  меня  еще  зелены  -  мне,
Пагель, не двадцать два, как вам.
   - Двадцать три...
   - Согласен, двадцать три. Так вот, Пагель, я думаю, сейчас самое начало
девятого, отправимся-ка в один из двух здешних трактиров и  позволим  себе
пропустить стаканчик.
   - Отлично. А  все-таки  как  вы  считаете,  сколько  лет  фройляйн  фон
Праквиц?
   - Шестнадцать. Семнадцать. Бросьте  глупости,  Пагель.  Меня,  конечно,
интересует не водка...
   - Нет, это вы загнули. Она такая сдобная, это вводит в заблуждение.  Не
больше пятнадцати...
   - Во всяком случае, руки прочь от нее, господин  Пагель!  -  воскликнул
Штудман, воинственно сверкнув глазами.
   - Да ну конечно же!  -  сказал  Пагель,  сбитый  с  толку.  -  Господи,
Штудман, вы просто сфинкс! Если вас интересует не водка, то  что  же  вас,
собственно, интересует?
   Уже более спокойно Штудман развил свой план: они заведут  знакомство  с
трактирщиком, станут завсегдатаями его заведения и всегда будут  знать,  о
чем говорят в деревне.
   - Нейлоэ велико.  Мы  можем  все  ночи  напролет  охотиться  на  воров,
обирающих поля, и все же нет  гарантии,  что  мы  кого-нибудь  накроем.  А
нашему ротмистру нужны достижения. В таких случаях намек трактирщика очень
ценен...
   - Правильно! - согласился Пагель. - Пушку с собой прихватим?
   - Сегодня  не  стоит.  Сегодня  нам  лучше  втереться  в  доверие.  Но,
пожалуйста, если вам охота, вооружайтесь, - вам еще  нравится  в  индейцев
играть. Я пять лет с этой штукой таскался...
   Когда они наконец вышли, было уже половина девятого.  Солнце  село,  но
было еще почти светло. Только в тени деревьев начинали сгущаться  сумерки.
На дороге, ведущей от имения  к  деревне,  было  людно:  бегали  дети,  на
лавочках перед дверьми сидели старики,  молодежь  стояла  кучками.  Издали
доносилось пение; девочка тащила на веревке в сарай упиравшуюся козу.
   При  их  приближении  все  замолкали,  дети  прекращали  возню,   пение
замирало. Все смотрели им вслед.
   - Давайте, Штудман, пойдем задами, -  предложил  Пагель.  -  Как-нибудь
проберемся.  Неприятно,  когда  глазеют.  И  в  конце  концов   вовсе   не
обязательно для всех знать, что господа служащие отправились пьянствовать.
   - Правильно, - сказал Штудман, и они свернули на узкую тропку,  которая
проходила позади служб между двумя глухими стенами. Затем попали на что-то
вроде межи, по левую руку стояли безмолвные фруктовые сады,  по  правую  -
расстилалось картофельное поле в цвету. И  вот  они  вышли  на  наезженную
дорогу, направо  она  уходила  прямо  в  поля,  налево  вела  к  последним
деревенским домам. Сумерки сгущались, чувствовалось  приближение  темноты,
птицы затихли. Из деревни донесся смех и замер.
   Пагель и Штудман в полном  молчании  медленно  шли  друг  около  друга,
каждый по своей колее;  немного  спустя  им  повстречалась  группа  людей,
человек шесть или семь, мужчин и  женщин.  Люди  с  корзинками  за  спиной
спокойно прошли гуськом мимо них, по полоске травы между двумя колеями.
   - Добрый вечер! - громко сказал Пагель.
   Те  что-то  пробурчали  в  ответ,  и  безмолвная  призрачная  процессия
миновала их.
   Они  прошли  еще  несколько  шагов,  но  уже  медленнее.  Затем   сразу
остановились,  точно  по  уговору.  Оба  обернулись  и  посмотрели   вслед
молчаливым путникам. Так и есть, те пошли не в деревню,  они  свернули  на
дорогу, ведущую в поле.
   - Ну и ну! - сказал Пагель.
   - Странно! - отозвался Штудман.
   - Куда же они так поздно?
   - С корзинами?
   - Воровать!
   - Возможно, в лес за хворостом.
   - Ночью - за хворостом.
   - Н-да...
   - В таком случае откажемся от водки и сведений  и  попросту  пойдем  за
ними.
   - Да. Постойте минуточку. Пусть они раньше скроются вон за тем бугром.
   - Узнать я никого не узнал, - задумчиво сказал Пагель.
   - Уже темнеет, где там разобрать лица!
   - Вот бы замечательно, с первого раза сцапать шесть человек!..
   - Семь, - сказал Штудман. - Трое мужчин и четыре женщины. Ну, пошли!
   Но, сделав несколько шагов, Штудман снова остановился.
   - Мы действуем необдуманно, Пагель. Предположим, мы их накроем, ведь  в
лицо мы никого не знаем. Как же нам установить их фамилии? Они  могут  нам
что угодно наврать.
   - А пока вы  здесь  играете  в  генеральный  штаб,  они  улизнут,  -  в
нетерпении торопил Пагель.
   - Ну, а если мы их накроем и  они  нам  скажут,  что  их  зовут  Мейер,
Шульце, Шмидт, вот тут-то  мы  и  осрамимся.  Не  забывайте,  что  хорошая
информация - путь к победе.
   - Ну так как же тогда?
   - Отправляйтесь  в  деревню  и  приведите  кого-нибудь  из  старожилов,
который всех здесь знает...
   - Ковалевского? Приказчика?
   - Правильно, Пагель. Он немного мямля.  Ему  только  на  пользу  пойдет
столкновение с его работниками. Будет с ними покруче.  Ух,  разозлятся  же
они, когда он станет называть их по фамилиям...
   Но Пагель  уже  давно  не  слушал  педагогические  рассуждения  бывшего
администратора столичного караван-сарая в эпоху инфляции. Легкой рысью  он
бежал к деревне. Бег доставлял ему удовольствие. Он уже целую вечность  не
бегал, не занимался спортом со времени службы в Балтийском корпусе. С  тех
пор он никогда не спешил, - день в ожидании начала игры тянулся долго.
   Сейчас он был доволен, что мускулы его работают так хорошо и  уверенно.
Всеми легкими вдыхал он теплый,  чуть  влажный,  чуть  свежий  воздух.  Он
радовался, что у него такая широкая грудь, он дышал  не  спеша,  он  дышал
глубоко и медленно, хотя и бежал; самый процесс дыхания доставлял радость.
Бывало, в конуре у мадам Горшок он чувствовал иногда колотье в легком  или
в сердце. По обыкновению людей молодых, никогда не  болевших  сердцем,  он
вообразил, будто тяжело болен,  -  слава  те  господи,  это,  оказывается,
вздор. Он бежит, как Нурми!  [Нурми  Паасо  (1897)  -  знаменитый  финский
стайер, неоднократный чемпион Олимпийских игр]
   "Здоровье в порядке, - с удовлетворением подумал он. -  Мускулы  еще  в
форме!"
   По деревне он пошел обычным шагом, чтобы не обращать на себя  внимания.
И все же его исчезновение в доме приказчика привлекло внимание. "Ишь ты, -
говорили деревенские. - Полчаса не прошло, как он с Зофи попрощался,  -  и
уже опять тут! Только что  проходил  здесь  со  стариком,  с  лысым-то,  у
которого голова яйцом, а теперь, глядишь, его уже  побоку:  ну  еще  бы  -
берлинец да и парень здоровый. Зофи тоже  вроде  как  берлинской  барышней
стала - кто к сметанке привык, того на сметанку и тянет!"
   Но, к сожалению, молодой человек сейчас же вышел обратно, да к тому  же
только со стариком Ковалевским. К  Зофи  он,  верно,  и  не  заходил,  она
продолжала распевать у себя в каморке под крышей. Оба  поспешно  вышли  из
деревни и межой на проселочную дорогу.  Ковалевский  держался  на  полшага
позади барина,  как  хорошо  обученная  охотничья  собака.  Когда  молодой
человек словно снег на голову свалился к ним в чистую  горницу  да  еще  в
воскресенье вечером и сказал: "Идемте-ка  со  мной,  Ковалевский",  старик
пошел сейчас же, ни о чем не спрашивая. Бедный человек  не  спрашивает,  а
делает что приказано.
   Штудман ждал там, где дорога сворачивала в поле.
   - Добрый вечер, Ковалевский. Хорошо, что пришли. Пагель рассказал вам в
чем дело? Нет? Так... Куда ведет эта дорога?
   - К нам, на дальние участки, а затем в лес к старому барину.
   - Крестьянские поля тут с нами не граничат?
   - Нет, все только наша земля. Участки пятый  и  седьмой.  А  по  другую
сторону четвертый и шестой.
   - Так... Если бы четверть часа  назад  вы  встретили  здесь  шесть-семь
человек, идущих молча, с корзинами за спиной, на вид пустыми, - что бы  вы
подумали, Ковалевский?
   - Идущих туда? - ткнул пальцем Ковалевский.
   - Да, идущих туда, вот по этой дороге вдоль участков.
   - Идущих оттуда? - ткнул пальцем Ковалевский.
   - Да, Ковалевский, они, вероятно, шли оттуда, не отсюда, не из деревни.
   - Тогда это из Альтлоэ.
   - А что им понадобилось у нас на поле в такую темень?
   - Н-да, для картошки еще рано. Но там  у  нас  сахарная  свекла,  может
быть, они пошли за ботвой. А там подальше  осталась  пшеница,  которую  мы
косили в пятницу и в субботу - может быть, они пошли за колосьями.
   - Значит, пошли воровать, Ковалевский, так ведь?
   - Ботвой с сахарной свеклы они коз кормят, теперь почти у каждого коза.
А пшеницу,  если  ее  хорошенько  подсушить,  можно  смолоть  на  кофейной
мельнице, война всему научила.
   - Так... Ну, хорошо, идем за ними следом. Ступайте с нами, Ковалевский,
или вам это неприятно?
   - Со мной, барин, считаться не приходится...
   - Вам ничего делать не надо.  Вы  только  толкните  меня  в  бок,  если
кто-нибудь назовется не своим именем.
   - Хорошо, барин.
   - Но ведь они озлятся на вас, Ковалевский?
   - Это, правда,  не  наши,  но  все  равно  они  знают,  что  я  человек
подневольный. Это-то они понимают.
   - Но вы, Ковалевский, как будто не согласны со мной, что они воры?
   - Хоть и коза, а все сердце болит, когда кормить  нечем.  А  когда  нет
муки ребятишкам суп заправить, и того хуже.
   - Помилуйте, Ковалевский! - Штудман решительно остановился. И сейчас же
быстро зашагал вперед, во все сгущающуюся тьму. - Где же тут быть порядку,
если люди просто берут что им надо? Ведь для имения это разор!
   Ковалевский упорно молчал, но Штудман настаивал:
   - Так как же, Ковалевский?
   - А это разве порядок, вы, барин, меня простите, когда люди работают, а
детишки у них голодом сидят?
   - А почему они не купят то, что надо? Раз они работают,  у  них  должны
быть деньги!
   - Так это же не деньги, а бумага. Никто ничего не продаст - кому  нужна
бумага!
   - Ах так, - сказал Штудман и опять остановился, но на  этот  раз  менее
решительно. Затем, идя дальше, продолжал: - Все же, Ковалевский,  вы  сами
понимаете, что с имением не управишься, если каждый будет  брать  что  ему
нужно. Вы тоже хотите получать жалованье  вовремя,  а  откуда  его  взять,
когда нет доходов? Поверьте мне, господину ротмистру нелегко.
   - Старый барин всегда управлялся, он зарабатывал много денег.
   - Но, возможно, что ротмистру труднее, ведь он платит тестю за аренду.
   - Этого в Альтлоэ не знают!
   - Вы хотите сказать, что им до этого дела нет?
   - Да, им дела нет.
   - Так как же, Ковалевский, по-вашему, они  поступают  правильно,  когда
тащат?
   - Если негде взять корму для козы... - завел опять свое старик.
   - Вздор! Я спрашиваю, по-вашему, они поступают правильно, Ковалевский?
   - Я бы этого делать не стал. Но ведь мне  рожь  и  картошка  из  имения
идут, и пастбище для коровы даровое...
   - Я спрашиваю, Ковалевский, по-вашему, они поступают правильно?
   Фон Штудман почти кричал. Пагель рассмеялся.
   -  Чего  вы  смеетесь,  Пагель?  Нечего  дурачиться!  Старый   человек,
безусловно никогда не  воровавший,  провозглашает  право  на  воровство  у
своего же собственного работодателя! Случалось вам воровать, Ковалевский?
   Смешно - господин фон Штудман  кричит  на  него,  старика,  как  прежде
кричал управляющий Мейер. Но крик не испугал приказчика, он спросил так же
спокойно, как всегда:
   - То, что называете воровать вы, или то, что называем воровать мы?
   - Разве это не одно и то же? - проворчал Штудман. Но он и сам знал, что
это не одно и то же.
   - Разрешите задать вопрос, господин фон Штудман? - вмешался Пагель.
   - Пожалуйста, - сказал Штудман. - Подобное  падение  нравов  как  будто
очень вас забавляет, милейший господин Пагель!
   - Почти  совсем  стемнело,  -  сказал  Пагель,  очень  довольный,  -  а
господину Ковалевскому известно, что мы оба не знаем, где  проходят  межи.
Скажите-ка, Ковалевский, где свекловичное поле?
   - Еще пять минут идти по дороге, а потом направо по жнивью, его  и  при
звездах видать.
   - А участок, засеянный пшеницей?
   - Еще три-четыре минуты по дороге. Прямо на него и выйдем.
   - Так вот, Ковалевский, - сказал Пагель с мальчишеским задором,  -  раз
вы полагаете, что люди вправе брать чужое, чтобы кормиться, так чего же вы
не проплутаете с нами в темноте - много мы знаем, где нам искать!
   - Пагель! - воскликнул Штудман.
   - Этого, барин, я не могу. Разве это порядок! Если вы мне приказали, не
могу же я вас за нос водить.
   - Ну вот! - сказал Пагель, весьма довольный. -  Теперь  все  ясно.  Вы,
Ковалевский, человек порядочный, господин  Штудман  стоит  за  порядок.  А
альтлоэвские поступают непорядочно! Вы, правда, понимаете, почему они  это
делают, но порядочным вы это не считаете, правильным вы это не считаете!
   - Да, барин, пожалуй что и так. Ну, а когда козу кормить нечем?..
   - Довольно! - крикнул Штудман. - Недолго же вы торжествовали, Пагель!
   Некоторое время они молча шли в темноте. Звезды мерцали на почти черном
небосводе, и куда ни оглянись, всюду вокруг они  видели  только  различные
оттенки черного и серого.
   Немного спустя Пагель опять заговорил. Ему пришла в голову одна мысль -
и как нельзя более кстати. Ибо он чувствовал, что  педант  Штудман  с  его
замашками гувернера злится на нерешительного приказчика, у  которого  и  в
мыслях и в чувствах полная неразбериха, и Пагель возымел желание примирить
Штудмана с отцом славной Зофи.
   - А  вообще,  Штудман,  -  сказал  он,  -  господин  Ковалевский  очень
беспокоится об уборке. Он говорит, что упущены три недели.
   - Верно! - подтвердил приказчик.
   - Нечего сказать, весело, - проворчал Штудман.
   - Ковалевский говорит, надо поскорее достать людей. А господин ротмистр
потерпел в Берлине крах (еще  один  человек  потерпел  в  Берлине  крах  -
слышите, Штудман!), вот Ковалевский и  говорит,  что  необходимо  получить
уборочную команду из тюрьмы.
   - Я гов