приличными,  и  Вайо  тоже
усвоила слишком развязный тон (она не раз  доводила  бабушку  чуть  не  до
обморока!), но разве это может идти в сравнение с  этим  убожеством,  этим
бесстыдством, растлением, которое так нагло раскорячилось в Берлине  средь
бела дня! Ротмистр Иоахим фон Праквиц был всегда таков и таким  оставался,
он отнюдь не имел намерения менять на  этот  счет  свои  взгляды:  женщина
создана из более тонкого вещества, чем мужчина, она есть нечто нежное,  ее
нужно лелеять и холить. Эти девицы на Фридрихштрассе  -  ах,  они  уже  не
женщины. Настоящий мужчина может думать о них только с содроганием.
   В Нейлоэ у них сад, вечерами они сидят  в  саду.  Лакей  Губерт  ставит
свечи  под  колпачком  и  бутылку  мозеля;  граммофон  с  модной  песенкой
"Бананов, ах, только бананов!" вносит струю чего-то  столичного  в  шелест
листьев и запах цветов. Но женщины там ограждены: они чисты, целомудренны.
   Поистине сейчас не решишься пройти с дамой по Фридрихштрассе,  особенно
если эта дама - твоя дочь! И подумать, что такой  прекрасный  парень,  как
Штудман, хочет осчастливить эту уличную сволочь, что он в каком-то  смысле
равняется на нее, пусть даже только потому, что вынужден, как все  другие,
зарабатывать деньги! Нет, благодарю покорно! Дома, в Нейлоэ, может быть, и
кажется преувеличением, когда "Дойче Тагесцайтунг" называет Берлин грешным
Вавилоном, асфальтовой трясиной,  Содомом  и  Гоморрой.  Но  как  подышишь
здешним воздухом, так  найдешь,  что  все  это  еще  слишком  слабо.  Нет,
благодарю!..
   И ротмистр настолько успокоился, что зажег папиросу и поехал на вокзал,
радуясь заключенной сделке и скорому возвращению домой.
   Правда, в зале ожидания он  пропустил  две  рюмки  коньяку  в  недобром
предчувствии, что  осмотр  вновь  навербованных  жнецов  не  доставит  ему
неомраченного удовольствия. Но оказалось  не  так  уж  плохо.  Собственно,
обычная  картина,  или,  пожалуй,  лица  еще   чуточку   наглее,   грубее,
бесстыдней, чем обычно, - но кому какое дело? Лишь  бы  работали,  убирали
урожай! Им у него будет хорошо - приличный рацион, раз в неделю  баранина,
раз в месяц свинина!
   Вот только первый жнец был как раз того разряда человек, каких ротмистр
не переносил: он был из тех, что топчут слабых и лижут пятки  сильным.  Он
увивался вокруг ротмистра, без умолку сыпал немецкими и польскими словами,
расхваливая силу и добросовестность своих  людей,  и  при  этом  ненароком
пинал в зад какую-нибудь девушку, когда та не слишком быстро  проходила  в
дверь со своим узлом.
   Между прочим, когда ротмистр стал  выправлять  общий  проездной  билет,
выяснилось, что первый жнец привел не пятьдесят, а  только  тридцать  семь
человек. Когда же ротмистр спросил, почему, опять полился, как  из  ведра,
поток путаных словооборотов, становившихся все более польскими и все менее
понятными. ("Эва, конечно, права, мне следует научиться по-польски, но я и
не подумаю!..") Первый жнец, казалось, в чем-то его заверял, он  показывал
бицепсы и, льстиво смеясь, сверкал на ротмистра черными быстрыми  мышиными
глазками. Праквиц, наконец, пожал плечами и выправил билет. Тридцать  семь
лучше, чем ничего, и это, во всяком случае,  опытные  сельскохозяйственные
рабочие.
   Потом с шумом и криком высыпали на платформу;  грузились  в  вагон  уже
поданного поезда; ругался кондуктор, силясь  протолкнуть  в  вагон  чьи-то
застрявшие  в  дверях  тюки,  между  тем  как  их  вместе  с  их  хозяйкой
выталкивали обратно; повздорили  два  парня;  орал  и  яростно  размахивал
руками первый жнец, который все это  время  непрерывно  в  чем-то  убеждал
ротмистра, просил свои тридцать долларов, требовал, канючил...
   Ротмистр сказал сначала, что довольно будет и двадцати, так  как  людей
на четверть меньше против уговора. Начались расчеты, страстная торговля, и
в конце концов, когда уже последний из  команды  сел  в  вагон,  ротмистр,
устав от спора, отсчитал в руку жнецу три  десятидолларовых  бумажки.  Тут
первый жнец стал рассыпаться в благодарностях, кланялся, переступал с ноги
на ногу и изловчился-таки поймать руку ротмистра и с жаром ее  поцеловать:
"Марйозеф! Святой благодетель!"
   С чувством  легкой  брезгливости  ротмистр  прошел  ближе  к  паровозу,
отыскал место в отделении для курящих вагона второго класса, удобно уселся
в углу и закурил новую сигарету. В общем и  целом  день  удачный,  сделано
важное дело. Завтра можно будет взяться толком за уборку хлеба.
   Пыхтя и сопя, поезд наконец тронулся, вышел из унылого, запущенного,  с
битыми стеклами перрона.
   Ротмистр ждал только, когда пройдет кондуктор,  а  там  можно  будет  и
соснуть.
   Явился кондуктор, пробил билет и вернул его ротмистру. Но он все еще не
уходил, он остановился, словно чего-то ожидая.
   - Что? - сонно пробурчал ротмистр. - Жарковато на улице, а?
   - Вы не хозяин поместья? -  спросил  кондуктор.  -  Не  ваши  тут  были
поляки-жнецы?
   - Ага! - сказал ротмистр и приосанился.
   - Так могу вам сообщить, - сказал кондуктор (чуть злорадно), - что люди
ваши тут же на Силезском вокзале все сошли. Потихоньку.
   - Что? - закричал ротмистр и бросился к дверям вагона.


   6. ПАГЕЛЬ МЕДЛИТ У ВОРОТ ЦЕККЕ

   Поезд шел быстрее и быстрее. Он нырнул в туннель, освещенная  платформа
осталась позади.
   Вольф Пагель сидел на ящике огнетушителя  в  переполненном  вагоне  для
курящих и раскуривал сигарету  из  пачки  "Лакки  Страйк",  которую  купил
только что на деньги, вырученные за  все  свое  и  Петрино  имущество.  Он
сделал глубокую затяжку.
   "О, чудесно, чудесно!" Последнюю сигарету  он  выкурил  прошлой  ночью,
когда шел домой после  игры;  тем  вкусней  показалась  ему  эта  -  после
перерыва почти в двенадцать часов. Они недаром называются "Лакки Страйк" -
по-английски, если он не совсем растерял свои школьные знания, это  значит
"удачный удар", "удачный ход", -  обещающая  счастье  сигарета  сулит  ему
удачу на весь день.
   Толстяк  против  него  холерически  сопит,  шуршит   газетой,   бросает
беспокойные взгляды - ничего, это тебе не поможет, мы уже знаем  -  доллар
сегодня дошел до 760 тысяч, поднялся больше, чем на  пятьдесят  процентов.
Мальчишка-папиросник, слава богу, еще  не  знал,  а  то  мы  не  могли  бы
позволить себе этой сигареты. Ты тоже просчитался, толстячок, твое сопенье
выдает тебя, ты возмущен! Но  ничего  не  попишешь.  Таково  великолепное,
самое новейшее послевоенное изобретение: у  тебя  вытаскивают  из  кармана
половину твоих наличных денег - и притом не прикасаются ни к деньгам, ни к
карману - да, ловко придумано! Ловко! А теперь спрашивается,  выгадал  или
просчитался мой друг Цекке? Если просчитался, то к нему  трудновато  будет
подступиться (впрочем, возможно, что как  раз  наоборот);  если  же  новое
падение марки пришлось ему кстати, пачечка миллионных  кредиток  для  него
ничего не составит. За последние дни появились в обращении бумажки даже  в
два миллиона - Пагель видел их на игорном столе. На них  напечатано  честь
честью с обеих сторон, они имеют вид настоящих денег, не то что эти  белые
клочки бумаги с  оттиском  на  одной  стороне,  -  поговаривали,  что  это
останется навеки самой крупной купюрой. Поговаривали,  да...  из-за  таких
вот разговорчиков толстяк теперь сопит - поверил разговорам.
   Трудно предположить, чтобы Цекке просчитался. Насколько Пагель  помнил,
Цекке всегда рассчитывал верно.  Он  никогда  не  ошибался,  давая  оценку
учителю. Нередко у него бывало что-то вроде  предчувствия:  какие  зададут
вопросы, какие предложат темы на письменных испытаниях. Во время войны  он
первый применил в Турции пресловутую  балканскую  систему  распространения
сальварсана. А когда дело стало  не  столь  доходным,  он  опять-таки  был
первым, кто додумался, перед тем  как  окончательно  от  него  отказаться,
наполнять пробирки для сальварсана какой-то дрянью - кажется, смесью песка
с медом. Потом он стал экспортировать на Босфор шансонеток самого  дурного
пошиба. В общем - фрукт, как будто глуп  как  пробка,  а  в  то  же  время
чертовски хитер. После войны он затеял какое-то дело с пряжей...  бог  его
знает, чем он торгует теперь! Да ему чем ни чем, он стал бы  спекулировать
слонами, если бы на этом можно было зашибить деньгу!
   В сущности, если здраво рассудить, ниоткуда не следует,  что  у  этого,
так называемого доброго  приятеля  фон  Цекке  можно  разжиться  деньгами.
Пагелю это вдруг стало ясно. До сих пор он никогда и не пытался  призанять
у Цекке. Но тут же в груди Вольфганга Пагеля  возникло  другое  чувство  -
чувство, что Цекке "дозрел", что теперь он непременно  даст.  Своего  рода
компас игрока, вдруг поданный  откуда-то  сигнал,  шут  его  знает  как  и
почему. Цекке непременно даст денег. Бывают в жизни такие минуты.  Человек
вдруг делает то, чего вчера ни за что не сделал бы. А потом, как следствие
сделанного, уже само собою может произойти и  нечто  еще  -  например,  он
выиграет вечером колоссальную сумму - и  тут  внезапно  изменится  все!  В
одном каком-то уголке жизнь потечет по  прежнему  руслу.  Можно  купить  в
центре города двадцать доходных домов (дома сейчас идут за  бесценок)  или
открыть ресторан-колосс (восемьдесят девушек за стойкой) -  тоже  неплохая
мысль! А то, пожалуй, и вовсе ничего не нужно делать, можно просто  сидеть
сложа руки, отдыхать в свое удовольствие, вкусно есть и пить и  радоваться
Петеру. Или еще лучше - приобрести машину  и  исколесить  с  Петером  весь
земной шар! Все ей показывать: церкви, картины, все на  свете,  у  девочки
есть данные для развития... ну, разумеется. Кто же станет отрицать? Он, во
всяком случае, не станет,  чудесная  девочка,  она  никогда  не  бывает  в
тягость. (Или почти никогда.)
   Портупей-юнкер в отставке, Вольфганг Пагель, сошел у Подбельски-аллее и
поплелся к вилле Цекке. Два-три квартала, но шел он с ленцой, не спеша, по
июльской жаре. И вот он стоит перед домом, то есть перед цветником,  перед
садом, или, скажем, перед парком. И не прямо перед садом,  там  есть  еще,
понятно, узорная решетка и какой-то обтесанный камень  на  цоколе  в  виде
колонны - скажем, раковинный известняк. Медная дощечка, совсем  маленькая,
на которой значится коротко "Фон Цекке", и медная кнопка звонка, тщательно
начищенная. Дом почти не виден,  он  спрятался  за  кустами  и  деревьями,
только угадываются большие зеркальные окна и не слишком высокий, легкий  и
стройный фасад.
   Пагель смотрит и смотрит, ему  не  к  спеху.  Потом  он  оборачивается,
осматривает виллы на другой стороне улицы. Шикарно! Вот где, значит, живут
господа, которые нипочем не стали бы жить  где-то  на  заднем  дворе  близ
Александерплац. Вольфганг Пагель не чурается ни того, ни другого, живет то
в Далеме, то у Александерплац, для  него  это  неважно.  Но,  может  быть,
именно потому, что для него это неважно,  он  живет  не  в  Далеме,  а  на
Георгенкирхштрассе.
   Он опять оборачивается и разглядывает дощечку, кнопку  звонка,  клумбы,
газон, фасад. Собственно, непонятно, зачем  Цекке  обременяет  себя  таким
хламом. Ведь это же обуза. Иметь дом, громадную  виллу,  чуть  не  дворец,
который вечно от вас чего-то требует: платить налоги, следить за  уборкой;
то электричество испортилось, то  надо  запастись  углем...  Нет,  что  ни
говори, а Цекке изменился. Раньше он думал бы так  же:  обуза!  Когда  они
виделись в последний раз, у Цекке были две шикарные холостяцкие комнаты на
Курфюрстендаме (с приятельницей, телефоном и ванной) - как раз по нем.
   А вот это - нет. Не иначе как женился. Когда с мужчиной  что-нибудь  не
так,  всегда  оказывается,  что  он  женился.  Что  здесь  замешана  жена.
Придется, значит, с ней увидеться, и она, натурально, тотчас угадает,  что
старый друг ее мужа пришел занять денег. Она станет смотреть  на  него  со
смесью досады и презрения. Ну и пусть ее на здоровье смотрит: кто  вечером
выходит на охоту Барсом аль-пари, того женский каприз не уязвит.
   Пагель уже приготовился нажать кнопку звонка - надо  же,  наконец,  это
сделать, как ни приятно стоять здесь праздно на солнышке и думать  о  куче
кредиток, которые он сейчас возьмет у Цекке. Но он вовремя вспоминает, что
у него еще лежат в кармане почти сто тысяч марок. Правда, есть поговорка -
деньги к деньгам, однако в такой форме  поговорка  неверна.  Следовало  бы
говорить: большие деньги к большим деньгам. К тому, что лежит в кармане  у
Пагеля, это правило неприменимо. В настоящих обстоятельствах  ему  гораздо
лучше предстать перед Цекке совсем без гроша. Несомненно, разговор о займе
человек ведет куда убедительный, когда  у  него  нет  в  кармане  даже  на
обратный проезд. На сто тысяч можно взять две рюмки коньяку, а  две  рюмки
коньяку послужат к вящему успеху в его разговоре о займе!
   Пагель  повернул  назад  и  опять  побрел  неторопливо  по  улице.   Он
сворачивает направо,  потом  налево,  опять  направо,  туда,  сюда  -  но,
оказывается,  не  так-то  просто  обратить  деньги  в  алкоголь.  В   этой
сверхшикарной  дачной  местности  нет,  как  видно,   ни   магазинов,   ни
закусочных. Понятно, таким людям все поставляется на  дом,  у  них  полные
погреба вин и коньяков!
   Пагель нашел только газетчика, но он не станет помещать свой капитал  в
газеты. Нет, благодарю покорно, это не для него. Он прочитывает заголовок:
"Открыть границы оккупированной зоны!" - а ему все  равно,  пусть  их  как
хотят, это все чушь!
   Он набрел на цветочницу, она стоит у  автобусной  остановки  и  торгует
розами. Вот это да! Явиться к господину Цекке, у которого целый розарий  в
саду, и ткнуть ему в нос огромный букетище! Мысль показалась Пагелю  столь
соблазнительной, что он чуть не купил. Но пожал плечами и пошел дальше. Он
не очень уверен, что  Цекке  отнесется  к  его  деловому  визиту  легко  и
юмористически.
   Несомненно одно: денег в кармане оставлять нельзя. Охотней всего Пагель
отдал бы их нищему, это всегда приносит  счастье.  Но  здесь  в  Далеме  и
нищих-то нет. Они держатся охотней таких мест, как Александерплац, поближе
к беднякам. У тех скорее найдется немножко лишних денег.
   Некоторое время Вольфганг шел за пожилой худощавой дамой, которая своей
серенькой жакеткой с выцветшими сиреневыми отворотами  и  своими  длинными
серьгами из поддельного черного  жемчуга  произвела  на  него  впечатление
"стыдливой бедности". Но потом он раздумал сунуть ей в руку  свои  деньги:
было бы самым дурным предзнаменованием, если бы не удалось  отделаться  от
денег сразу и ему вернули бы их назад.
   Наконец Пагелю подвернулась собака. Он сидел  довольный  на  скамье  и,
ласково приговаривая и посвистывая, приманивал к себе красно-пегого фокса,
видимо, отставшего от своих хозяев. Собака была вне себя от восторга,  она
лаяла на льстеца упрямо, с вызовом, потом вдруг стала ластиться, доверчиво
наклонила голову набок и  завиляла  обрубком  хвоста.  Вольф  только  было
схватил ее за ошейник, как она уже опять понеслась  с  радостным  лаем  по
зеленым дорожкам, в то время как девушка  служанка,  размахивая  поводком,
бежала за ней и призывала с отчаянием: "Шкалик! Шкалик!"
   Поставленный перед  выбором  между  спокойно  покуривающим  мужчиной  и
взволнованной девушкой, фоке решил в пользу мужчины.  Он  вызывающе  ткнул
Пагеля носом в ногу, в глазах его стояла ясная просьба начать новую  игру.
Только Вольф успел засунуть ему под ошейник свои кредитки,  как  подбежала
девушка, разгоряченная и возмущенная, и выпалила, задыхаясь:
   - Оставьте в покое собаку!
   - Ах, фройляйн, -  сказал  Вольфганг.  -  Всех  нас,  мужчин,  тянет  к
шкалику. И... - добавил он, потому что  свежевыстиранное  платьице  надето
было на миловидную девушку, - и к любви.
   - Ах, вот как! - сказала девушка, и ее рассерженное лицо  так  внезапно
прояснилось,  что  Вольфганг  тоже  не  мог  не  улыбнуться.   -   Вы   не
представляете себе, - продолжала она, стараясь взять на поводок танцующего
и визжащего  фокса,  -  сколько  мне  горя  через  эту  собаку.  Постоянно
заговаривают разные мужчины... Это что такое? - спросила она с удивлением,
нащупав под ошейником бумажку.
   - Письмо, - сказал Пагель, - удаляясь. - Письмо к вам. Вы  должны  были
приметить, я уже целую неделю каждое утро хожу за вами следом. Но прочтите
только тогда, когда останетесь одни, там все сказано. До свиданья!
   И он поспешил свернуть за угол, потому что  ее  лицо  просияло  слишком
радостно, он не хотел присутствовать при том, как раскроется  истина.  Еще
раз за угол, а теперь он может идти медленней, теперь он  в  безопасности.
Он опять взмок; его, собственно, все время прошибал пот, с той минуты, как
он сошел у Подбельски-аллее. Хоть он и шел совсем медленно.
   И вдруг он понял, что ему жарко не от палящего  солнца,  не  только  от
солнца.  Нет,  нет,  тут  что-то  другое,  что-то  еще,  помимо  жары:  он
взволнован, да, он боится!
   Он сразу остановился и посмотрел вокруг. Молча стояли в полуденном зное
виллы между стенами сосен. Где-то жужжал пылесос. Все, что делал Вольф  до
сих пор, оттягивая мгновение, когда придется нажать кнопку звонка, все ему
внушено страхом. И началось это давно: он купил бы не  "Лакки  Страйк",  а
завтрак для себя и для Петры... если бы не испытывал страха.  Если  бы  не
страх, он не оставил бы вещей у "дяди". "Да, - сказал он и медленно  пошел
дальше, - меня гонит к финишу". Он вдруг увидел свое и ее положение, каким
оно было на деле: не плачено за комнату,  нечего  ждать  и  завтра,  Петра
почти голая в вонючей конуре, он здесь среди вилл богачей в своем потертом
защитного цвета кителе, без гроша в кармане - даже нет на проезд.
   "Я должен его убедить, чтобы он дал нам денег, - думал он,  -  хотя  бы
совсем немного".
   Но было идиотством, было полным сумасшествием ждать поддержки от Цекке!
Нечего было ждать, что Цекке, каким он его знал до сих  пор,  -  что  этот
Цекке даст  денег  взаймы,  когда  так  сомнительна  надежда  получить  их
обратно. Но что же будет, если  Цекке  скажет  "нет"?..  (А  он,  конечно,
скажет "нет", Вольфганг спокойно может опустить "если".)
   Перед Пагелем открывается длинная,  довольно  широкая  аллея,  в  конце
которой стоит вилла Цекке. Он вступает в аллею,  идет  -  сперва  довольно
медленно. Потом быстрей и быстрей, точно его гонит  под  уклон,  навстречу
судьбе.
   "Он должен сказать "да", - думает опять Вольфганг Пагель, - и дать хоть
сколько-нибудь. Тогда я покончу с игрой. Я  могу,  еще  не  поздно,  стать
шофером такси, Готшальк твердо обещал оставить за мной вторую машину.  Как
обрадуется Петра!"
   Вот он уже совсем близко от виллы. Он опять видит  каменную  колонну  и
железную решетку, медную дощечку и кнопку звонка.
   Снова замедлив шаг, он переходит улицу.
   "Но он скажет, конечно, "нет"... Ох, черт побери, черт побери!.."  Дело
в том, что Вольф, оглянувшись,  увидел  на  другом  конце  улицы  девушку;
рвущийся на поводке и тявкающий фоке выдал ему, кто эта девушка.  Здесь  -
неприятное объяснение, там - неприятная просьба, здесь - за тобою гонятся,
там - ты за чем-то гонишься... Пагель судорожно нажимает кнопку  и  только
тогда вздыхает с облегчением, когда  в  калитке  тихо  щелкает  замок.  Не
взглянув на бегущую к нему девушку, он  входит,  тщательно  прикрывает  за
собой калитку и глубоко вздыхает, когда поворот  дорожки  уводит  его  под
прикрытие кустов.
   Цекке может, конечно, сказать "нет", но дура  горничная  того  и  гляди
закатит дикий скандал... Вольфганг терпеть не может скандалов с женщинами.
Они как начнут, так век не разберешься.


   7. ПАГЕЛЮ НЕ ДАЮТ ДЕНЕГ

   - Так это в самом деле ты, Пагель? - сказал господин  фон  Цекке.  -  Я
тебя, можно сказать, ждал. - И на удивленное движение Вольфганга: - Не так
чтобы именно сегодня... но ведь тебе давно бы следовало зайти,  не  правда
ли?
   И Цекке надменно улыбнулся, а Пагель почувствовал  глухое  раздражение.
Ему пришло  на  ум,  что  Цекке  вс