руга. Еще раз почесал  он
ему пушок над клювом, затем позвал: "Аттила!" - и пошел  вперед,  и  гусак
тут же последовал за ним, не  переставая  тихо  и  самодовольно  гоготать.
Гусыни гуськом потянулись за ним, совсем как в книжках и на картинках  для
детей. Впереди старые несущиеся гусыни, затем уже  оперившиеся  гусята  из
весеннего выводка, отсталые заморыши позади.
   В  таком  порядке  они  и  пошли  по  залитому  летним  солнцем  парку;
постороннему наблюдателю зрелище это показалось бы забавным, зато  человек
осведомленный, вроде птичницы Бакс, покачал бы головой, почуяв недоброе. К
сожалению, Бакс как раз  в  это  мгновение  излагала  свое  неудовольствие
господину  фон  Штудману,  задерживая  и   без   того   уже   запоздавшего
управляющего: она-де вовсе не просила увольнять ее с кухни. Она и  с  этим
делом и с птицей управится, а  подработать  она  не  прочь,  деньги  очень
нужны. Но господин тайный советник сказал...
   Итак, Бакс ничего не видела, а в парке об эту пору тоже никого не было:
в деревне парк посещается только с  наступлением  темноты.  Итак,  гусиная
процессия, никем не увиденная, никем не замеченная, добралась  до  дыры  в
заборе. Тайный  советник  отошел  к  сторонке,  и  Аттила  очутился  перед
дырой...
   - Отличная вика, Аттила, сочная вика, и мне ничего не стоит, -  убеждал
тайный советник. Аттила повернул голову  набок  и  испытующе  поглядел  на
своего друга. Казалось,  он  предпочитает  близкие  ласки  неизвестному  и
далекому корму. Тайный советник быстро нагнулся и  для  вразумления  сунул
руку в дыру:
   - Аттила, гляди, здесь можно пролезть!
   Гусак подскочил и нежно, но крепко ухватил  его  за  клок  рыжеватой  с
проседью бакенбарды.
   - Пусти, Аттила! - сказал тайный советник сердито и хотел  выпрямиться.
Не тут-то было, Аттила держал крепко. Гусак в  двадцать  один  фунт  весом
может держать очень крепко, а тем более клювом, а  тем  более  за  волосы.
Тайный советник стоял, низко нагнувшись в неловкой  позе,  точнее  говоря,
голова у него была ниже  того  места,  где  кончается  спина.  А  в  таком
положении  и  более  молодым  долго  не  выдержать,  а  уж  полнокровному,
предрасположенному к апоплексии старику и подавно. Тихо  и  нежно  гоготал
гусак, должно быть  через  нос,  так  как  бакенбарды  он  ради  этого  не
выпускал.
   - Аттила! - молил тайный советник.
   Гусыни принялись за обследование его согнутой спины и задницы.
   - Ух,  больше  невмоготу,  -  простонал  тайный  советник,  у  которого
потемнело в глазах. Он выпрямился резким движением. Голова кружилась, он с
трудом устоял на  ногах.  Щека  горела  огнем.  Аттила  гоготал  с  нежным
упреком, клок волос из бороды прилип к его клюву.
   - Проклятая скотина! - проворчал тайный советник  и  пинком  протолкнул
гусака сквозь дырку в заборе. Гусак протестующе загоготал, но за  ним  уже
устремились его жены. То, что любовь  помешала  заметить  ему,  глядевшему
сквозь забор только на своего друга, сейчас же увидели его  жены:  простор
полей, которого они долго были лишены. В волнении расправили они крылья и,
все громче  гогоча,  взбудораженным,  шумным  белым  облаком  понеслись  в
картофельные поля работников, протянувшиеся за службами.
   Аттила увидел своих жен далеко  впереди.  И  дорога  и  корм  были  ему
знакомы. Друг был позабыт - где это видано, чтобы  гусыня  летела  впереди
гусака? Он расправил крылья, торопясь и гогоча,  поспешил  за  остальными,
перегнал их и занял место  во  главе.  Мимо  служб,  задами,  к  полям,  к
далеким, плодородным полям поспешало стадо гусей.  Они  очень  торопились.
Они знали: они на запретном  пути.  Они  знали:  как  только  их  заметят,
прибегут ненавистные люди с хворостинами и палками и  погонят  обратно,  в
парк, на невкусную траву. Шумели они от этого  не  меньше,  но  торопились
сильнее...
   Еще минутку посмотрел тайный  советник  вслед  белым  птицам,  они  все
уменьшались. Он потер щеку. "Будем надеяться, что дело стоит клочка волос,
- подумал он. - Но лучше, чтобы  в  течение  ближайших  часов  я  был  вне
пределов досягаемости. Приключится что с гусями, Белинда и одна спуску  не
даст".
   Он быстро вышел через парк на другую сторону и по  межам  отправился  к
опушке леса. Ветер дул ему в лицо. Вот  почему  он  не  слышал  выстрелов.
Вздохнув с облегчением, окунулся он в тень своих деревьев.
   Пагель с каменщиками уже добрались до перекладины креста. Теперь  и  на
большом расстоянии нельзя было  ошибиться  насчет  того,  что  это  должно
изображать. Поэтому никто больше не смеялся, никто не шушукался, никто  не
поглядывал на окна замка.
   - Небось сидят там и в  трубку  смотрят,  -  сказал  каменщик  Тиде.  -
Неладно выйдет, если мы туда поглядывать станем.
   Итак, туда не поглядывали и работали на совесть.
   Но все равно  вышло  неладно,  старая  барыня  дрожала  всем  телом  от
нанесенной ей обиды. Горничная и компаньонка раскудахтались, словно  куры,
и по всему замку искали попеременно то лакея Элиаса, то тайного советника.
   - Когда мужчина нужен, тут-то его как раз и нет!  -  ворчала  Ютта  фон
Кукгоф.
   - Ну и времена пошли, издеваются над самым святым, - вздыхала  старуха.
- Но попомни мое слово, Ютта, этот молодой человек кончит тюрьмой.
   - Свиная щетина и  смолоду  колется,  -  подтвердила  Кукгоф  и  налила
подруге стакан портвейна.
   Издалека донеслись два ружейных выстрела. Но в общей суматохе никто  не
обратил на них внимания.
   Штудман услышал эти выстрелы ближе, даже совсем близко. В конце  концов
он  отделался  от  Аманды,  пообещав  ей  еще  раз  поговорить  с   тайным
советником. И вот он медленно, чтобы опять не вспотеть на солнце,  идет  к
вилле.
   Вдруг он слышит совсем близко  выстрелы.  Штудман  вздрогнул.  "Что  за
идиот стреляет у самого дома!" - думает он, сразу озлившись.
   Гусей, с гоготом и криком улепетывающих  через  дорогу,  он  сперва  не
связывает  с  выстрелами,  затем  он  видит  отставшую   гусыню,   жалобно
гогочущую, с повисшим, вероятно поломанным, крылом. Затем  он  видит  три,
четыре, пять белых пятен на зеленом поле. Одно из этих пятен еще судорожно
дергает головой и лапками - и затихает.
   "Да ведь это же домашние гуси, не дикие гуси!" - с  удивлением  подумал
Штудман, еще не постигший здешних взаимоотношений.
   И тут он замечает в одном из  окон  нижнего  этажа  виллы  ротмистра  с
ружьем в руке. Ротмистр бледен  как  полотно,  он  дрожит  всем  телом  от
возбуждения. Тупо смотрит он на друга, словно не  узнавая  его.  И  кричит
вызывающе громко:
   - Передай привет тестю да скажи, что это ему от меня гусь на жаркое!
   Выкрикнув это дрожащими губами, ротмистр  еще  раз  тупо  посмотрел  на
Штудмана, и не успел Штудман ответить, как тот уже захлопнул окно.
   "Несчастье, беда, катастрофа!" - почувствовал Штудман,  еще  ничего  не
понимая.
   Он взбежал по нескольким ступенькам подъезда, забыл позвонить, но это и
неважно, дверь открыта. В  небольшой  передней  стоят  фрау  фон  Праквиц,
Виолета фон Праквиц, старик лакей Элиас...
   Ах, если суждено прийти беде, ничто ее не остановит: ни нянька Штудман,
ни терпеливая фрау Эва не в силах ее остановить! Если бы фрау фон  Праквиц
не встала из-за стола после кофе, она услышала  бы  сквозь  открытое  окно
грозный гогот приближавшихся врагов. Она могла  бы  удержать  разъяренного
ротмистра от злополучных выстрелов... Но тут как раз лакей Элиас пришел  в
сообщением, что старая  барыня  просят  барышню  в  замок  -  нельзя  было
раздражать ротмистра и с Элиасом нужно было поговорить  конфиденциально...
Они вышли в переднюю - не прошло и двух минут, как раздались  эти  роковые
выстрелы!
   Плача,  спешит  фрау  фон  Праквиц  навстречу   Штудману.   Свалившееся
несчастье сломало все  преграды,  она  хватает  его  за  руки,  говорит  в
отчаянии:
   - Ах, Штудман, Штудман, все пошло прахом - он выстрелил!
   - В гусей? - спрашивает фон  Штудман  и  по  очереди  обводит  взглядом
серьезные, подавленные лица.
   - В маминых племенных гусей! В папиного любимого гусака, в  Аттилу!  Он
сейчас издох...
   - Великое дело - гуси! Это можно уладить... Возместим убытки...
   - Мои родители ему никогда не простят! - рыдает она. И уже гневно: - Да
это  и  гадко  с  его  стороны!  Что  ему  горсточка  вики?  Просто  назло
родителям...
   Фон Штудман вопросительно обводит всех взглядом, но по серьезным  лицам
старика лакея и Виолеты понимает:  здесь  расстреляна  не  только  гусиная
грудка!
   Из подвального этажа по лестнице тихо подымается на резиновых  подошвах
лакей Губерт Редер. Он останавливается у лестницы в почтительной позе, его
серое морщинистое лицо безучастно, но в то же время выражает готовность  к
услугам. Он не смотрит ни  на  плачущую  женщину,  ни  в  окно  на  жертвы
убийства. Но он тут: на случай, если потребуется, он тут и наготове.
   - Что мне делать? Ах, что мне делать! - плачет фрау фон Праквиц. -  Что
бы я ни делала, им не угодишь, и ему тоже не угодишь...
   Из спальни, словно чертик на пружинке,  выскакивает  ротмистр.  Лицо  у
него уже не бледное, а все в красных пятнах, что ясно указывает на переход
от немой злобы к громогласной ярости.
   - Чего  ты  нюни  распустила!  -  накидывается  он  на  жену.  -  Из-за
нескольких жалких гусей ревешь перед всей прислугой... Я...
   - Я тебя очень прошу  не  кричать  на  жену!  -  гневно  прерывает  его
Штудман. Верный своей роли гувернера, он сейчас же изрекает поучение: - На
жену кричать нельзя.
   -  Вот  это  очаровательно!  -  возмущается  ротмистр  и  обводит  всех
протестующим взглядом. - Ведь я сто раз просил, умолял,  требовал:  сбейте
забор покрепче, держите гусей за загородкой, не пускайте их ко мне в вику.
Ведь я тысячу раз предупреждал: как бы чего не случилось, если  я  их  еще
раз увижу у себя в вике! И теперь, когда это случилось, моя  жена  плачет,
словно  мир  погиб,  а  мой  друг  кричит  на  меня!  Ничего  не  скажешь,
очаровательно!
   И возмущенный ротмистр со всего размаху плюхнулся на стул так, что  тот
затрещал. Длинными дрожащими пальцами теребил он  отутюженную  складку  на
брюках.
   - О Ахим! - вздохнула жена. - Выстрелом ты прикончил аренду! Папа  тебе
никогда не простит!
   Ротмистр сейчас же снова вскочил со стула. Он прозрел:
   - Ты что же думаешь, гуси случайно попали в вику после всего того,  что
сегодня было?.. Нет, их туда привели.  Меня  нарочно  хотели  разозлить  и
вызвать на это. Ну так вот вам, я выстрелил!
   - Но, Ахим, доказать это ты ведь не можешь!
   - Если я прав, то мне нечего доказывать...
   - Кто слабей, тот всегда не прав... - глубокомысленно начал Штудман...
   - Посмотрим еще, кто слабей! - перебил его ротмистр, снова  взорвавшись
от глубокомысленного изречения. -  Я  не  позволю  издеваться  над  собой!
Элиас, ступайте сейчас же в поле, подберите убитых гусей, отнесите их моей
теще, передайте ей от меня...
   - Господин ротмистр, - сказал старик лакей, -  я  пришел  по  поручению
своей барыни. Не извольте гневаться, мне надо обратно в замок...
   - Делайте что вам говорят, Элиас! - повысил голос ротмистр. - Подберите
гусей и скажите моей теще...
   - Я этого не сделаю, господин ротмистр. Да если бы и хотел сделать, все
равно не мог бы. Пять или шесть гусей мне, старому человеку, не под  силу.
В одном Аттиле четверть центнера весу.
   - Губерт вам поможет! Слышите, Губерт, подберите гусей...
   - Прощайте, барыня. Прощайте, господин ротмистр. - И лакей Элиас вышел.
   - Дурак!.. Да передайте от меня теще низкий  поклон:  не  хотели,  мол,
слушать, пусть теперь чувствуют.
   - Низкий поклон от вас, господин ротмистр, и не хотели  слушать,  пусть
теперь чувствуют, -  повторил  лакей  Редер,  глядя  безучастными  рыбьими
глазами на своего хозяина.
   - Правильно! - сказал ротмистр спокойнее. - Можете взять тачку, позвать
кого-нибудь из людей на помощь...
   - Слушаюсь, господин ротмистр! - Губерт направился к двери.
   - Губерт!
   Лакей остановился. Он посмотрел на хозяйку:
   - Что прикажете, барыня?
   - Не ходите,  Губерт.  Я  сама  пойду.  Господин  Штудман,  пожалуйста,
проводите меня... Объяснение предстоит ужасающее, но  постараемся  спасти,
что еще можно спасти...
   - Ну конечно, - сказал фон Штудман.
   - А я? - крикнул ротмистр. -  А  я?  Я  вообще  остаюсь  за  бортом?  Я
совершенно не нужен? Губерт, сейчас же забирайте гусей и отправляйтесь или
получите расчет.
   - Слушаюсь, господин ротмистр! - покорно сказал лакей  Губерт,  но  сам
глядел на хозяйку.
   - Ступайте, Губерт, не то я вас вышвырну  вон!  -  крикнул  ротмистр  в
последнем приступе гнева.
   - Делайте что  вам  приказывает  барин,  Губерт,  -  сказала  фрау  фон
Праквиц. - Пойдемте, господин фон Штудман,  нам  надо  постараться  раньше
Элиаса поспеть к родителям.
   И она тоже поспешно вышла.  Штудман  бросил  взгляд  на  тех  двух  что
оставались в передней, беспомощно пожал плечами и последовал за  фрау  фон
Праквиц.
   - Папа! - спросила Вайо, уже две недели с нетерпением ожидавшая минуты,
когда мать о ней позабудет. - Можно мне немножко погулять и искупаться?
   - Слыхала, Вайо, какой они шум подняли, -  сказал  ротмистр.  -  И  все
из-за нескольких гусей! Я тебе скажу, чем это кончится. Проговорят  полдня
и полночи, а потом все останется по-старому.
   - Да, папа, - сказала Вайо. - Можно мне пойти искупаться?
   - Ты знаешь, что ты под домашним  арестом,  -  заявил  последовательный
отец. - Я не могу позволить, раз мать запретила. А то, пожалуй, пойдем  со
мной. Я иду ненадолго в лес.
   -  Хорошо,  папа,  -  сказала  дочь,  бесконечно  досадуя  на  то,  что
спросилась. Отец тоже, без сомнения, позабыл бы о ней.


   8. ПОСЛЕ ИЗБИЕНИЯ ГУСЕЙ

   Что особенно затрудняло переговоры в замке, так это убитые гуси.  И  не
самый факт, что они были пристрелены по приговору военно-полевого суда  за
потраву - эту весть старый Элиас принес в замок, конечно, еще до фрау  фон
Праквиц, с торопливостью, совершенно ему не привычной и не соответствующей
его достоинству - и там об этом уже знали. Нет, самые трупы  убиенных,  их
отлетевшие души,  их  тени  незримо  присутствовали  при  обильно  политых
слезами переговорах...
   Они сидели вчетвером наверху, в спальне фрау фон Тешов,  которую  летом
так приятно затемняли зеленые  кроны  высоких  лип.  Звонкое  постукивание
молотков  по  кирпичам  умолкло,  дверь  была  замурована,  и   крест   по
распоряжению господина фон Штудмана, которое он торопливым  шепотом  отдал
на ходу, был замазан красным. Старый тайный советник  все  еще  бродил  по
своим сосновым лесам и, благодарение богу, ничего не знал,  так  что  было
еще время успокоить и умилостивить его супругу...
   Фрау фон Тешов уже несколько пришла в себя  и  теперь  сидела  в  своем
большом кресле и только изредка прикладывала платочек к старческим глазам,
так легко по пустякам источающим слезы. Фройляйн Ютта фон Кукгоф время  от
времени изрекала пословицу для курящих или  для  некурящих,  но  чаще  для
курящих. Штудман сидел тут же с  приличествующей  случаю,  обязательной  и
несколько  огорченной  миной  и  изредка  вставлял  рассудительное  слово,
действующее как целительный бальзам.
   А фрау Эва фон Праквиц примостилась на  скамеечке  у  ног  матери,  уже
самым выбором места умно подчеркнув свою полную покорность. Ясно было, что
она твердо усвоила основное положение супружеского катехизиса:  за  грехи,
пороки и глупости мужей  всегда  расплачиваются  жены.  Ни  на  минуту  не
забывала она о том, что при уходе из виллы  сказала  фон  Штудману  -  она
попытается спасти то, что еще можно спасти. И глазом не моргнув, выслушала
она от матери не только такие упреки, которые для женщины более или  менее
безразличны, как-то: разговоры об убийстве гусей, о кирпичном  кресте,  об
арестантах или о ротмистре, но также и то, что  женщина  не  может  снести
даже  от  собственной  матери:   разговоры   о   воспитании   Виолеты,   о
расточительности фрау Эвы, о ее пристрастии к  шелковому  белью  и  омарам
(Но, мама, ведь это  же  мелкие  японские  крабы!),  о  губной  помаде,  о
склонности к полноте и о слишком открытых блузках...
   - Хорошо, мама, я приму к сведению.  Ты,  конечно,  права,  -  послушно
повторяла фрау фон Праквиц.
   Она героиня - фон Штудману это было совершенно ясно. Она не дрожит,  не
колеблется. Ярмо победителя не может, конечно, казаться ей легким,  однако
она не подает и виду. Но  ради  кого,  задавал  себе  вопрос  внимательный
наблюдатель  Штудман,  ради  кого  сносит  она  эти  горькие  обиды?  Ради
человека, который никогда этого не поймет, который сегодня вечером,  когда
все опять счастливо уладится, заявит с торжеством: "Ну видишь, я  же  тебе
сразу сказал! Ревешь из-за пустяков!  Я  так  и  знал,  но  ты  вечно  все
преувеличиваешь и не слушаешь меня!"
   Страшно подумать, как быстро распадается в теперешних  условиях  долгая
дружба, сложившаяся за годы мира и войны! Праквиц, разумеется, никогда  не
был особенно блестящим, способным офицером. Этого он, Штудман,  никогда  и
не думал.  Но  это  был  надежный  товарищ,  храбрый  человек  и  приятный
собеседник. И что осталось от всего этого? Он не  надежен  -  он  приказал
своим служащим ловить людей, обворовывающих поля, а когда  воров  поймали,
сам спрятался в кусты. Он уже не товарищ, он только хозяин, да к  тому  же
еще весьма придирчивый. Он уже не храбрый человек, он предпочитает,  чтобы
его жена одна выпутывалась из неприятного  положения.  Он  уже  неприятный
собеседник - он говорит только о себе, об обидах, которые наносят  ему,  о
заботах,  которые  его  одолевают,  о  деньгах,  в  которых  он  постоянно
нуждается.
   И в то время, как Штудман размышлял обо всем этом, в то время,  как  он
приходил к убеждению, что все эти дурные свойства в  зачаточном  состоянии
имелись у ротмистра и раньше, что в теперешние  тяжелые  годы  они  только
распустились пышным цветом - в то время, как он все это  обдумывал,  перед
глазами у него была иная картина. Вот сидит жена этого самого ротмистра, и
если ее муж оказался трусом, то уж ей никак нельзя отказать  в  храбрости.
Если он думает только о себе, то  она  настоящий  верный  товарищ.  Вот  в
кресле сидит старуха, тощая, сухонькая птица с острым клювом, которым  она
пребольно долбит, а внизу у ее ног молодая цветущая женщина. Да,  она  еще
молода, она цветет, деревня пошла ей на пользу, она созрела как золотистая
пшеница, от нее исходит очарование - она созрела! Когда старуха заговорила
о слишком открытых блузках, обер-лейтенант поймал себя на том, что  бросил
быстрый взгляд на чуть дышащий фуляр,  и  он  тут  же  отвел  взгляд,  как
застигнутый на месте преступления школьник!
   О, фон Штудман видел в этой женщине одни только достоинства - насколько
ротмистр, когда-то бывший его другом,  представлялся  ему  теперь  в  ином
свете, наделенным всеми недостатками, настолько  его  жена  представлялась
ему совершенством. Теоретически он допускал,  что  она  женщина,  человек,
следовательно, у нее, как и у всех людей, должны быть недостатки,  ведь  и
на солнце есть пятна... Но сколько бы он ни рылся в своей  памяти,  он  не
находил ничего, что можно было бы поставить ей в упрек! В его  глазах  она
была лишена недостатков, она послана небом - но кому? Дураку! Сумасброду!
   Она не только молча  все  переносит,  мало  того,  она  еще  улыбается,
отвечает,  пытается  превратить  в   диалог   строгую   отповедь   матери,
развеселить ядовитую старуху! "Ах, да она это совсем не ради мужа  делает,
- вдруг подумал фон Штудман. - Она это делает ради дочери. О муже  она  не
может быть иного мнения, чем я, ведь только что в передней он показал себя
во всей красе! С мужем ее вообще уже  ничто  не  связывает.  Только  дочь,
Виолета... И ей, конечно, хочется  сохранить  за  собой  имение,  где  она
выросла..."
   От осуждения друга до измены ему только шаг. Но в  оправдание  Штудману
надо ска