азу, осыпает его поцелуями, она соблазняет его...
   И от этого соблазна все в нем холодеет, он не отталкивает ее,  он  даже
держит ее, не сжимая, в своих объятиях, только чтобы она не упала. Он  уже
не забывает, что она  еще  почти  ребенок...  Рот  его  холоден,  и  кровь
холодна, он не чувствует, чтобы в нем подымалось пламя...
   И вот из темноты вырастает  образ  другой,  не  маменькиной  дочки,  не
барышни из хорошей семьи, не наследницы - нет, конечно нет!  "Есть  что-то
другое,  -  думает   он,   внезапно   потрясенный,   сильно   потрясенный,
взволнованный и захваченный. - Можно ходить  по  грязи  и  испытать  много
дурного и все же не стать грязной и дурной. Она, она, она любила  меня,  и
она была чиста - а я этого не знал!" И ему представляется  таким  неважным
то, что рассказывали ему про болезнь и про панель, - это неправда!
   А пока все это мелькает у него в голове, Виолета донимает его поцелуями
и ласками.
   "Эх,  надоело  бы  уж  ей,  поскорее  перестала  бы",  -  думает  он  с
отвращением. Но она словно одурела, словно голову потеряла от  собственной
нежности, она тихонько стонет, берет его руку и опять  прижимает  к  своей
груди. "Неужели мне придется быть грубым!" - озабоченно думает он.
   Тут в темноте  раздаются  шаги,  уж  совсем  близко...  С  молниеносной
быстротой отскакивает она от него, прижимается к ближайшему забору и стоит
там, повернувшись спиной к дороге... Пагель тоже отворачивается...
   И господин фон Штудман, вечная нянька, на этот  раз  нянька  невольная,
проходит  мимо  них.  Он  как  будто  всматривается  в  темноту,  он  даже
приподымает шляпу, вежливо говорит:
   - Добрый вечер!
   Пагель что-то бормочет, а от забора доносится какой-то  звук  -  то  ли
смех? то ли плач? Шаги замирают.
   - Это господин фон Штудман, фройляйн Виолета, - говорит Пагель.
   - Да, надо спешить домой, верно, родители сейчас спать пойдут. Господи,
если мама заглянет ко мне в комнату! - Она торопится, бежит рядом с ним, у
нее вырывается возглас досады: - И  все  понапрасну!  Такой  уж  неудачный
день!
   - Я думал, вы  были  у  бабушки  с  дедушкой?  -  заметил  Пагель  чуть
насмешливо.
   - А, что за глупости! - в ярости кричит она. - Мне вас  жаль,  если  до
вас еще не дошло, что мне нужно было!
   Пагель не отвечает, и она тоже молчит. Они  подходят  к  вилле.  "Слава
богу, они еще внизу!" - радуется Вайо. Но как раз когда она  это  говорит,
свет в ротмистровом кабинете  гаснет  и  освещаются  пестрые  окошечки  на
лестнице, идущие вверх по косой линии.
   - Скорей, по шпалере! Может быть, еще успею! - шепчет Виолета.
   Они бегут вокруг дома.
   - Нагнитесь, я влезу к вам на закорки! Хоть какой-нибудь прок от вас! -
со смехом говорит она.
   - Всегда рад служить, - вежливо заявляет Пагель.  Она  уже  у  него  на
спине, тянется к карнизу.
   "Сильфидой тебя  не  назовешь",  -  думает  Пагель,  замечая,  с  каким
удовольствием она наступает на него всей своей тяжестью. Но  вот  она  уже
вскарабкалась выше, он отходит в кусты; шуршат  усики  глициний,  вот  уже
светлая тень исчезла в темном провале окна.
   Пагель видит, как  освещаются  четыре  других  окна,  он  слышит  через
открытое окно, как жалуется, ругается и хнычет ротмистр.
   "Ишь ты как нализался", - удивляется Пагель.
   Он отходит от окна, идет к себе во флигель.  "Надо  написать  маме  про
Петру, - думает он. - Пусть справится, что с ней сталось. А если в течение
недели я не получу сведений, поеду в Берлин. Уж я ее разыщу... Вайо -  это
тяжелый случай... Ну, да бог с ней!"


   13. НО ГАЗЕТЫ...

   Лето медленно сменялось осенью, желтые поля ржи опустели, плуг  окрасил
светлое жнивье в коричневый тон, в деревнях говорили: "Вот мы и убрались!"
Крестьяне поплевывали на ладони и косили отаву, а кое-кто  уже  принимался
за картофель!
   Да, кое-что  было  сделано,  какая-то  работа  выполнена.  Но  вот  они
открывают газеты  -  реже  вечерком  под  праздник,  когда  уже  невмоготу
работать, а чаще по воскресеньям - и  читают.  Что  же  сделано  на  белом
свете? Какая работа выполнена?
   Они читают в газетах о том, что правительство Куно  пало.  Его  сменило
правительство Штреземана, как говорили более приятное французам,  но  сами
французы не стали приятнее.
   Они  читают  о  том,  что  забастовала  и  государственная  типография.
Некоторое время совсем не было денег, даже паршивых бумажек.
   Они читают о том, что начинается  война,  пока  еще  на  бумаге,  между
общегерманским военным министром и саксонским премьером. Они читают  также
о борьбе баварского правительства с общегерманским правительством.
   Они  читают  о  том,  что  Англия  уже  не  противится  оккупации  Рура
французами; они читают о  демонстрациях  сепаратистов  в  Аахене,  Кельне,
Висбадене,  Трире.  Они  читают  о  том,  что  финансирование   пассивного
сопротивления на Рейне и Руре обошлось государству за одну  неделю  в  три
тысячи пятьсот биллионов марок. Еще они читают  о  прекращении  пассивного
сопротивления на Руре и Рейне и о полном отказе правительства от борьбы  с
противозаконной французской оккупацией.
   Они читают о том, что экспорт  прекращен,  что  в  хозяйственной  жизни
Германии полный развал; они читают также о стычках между  сепаратистами  и
полицией и что полицейских французы сажают в тюрьму.
   За это время, за эти несколько недель, пока шла уборка хлеба, доллар  с
четырех миллионов марок поднялся до ста шестидесяти миллионов!
   - Ради чего мы работаем? - спрашивали люди. - Ради  чего  мы  живем?  -
спрашивали люди. - Мир гибнет, все распадается, - говорили они. -  Давайте
же, пока живы, веселиться, позабудем о нашем позоре!
   Так они говорили, так думали, так поступали.



ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ПОТЕРЯННОГО НЕ ВЕРНУТЬ


   1. НЕЙЛОЭ БЕЗ РОТМИСТРА

   Каждый раз в течение последних  недель,  когда  фрау  Эва  фон  Праквиц
приходила  в  контору  посоветоваться  с  господином  фон   Штудманом   по
хозяйству, Штудман не забывал спросить, быстро, серьезно взглянув на нее:
   - А как ваш супруг? Что пишет Праквиц?
   Обычно фрау Эва только пожимала красивыми полными плечами, которые  раз
от разу были прикрыты все более привлекательными,  все  более  прозрачными
блузками (так во всяком случае казалось Штудману). А иногда говорила:
   - Опять открытка! Ему живется неплохо.  Он  уже  пристрелил  пятисотого
кролика.
   - Превосходно! - говаривал в таких  случаях  господин  фон  Штудман.  И
больше они о ротмистре не беседовали; они беседовали об урожае, о  работе.
Оба они были довольны результатами своих трудов, да  и  друг  другом  тоже
были довольны. Если они считали что-либо  целесообразным,  то  без  долгих
разговоров принимали решение и  проводили  его  в  жизнь.  Если  же  потом
выяснялось, что это все же было нецелесообразно, то они не тратили времени
на бесплодное сожаление, а изменяли, исправляли, пробовали сделать иначе.
   Разумеется, промахи случались нередко, и большие и малые. Нелегко  было
Штудману в самую жаркую рабочую пору взять в свои руки такое большое и для
него совершенно новое дело.  Часто  приходилось  тут  же  принимать  очень
трудные решения. Колебаться было нельзя: мост, ведший на  дальний  участок
номер 5, провалился, двадцать  упряжек,  восемьдесят  человек  стояли  без
дела, глубокомысленно смотрели они на воз  со  снопами,  скувырнувшийся  в
канаву, пристраивались уже в тени и говорили:
   - Что тут поделаешь!
   Штудман что-то делал. Через минуту в имение мчались гонцы,  через  пять
минут на поле были уже мотыги, лопаты, заступы. Через четверть часа канава
уже была засыпана, через  двадцать  минут  из  лесу  приезжала  подвода  с
хворостом, не проходило и получаса, и возы со  снопами  опять  тянулись  с
дальнего участка номер 5 к имению...
   - Вот это голова! - говорили рабочие.
   - От такого всякой приятно ребенка прижить, -  с  восхищением  говорила
Гартигша, хотя теперь она уже не убиралась в конторе, а работала на поле.
   - Ты бы не отказалась! - одобрительно смеялись вокруг.
   - Это тебе не Мейер-губан!
   Да, Штудман работал на славу, но и помощники у него были тоже  славные.
Все просто диву давались,  как  развернулся  старый  запуганный,  покорный
приказчик Ковалевский, какие прекрасные  советы,  порожденные  долголетним
опытом, вдруг приходили ему в голову!  Рабочих  он  все  еще  недостаточно
подтягивал, зато Пагель, потный, но быстрый как ртуть, поспевал  всюду  на
своем  велосипеде.  Он  перекидывался  непристойными  шутками   с   самыми
разудалыми бабенками, но совершенно твердо устанавливал:
   - Вот досюда дойдете к обеду - а к концу дня вон туда!
   Они вопили, что им не  справиться,  пусть  он  сбавит  наполовину,  они
малосильные женщины, не такие крепыши, как он, а он их  только  высмеивал:
чего же тогда хвастают, будто  им  любой  мужчина  нипочем?  Послушать  их
болтовню, так не родился еще тот парень, что с ними совладает. Вот,  пусть
теперь и доказывают!
   Сопровождаемый их громким хохотом, Пагель ехал дальше, но к вечеру  они
справлялись с заданным уроком. Даже чуточку больше делали, а он не забывал
это отметить похвалой или  чаще  крепкой  шуткой.  Он  им  всем  нравился,
особенно потому, что им не приходилось ревновать его друг к дружке.
   - Этот не пропадет, - говорили они. - Смотри, еще какую жену  подцепит,
не какую-нибудь каргу вроде тебя!
   - Подумаешь, сама хороша! Да у такой, как ты, я  всякого  в  два  счета
отобью!
   Когда они узнали, кем он был прежде - а при  их  никогда  не  дремлющем
любопытстве они, конечно, все выведали, - они стали называть  его  сначала
господин офицер, потом портупей-юнкер, потом юнкер, потом юнкерочек, а так
как он часто ходил в поле с фройляйн Виолетой, то они привыкли смотреть на
них, как на господских сына и дочку. Что они не влюбленные, женщины  сразу
смекнули.
   Да, покинутая Вайо стала постоянной спутницей Пагеля. У матери  времени
на нее не хватало, ведь матери тоже приходилось часто бывать в поле.  Фрау
Эва провела всю свою молодость в Нейлоэ, и прежде она часто ездила в  поле
с отцом, старым тайным советником. Она слышала, что старик  бормочет  себе
под нос, видела, на что он обращает внимание.  И  теперь  она  удивлялась,
сколько всего уцелело у нее в памяти, она сама  бы  никогда  не  поверила.
Когда она ходила на поле с ротмистром, она не  решалась  высказывать  свое
мнение, так как ротмистр сейчас же говорил:
   - Ты в этом ничего не смыслишь. Не суйся, пожалуйста, в мои дела.  -  И
начинал злиться.
   Штудман  никогда  не  злился.  Он  ее  внимательно   выслушивал,   даже
поддакивал. На ее предложения он говорил:  "Превосходно!";  правда,  потом
случалось, что он делал не то, что она предлагала, но зато он так подробно
и складно обосновывал свое несогласие, что она не могла  не  признать  его
правоты, хотя и не могла не зевнуть разок-другой.
   Фон Штудман несомненно  был  человеком  очень  положительным,  дельным,
способным, но в то же время немножко чересчур обстоятельным.  Трудно  было
даже представить себе, как бы он приступил к объяснению, если  бы  в  один
прекрасный день захотел признаться ей в  любви,  как  бы  он  обосновывал,
мотивировал, анализировал свою любовь, что приводил бы в  оправдание,  как
объяснял бы свое поведение по отношению  к  другу,  как  уточнял  бы  свои
требования для дальнейшей жизни. Даже  представить  невозможно!  При  всех
своих способностях Штудман был самым неспособным на  флирт  человеком.  Но
фрау Эва не могла не признать, что была своя прелесть  в  его  манере  при
архипрозаических подсчетах смешанных кормов для рогатого  скота  задумчиво
скользнуть взглядом от носка  ее  ботинка  к  ее  рту,  хмыкнуть  и  снова
приняться за вычисления. "Медленно, но верно", - думала фрау Эва.  Она  не
торопилась, горячность и спешка ей надоели.  Да  вряд  ли  у  нее  и  были
какие-либо твердые планы и  намерения,  спокойное,  почтительное  обожание
господина фон Штудмана просто было ей приятно. Устав за последние годы  от
стремительного  потока  тревог,  ссор,  от  вечной   гонки,   она   охотно
предоставляла спокойной реке аккуратности и  порядочности,  исходившей  от
Штудмана, покачивать и баюкать ее.
   Но совершенно ясно, что при столь разносторонних занятиях у  матери  не
оставалось достаточно времени для дочери. Сперва фрау Эва пробовала  брать
Виолету с собой, когда ездила в поле, когда ходила в контору. Но из  этого
ничего не вышло. При более  продолжительном  и  частом  пребывании  вместе
выяснилось, что отношения между матерью и дочерью заметно ухудшились. Фрау
Эва с беспокойством  видела,  что  Виолету  раздражает  все,  что  она  ни
предложит.  Если  мать  говорила,  что  сегодня  хорошая  погода,  Виолета
утверждала,  что  погода  отвратительная,  если  мать   предлагала   пойти
искупаться, Виолета находила купанье скучным. Ничего не поделаешь,  налицо
был протест, воинственное настроение, что-то серьезно напоминавшее вражду.
   "Может быть, я действительно  была  неправа,  -  раздумывала  фрау  фон
Праквиц. - Может быть, ничего и не было, так, безобидные девичьи  причуды,
- ведь о чужом мужчине и в самом деле  больше  ничего  не  слышно.  А  она
смертельно оскорблена в своих девичьих чувствах. Лучше не донимать ее  зря
и предоставить все времени. Настанет день - сама ко мне придет".
   Итак, Вайо опять получила свободу, о домашнем  аресте  больше  не  было
речи. Но куда себя деть? Как пуста стала жизнь!  Не  могла  же  она  вечно
ждать. При мысли, что ей придется ждать год, два, три  -  и  чего  доброго
ждать напрасно, на нее нападал страх. "Уж лучше..." - думала она.  Но  она
не знала, что лучше: смерть, первый  встречный  -  она  не  знала.  Что-то
должно случиться! Но ничего не случалось, ровно ничего!
   В первые дни вновь обретенной  свободы  она  обегала  все  уголки,  где
раньше бывала с  Фрицем.  Целыми  днями  бродила  она  в  лесу,  там,  где
встретила его впервые. Она отыскала все те места, где они лежали в  траве,
она  помнила  каждое  из  них...  Казалось,  примятая  трава  только   что
поднялась, мох только что разгладился, - а он не  приходил.  Временами  ей
представлялось, что он был только сном.
   Побывала она и в  Черном  логе,  после  долгих  поисков  нашла  искусно
замаскированное место, где было зарыто оружие. Долго бродила она там, ведь
должен же он прийти, должен поинтересоваться, не открыта ли тайна, - а  он
не приходил!
   Иногда она встречала на прогулках в лесу старого лесничего Книбуша.  Он
выкладывал ей все, что накипело у него на сердце.  Его  вызвали  на  очную
ставку  с  браконьером  Беймером;  подлец,  должно   быть,   прослышал   о
бахвальстве лесничего. Он нагло утверждает, будто лесничий сбросил  его  с
велосипеда, несколько раз ударил головой о камень, хотел убить, извести, а
ведь Беймер после падения с  велосипеда  сразу  же  потерял  сознание.  Со
стариком обошлись очень круто, сказали, что если б не возраст, его тут  же
посадили бы в тюрьму. О затравленной косуле  не  было  даже  речи,  сперва
дадут ход делу о покушении на убийство! А пока что браконьер  блаженствует
в больнице, хорошие харчи, внимательный уход, отдельная комната, правда, с
решеткой на окне - никогда еще ему, прохвосту, мерзавцу, так не жилось.
   Виолета зевала, слушая это нытье.  Лесничий  сам  виноват,  должен  был
знать, что придется ответить за болтовню о геройской схватке с браконьером
Беймером!  Она  заинтересовалась  его  рассказом,  только  когда  лесничий
сообщил, что встретил во Франкфурте  маленького  управляющего  Мейера.  Но
теперь маленький Мейер  совсем  не  маленький  человек,  он  стал  большим
человеком, у него завелись деньги, да еще какие!
   Лесничий подробно описал, как был одет господин Мейер: шикарный костюм,
дорогие кольца на пальцах, золотые часы  с  двойной  крышкой!  И  что  же,
господин Мейер не возгордился, он пригласил лесничего на  ужин  в  дорогой
ресторан. Он угостил его рейнвейном,  затем  шампанским,  которое  он  под
конец подкрасил бургонским, Мейер называет его "Турецкой кровью"! Лесничий
облизывал губы при воспоминании о кутеже.
   - Одним спекулянтом больше стало! - презрительно  усмехнулась  Вайо.  -
Это как раз подходящее для него дело! А вы в  благодарность  за  угощение,
конечно, выложили ему все, что делается в Нейлоэ.
   Лесничий, весь красный и  взволнованный,  запротестовал  против  такого
подозрения. Даже о том, что господина ротмистра нет здесь, не рассказывал.
Ровно ничего не рассказывал. Да и вообще разговор шел совсем о другом...
   - О чем же шел разговор? - сердито спросила  Вайо.  Но  лесничий  точно
сказать не может.
   - Вы были пьяны, Книбуш, - заявила Вайо. - Вы вообще  не  помните,  что
болтали. Ну, ни пуха ни пера.
   - Спасибо, - пробормотал лесничий, и Виолета пошла своей дорогой.
   Ей наскучила нудная болтовня  лесничего,  ей  наскучил  лес,  наскучили
назидательные изречения бабушки. Дедушка постоянно в каких-то таинственных
разъездах или торчит у старосты Гаазе, а дома молчалив, задумчив,  скучен.
Лакея Редера она избегает, она даже не спросила, куда он  дел  ее  письмо.
(Но теперь она днем и  ночью,  несмотря  на  протесты  удивленной  матери,
запирается  на  ключ  у  себя  в  спальне.)  Ах,  все  ей  наскучило,  все
опротивело... Виолета недоумевает,  что,  собственно,  она  делала  целыми
днями раньше, пока Фрица еще не было? Она старается припомнить -  нет,  не
знает. Ни к чему ни вкуса, ни интереса - все наскучило.
   Единственно, что остается, это Вольфганг Пагель.  Он,  пожалуй,  должен
быть ей еще ненавистней, чем мать, но ей совершенно безразлично, что он  о
ней думает, что он ей говорит, безразлично, когда он  ее  высмеивает.  Она
его совсем не стесняется, точно он ей вроде брата.
   Они усвоили невероятный тон друг с другом, бабушка так бы  на  месте  и
умерла, если бы услышала, как болтает с Пагелем ее внучка, для которой она
подвергла цензуре сластолюбца Вольфганга Гете.
   - Пожалуйста, без нежных прикосновений,  фройляйн,  -  мог  сказать  ей
Пагель. - Я уж вижу, на  вас  опять  сегодня  нашло,  опять  у  вас  мозги
набекрень. Синяки под глазами, - но помните,  я  ведь  слабый,  податливый
мужчина...
   Виолете такой тон был совсем не по душе. Она  висла  у  него  на  руке,
прижимала его локоть и говорила:
   - Это-то и хорошо! Могли бы с чистой совестью быть поласковей со  мной,
на кой вы все для вашей Петры бережете.
   - Не на кой, а к чему,  -  со  штудмановской  педантичностью  поправлял
Пагель. - Может быть,  вы  все-таки  постарались  бы  научиться  правильно
говорить по-немецки?
   Ох, как ее это злило, раздражало, мучило до слез! Он  не  подпускал  ее
близко, до поцелуев больше не доходило,  Пагель  строго  за  этим  следил.
Иногда она убегала от него, вся красная,  со  слезами  ярости  на  глазах.
Ругала его трусом, тряпкой, шляпой, клялась, что не скажет с ним больше ни
слова...
   На следующее утро она стояла уже у дверей конторы и дожидалась его.
   - Ну как, сменили гнев на милость?  -  ухмылялся  он.  -  Клянусь  вам,
Виолета, сегодня я чувствую себя еще большим трусом, тряпкой и шляпой.
   - Когда вернется мой Фриц, - кричала она,  сверкая  глазами,  -  я  ему
расскажу, как вы со мной обращались! Он вызовет вас на дуэль и  уложит  на
месте. Вот буду рада!
   Пагель только смеялся.
   - Думаете не скажу? Обязательно скажу! - кричала она,  опять  впадая  в
ярость.
   - Вы на это способны, -  смеялся  он.  -  Я  уже  давно  знаю,  что  вы
бессердечная тварь, вам хоть весь мир подохни, только бы своего добиться.
   - Хоть бы вы подохли! - кричала она.
   - Да, да, подохну. Но только не сейчас,  сейчас  мне  в  конюшню  пора.
Зента сегодня ночью ожеребилась - пойдете со мной?
   И она, конечно, шла с ним. Чуть не плача от волнения и нежности, стояла
она перед маленьким, длинноногим, большеголовым  существом  и  растроганно
шептала:
   - Ну разве  не  прелесть?  Так  бы,  кажется,  и  задушила!  А