кой автомобиль, то это уж не  такая  плохая
затея.
   Когда повеселевший ротмистр поехал  затем  домой,  вместе  с  не  менее
повеселевшей  Вайо,  он  был  уже  твердо  убежден,  что  рейхсвер  обязан
заплатить ему за  машину.  Как  этот  майоришка  осмелился  приказать  ему
явиться с машиной! Его кровью отечество может  распоряжаться,  но  на  его
имущество оно посягать не вправе. И так как карканье Эвы и  шурина  задело
его за живое, он решил завтра же, еще до путча, поехать в  Остаде,  нажать
на знакомых рейхсверовцев и вырвать у них кругленькую сумму для очередного
платежа. Второго октября фирма потребует у него первый  взнос  за  машину;
ротмистр не имел ни малейшего представления, где взять денег,  но  незачем
заранее ломать голову на этот счет. Завтра, в Остаде, видно будет!
   Он повернулся и спросил у дочери, весело напевавшей  про  себя,  какого
она мнения о поездке в Остаде.
   Виолета была,  конечно,  в  восторге.  Она  бросилась  на  шею  отцу  и
расцеловала его так горячо, что ротмистр даже что-то заподозрил.  Но  нет,
это только хмель, заманчивая поездка в автомобиле, разрядка  после  долгих
тоскливых недель домашнего ареста!
   И все же на какой-то миг ротмистр почуял правду: поцелуй предназначался
не отцу, а возлюбленному. Хороша новая машина, хороша поездка, но Остаде -
это значит лейтенант. Невозможно поехать в Остаде и не увидеть лейтенанта!
   Только мысль о матери тревожила Виолету, и она осторожно спросила:
   - А мама?
   И отец тотчас же рассердился:
   - Твоя мама не сторонница военных переворотов.  Лучше  не  докучать  ей
этим. Самое верное - это как следует сделать  дело,  а  затем  удивить  ее
результатами.
   - Но, может быть, и маме хотелось бы поехать с нами?
   Виолета очень беспокоилась, мама была совсем не нужна ей при свидании с
лейтенантом.
   - Или, может быть, она не позволит мне поехать?
   - Раз я тебе позволяю, Виолета!
   Это был тон человека, который чувствует себя хозяином в  доме,  но  про
себя ротмистр был не так уж уверен в своем праве распоряжаться дочерью. Он
не слишком разбирался в психологии молодых девушек, и, однако, в поцелуях,
которыми осыпала его Виолета, было нечто, испугавшее его. Но,  пожалуй,  и
Эва разбирается в этом не лучше. Запереть девочку в четырех стенах  ни  за
что ни про что - разве это  не  возмутительно?!  Хорошо,  что  Виолета  не
злопамятна. И  все  же  Эва  могла  бы,  в  виде  компенсации,  чем-нибудь
побаловать ее. Нет, Виолета положительно заслужила эту поездку в Остаде!
   - Я сегодня же вечером потолкую  с  мамой.  Но,  говорю  тебе,  она  не
захочет поехать с нами. Будь вовремя внизу. В  семь  мы  пьем  кофе,  а  в
половине восьмого едем. Да потише сходи с лестницы, ты ведь  знаешь,  мама
любит поспать.
   Снова колкий намек, хотя в этих словах  как  будто  звучит  забота.  Не
очень-то хорошо чувствовал себя  ротмистр,  подрывая  авторитет  матери  в
глазах дочери. Но ведь Эва сама виновата! Если она обращается с ним как  с
умалишенным, посылает его в санаторий, отстраняет от  управления  имением,
то и он вправе показать дочери, что он  за  человек,  показать,  что  и  у
матери есть свои маленькие слабости. Ведь он достаточно сдержан!
   Затем, вечером, разыгралась ссора, он не предложил жене поехать с ними,
ни словом не обмолвился о поездке. Он  о  ней  позабыл.  Не  забыто  было,
однако, о чем сговорились отец и дочь, не забыто, что нельзя шуметь,  Вайо
вовремя встала и словно кошка прокралась вниз по лестнице.
   В столовой она увидела лакея Редера, накрывавшего на  стол.  Что  могло
быть естественнее, чем потребовать у него,  наконец,  объяснений?  Виолета
долго его избегала, он был ей страшен. Она рада была, когда не приходилось
говорить с ним, она никогда уже не забывала запирать дверь своей  комнаты:
ни днем, ни ночью. Ее любовь к лейтенанту была так безнадежна, даже она не
могла не понять, что он от нее отступился. Дело тут  было  не  в  ней,  но
история с письмом, которое перехватил Мейер, слишком его рассердила!
   Теперь, однако, все изменилось, Виолета едет с отцом в Остаде,  сегодня
утром она свидится со своим Фрицем! Он накануне больших событий, его  дело
победит. Уже завтра ее лейтенант будет  не  тайным  заговорщиком,  который
прячется от всех и каждого, а большим человеком, - это сказал  и  отец,  -
героем, который сможет открыто избрать ее, признаться в своей любви к ней!
С тайнами будет покончено, ей ничего не придется скрывать, а значит, будет
покончено и с лакеем Редером, который кое-что о ней знает.
   Она потребовала обратно свое письмо.
   Он понятия не имеет ни о каком письме.
   Она сказала,  тотчас  же  взволновавшись,  что  нельзя  же  быть  таким
мерзавцем!
   Он  ответил,  что  он   как   раз   и   есть   мерзавец-лакей,   а   не
аристократ-лейтенант.
   Она заявила, что едет в Остаде к Фрицу и пошлет его сюда, тогда  Редеру
не поздоровится.
   Лакей Редер только взглянул на нее своими  мутными,  мертвыми  глазами,
она затрепетала. Слишком поздно поняла она, что взялась за дело не с  того
конца. Слишком поздно начала она молить, предлагала то  одно,  то  другое,
посулила деньги, обещала даже место старого Элиаса в замке.  Она  добьется
этого от дедушки с бабушкой!
   Он только улыбался.
   Виолета долго раздумывала, она побледнела, надо во что бы то  ни  стало
получить у него письмо. Она знала, что вторично Фриц не простит ей  такого
легкомыслия. Вполголоса, заикаясь, она обещала ему позволить еще  раз  то,
что он тогда... ведь он понимает... в ее комнате... Она дает  ему  честное
слово, но пусть тотчас же вернет письмо...
   Она добилась большего, чем ее мать, она  видела,  что  он  заколебался.
Воспоминание о тех тайных  мгновениях,  о  высшем  блаженстве  его  жизни,
вызвало краску на его впалых  щеках,  очертило  на  них  круглые  багровые
пятна. Он глотнул воздуху.
   Но Редер одумался.  Он  долго  размышлял,  целые  недели.  У  него  был
определенный план, и это письмо играло  в  нем  определенную  роль.  Одной
Виолеты было ему недостаточно, одна Виолета была  ничто,  просто  женщина,
немножко попригляднее, чем Армгард, - нет,  тут  важен  был  и  лейтенант.
Важна была ее тоска по лейтенанту, ее  любовь  к  нему,  ее  отвращение  к
Редеру, лакею...
   - Так вы, барышня, едете сегодня в Остаде? - спросил он.
   Виолета уже торжествовала победу.
   - Ведь я же сказала,  Губерт,  мы  сейчас  же  едем.  Скорее  достаньте
письмо, прежде чем придет папа!
   - Если вы, барышня, сегодня не поедете в Остаде и  сегодня  же  вечером
позволите мне то, что обещали, я вечером верну письмо.
   Она чуть не рассмеялась ему в лицо. Ради него отказаться от  поездки  в
Остаде, к лейтенанту? Да он идиот! Ее охватило чувство гнева:
   - Если вы сейчас же не отдадите мне письмо, я  все  расскажу  папе,  вы
вылетите вон и уже никогда в жизни не получите должности!
   - Как вам угодно, барышня, - сказал он невозмутимо.
   Но тут вошел ротмистр. По лицу лакея он не заметил бы  ничего,  в  нем,
как и всегда, жизни было не больше, чем в каком-нибудь чурбане. Но Виолета
кипела, еще минута - и произойдет взрыв. Быть  может,  Редер,  даже  хотел
этого. С неподвижным лицом подавал он фройляйн Виолете грудинку, когда она
просила  масло,  и  сахар  вместо  соли.  Разразившись  слезами,   Виолета
крикнула, что она не вынесет, если отец сейчас же  не  выгонит  вон  этого
негодяя! Целые  месяцы  он  дразнит,  он  терзает  ее!  Он  перехватил  ее
письмо...
   Холодный, скользкий, лакей Редер подал ротмистру сковородку с яичницей.
Ротмистр, который после отвратительно проведенной ночи сошел вниз в плохом
настроении, тотчас же вспылил. Он сильно ударил вилкой о край сковородки и
закричал на дочь - что это еще за письмо? Какие, черт  возьми,  она  пишет
письма, да еще господину лакею?
   Он заметался по комнате и грозно  сверкнул  глазами  на  Редера.  Лакей
продолжал делать свое дело.
   Виолета ответила торопливо и бессвязно. Она боялась, как  бы  болтливый
лесничий не проговорился о складе оружия. Она хотела послать через  Редера
несколько строк лейтенанту, предупредить его. А этот негодяй забрал письмо
и не хочет его отдать.
   Ротмистр взбесился.
   - Вы украли письмо моей дочери! -  заорал  он  на  лакея.  -  Завладели
военной тайной! В ваших руках - склад оружия!
   Губерт поставил сковородку с яичницей на сервант. Он холодно  посмотрел
на ротмистра: ничто так не разжигает гнев, как спокойствие противника.
   - Простите, господин ротмистр,  но  это  незаконные  склады  оружия,  -
сказал он.
   Ротмистр схватил лакея за лацканы его темно-серой куртки  и  встряхнул.
Губерт, не сопротивляясь, позволил себя трясти. Ротмистр кричал, но Губерт
не  кричал  (когда  Армгард  впоследствии  утверждала,  что  лакей  грозил
ротмистру, это  была  ложь.  Ведь  Армгард  никогда  не  выносила  гордеца
Редера).
   - Предателей к стенке! - крикнул ротмистр. Но через минуту он сказал: -
Если вы вернете письмо, все будет прощено и забыто.
   - Выгони его вон, папа! - закричала Виолета.
   Ротмистр выпустил лакея и мрачно произнес:
   - Можете вы еще что-нибудь сказать в свое оправдание? Иначе вы уволены!
   Виолета вздрогнула. Она знала: стоит только Губерту открыть рот,  стоит
только рассказать кое-что отцу - и все пропало. И  все  же  она  рискнула,
смутно  чувствуя,  что  Губерт  говорить  не  будет,  что  он   вовсе   не
заинтересован в выдаче ее секретов отцу.
   И Виолета оказалась права.
   - Значит, я уволен без предупреждения, - только и сказал Губерт.
   В последний раз окинул он взглядом столовую. Положил на буфет салфетку,
которую во время всей этой перепалки держал под мышкой. Открыл сковородку.
Холодно спросил:
   - Яичницу подогреть?
   Ответа не последовало.
   Редер пошел к дверям, отвесил  легкий  поклон,  сказал  с  невозмутимым
спокойствием:
   - Приятной поездки, господин ротмистр!
   Он вышел. На Виолету он не оглянулся.
   Ротмистр продолжал задумчиво жевать, гнев не лишил его  аппетита,  даже
усилил. Рассеянно взглянул он на дочь. Затем выпил  две  рюмки  коньяка  и
направился к машине. Он только сказал:
   - Итак, в Остаде, Фингер, - и снова погрузился в молчание.
   У  ротмистра,  по  складу  его  характера,  за  периодом   деятельности
неизбежно следовал период раздумья о  содеянном.  Ротмистр  выгнал  лакея,
теперь он начал раздумывать о том, почему он, собственно, его  выгнал.  Не
так уж легко было уяснить себе это. Теперь, задним числом, многое из того,
что было ему понятно в  минуту  гнева,  казалось  непонятным.  Разве  этот
субъект надерзил  ему?  Да,  конечно,  надерзил,  ротмистр  прекрасно  это
помнит. Но чем именно? Что он, собственно, сказал?
   Виолета  молча  сидела  возле  отца.  Она  остерегалась  прерывать  его
раздумье одним из тех наивных девических замечаний, которые у  нее  обычно
были наготове для него и всегда приводили  его  в  наилучшее  расположение
духа. Дети знают недостатки своих родителей лучше, чем родители недостатки
своих детей. Дети смотрят на родителей безжалостно  ясным  взглядом  -  ни
любовь, ни симпатия не ослепляют их в  ту  пору,  когда  они  делают  свои
первые открытия в новом для них мире. Виолета видела, что  отец  думает  о
ней. Всякая попытка отвлечь  его  внимание  только  насторожит  его.  Надо
выждать, пока он начнет говорить, спрашивать. Папа - из тех людей, которые
незаметно перескакивают с вопроса на вопрос и вскоре совершенно теряют  из
виду свою первоначальную цель.
   Перед поездкой Виолета сделала нечто недозволенное,  это  пришло  ей  в
голову, когда она увидела, что отец пропустил две рюмки коньяку. Вчера,  у
дяди, она выпила много ликеру, она даже не знала  сколько,  отец  тоже  не
имел об этом понятия. От ликера ей стало хорошо, он придал  ей  храбрости,
иначе она ни за что не отважилась бы вступить в спор с матерью. Он  привел
ее в хорошее, задорное настроение. Когда отец  встал  из-за  стола,  чтобы
надеть пальто, Виолета, осторожно косясь на дверь, быстро плеснула коньяку
в рюмку отца. Наполнив рюмку, она опорожнила ее не отрываясь. И  почти  не
думая о том, что делает, выпила, как отец, вторую вслед за первой.
   Приятно сидеть, забившись в угол автомобиля.  Она  тепло  укрыта,  мимо
окон медленно скользит ландшафт - бесконечные пустынные пашни или  смутные
силуэты людей, идущих за плугом; вверх, к небу, уходят картофельные поля с
мокрой, жухлой, увядшей ботвой; длинные ряды крестьян, копающих картофель,
ползают на коленях с трехзубыми мотыжками в руках; на минуту они поднимают
голову и смотрят вслед  быстро  проносящейся  машине.  А  дальше  -  почти
неоглядные леса; деревья подступают так близко к дороге, что  порою  ветви
их с шумом задевают  за  стекло  машины.  Испуганно  откидываешься  назад,
смеешься своему испугу и смотришь  на  стекло,  обрызганное  бесчисленными
водяными каплями, которыми обдала его ветка и которые так  быстро  осушает
встречный ветер.
   Проселочные дороги, эти размытые дождем, изъезженные  тяжелыми  возами,
захолустные дороги, по которым приходилось ехать из Нейлоэ в Остаде,  были
из рук вон плохи, мощная машина не могла здесь показать себя. Шофер Фингер
осторожно, со скоростью не больше тридцати километров в  час,  вел  ее  по
ухабам и лужам, которыми так  богаты  эти  образчики  сельского  дорожного
строительства. Но, несмотря на медленный темп, это глухое гудение  мотора,
это эластичное покачивание машины, это плавное движение -  все  вливало  в
Виолету чувство спокойной радостной силы. Казалось, мотор отдает ей  часть
своей неиспользованной энергии.  Это  чувство  еще  усиливалось  благодаря
алкоголю, который медленно разливался теплом по отдыхающему телу, а  затем
рождал в мозгу целую вереницу образов; едва возникнув, они таяли и все  же
оставляли радостный след в душе.
   Молодой организм жадно впитывал в себя яд. Вкус и обоняние  противились
запаху алкоголя; быстро глотая его, она дрожала  всем  телом,  но  что  не
нравилось небу, сулило тем больше удовольствия какому-то  другому  органу,
не то мозгу, не то еще более таинственному центру,  который  часто  против
нашей воли решает, что любить и что ненавидеть. Теперь  Вайо  хотелось  бы
молча ехать рядом с отцом до самого Остаде, до "него", хотя она уже  и  не
боялась   неизбежного   объяснения.   Мчаться   вдаль   было   невыразимым
блаженством: она всей душой отдыхала!
   Но объяснение, конечно, началось; как раз в ту  минуту,  когда  Виолета
отдалась особенно приятным мыслям о свидании  со  своим  Фрицем,  ротмистр
поднял голову и спросил довольно угрюмо:
   - Откуда ты, собственно, знаешь этого лейтенанта?
   - Но, папа, - с упреком воскликнула Виолета, - его же знают все!
   - Все! Я его не знаю! - с раздражением ответил ротмистр.
   - Но, папа, ведь ты еще вчера вечером так его хвалил!
   - Ну да! - Ротмистр несколько опешил. - Но  я  с  ним  не  знаком  -  в
обычном смысле этого слова. Он даже мне не представлен. Я не знаю, как его
зовут...
   - Я тоже не знаю, папа!
   - Что? Чепуха! Не лги, Виолета!
   - Но право же,  папа!  Честное  слово!  Во  всей  округе  его  называют
лейтенант Фриц. Ведь так тебе сказал и лесничий.
   - Мне ты ничего об этом не рассказывала! Ты что-то от  меня  скрываешь,
Виолета!
   - Да нет же, папа! Я говорю тебе все!
   - Но не о путче и не о лейтенанте!
   - Ты же был в отъезде, папа!
   - А разве он не приезжал еще раньше?
   - Нет, папа! Только в последние недели.
   - Значит, не он был тот человек, который ночью шел с тобой  и  Губертом
по двору?
   - Да это же был лесничий Книбуш, папа! Я уже сто раз говорила.
   - Значит, мама была к тебе несправедлива?
   - Конечно, папа!
   - Я всегда ей это говорил!
   Ротмистр снова  погружается  в  молчание.  Но  это  уж  не  то  угрюмое
молчание. Господину фон Праквицу кажется, что он  очень  удовлетворительно
выяснил дело. Но больше всего он доволен тем, что снова прав перед  женой!
Чувствуя  себя  виноватым  -  сегодня  в  особенности,  -  он   испытывает
потребность  вновь  и   вновь   доказывать   себе   собственную   правоту.
Единственное, что еще смущает его, это мысль, что  Виолета  собиралась  за
его спиной отослать  письмо,  в  котором  предостерегала  лейтенанта.  Это
доказывает, что она либо не доверяет отцу, либо находится с лейтенантом  в
каких-то таинственных отношениях.
   Вдруг его точно варом обдает мысль, что Виолета ему налгала! Ведь когда
она увидела лейтенанта возле склада с оружием,  оба  они  вели  себя  так,
будто друг друга не знают. Больше того, лейтенант был прямо-таки  невежлив
по отношению к Виолете. И все же Вайо написала  ему  письмо!  Значит,  они
хотели обмануть отца. Или же они в  самом  деле  познакомились  позднее  -
почему же тогда Вайо не предупредила его насчет лесничего?
   Для ротмистра это неимоверно сложный вопрос, неразрешимая загадка,  ему
приходится напряженно размышлять, хитрить, чтобы во всем разобраться.
   - Послушай, Вайо, - говорит он, недовольно насупившись.
   - Да, папа? - Она сама готовность.
   - Когда мы встретили лейтенанта возле склада с оружием, ты уже  была  с
ним знакома?
   - Конечно нет, папа, иначе бы он так не обращался со мной!
   Но Виолета чует опасность, ей не  хочется,  чтобы  отец  слишком  долго
задерживался на этой мысли. И она переходит в наступление.
   - Послушай, папа, - говорит она задорно.  -  Я  думаю,  ты,  как  мама,
воображаешь, будто у меня любовные истории.
   - Да что ты! - поспешно отвечает ротмистр. Волшебные слова  "как  мама"
тотчас же вызывают в нем отпор. Но, подумав, он подозрительно спрашивает:
   - Что ты называешь любовными историями, Виолета?
   - Ну, лапаться и все такое, папа, - говорит Виолета  с  той  девической
строптивостью, которая кажется ей уместной в данном случае.
   - "Лапаться" - какой ужас! - возмущается ротмистр. -  От  кого  ты  это
слышала?
   - От горничных, папа. Ведь все так говорят!
   - Наши горничные? Армгард? Лотта?
   - Конечно, папа, все так говорят. Но я не могу поклясться, что  слышала
это как раз от Армгард или Лотты.
   - Я  их  выгоню!  -  бормочет  про  себя  ротмистр.  Таков  его  способ
отделываться от неприятных вещей.
   Виолета не расслышала его слов. Она очень  довольна  оборотом,  который
принимает допрос. Она смеется и рассказывает:
   - Недавно я слышала, папа, как в деревне одна девушка  сказала  другой:
"Ты зачем приходила в трактир - танцевать или лапаться!" Я  так  смеялась,
папа!
   - Ничего тут нет смешного, Вайо! - с возмущением  говорит  ротмистр.  -
Это просто отвратительно. Я не желаю больше слышать ничего подобного и  не
желаю, чтобы ты слушала! Лапать - вульгарное слово!
   - Разве это не то же самое, что обниматься? - с  удивлением  спрашивает
Виолета.
   - Виолета! - почти проревел ротмистр.
   Звук  этого  гневного  выкрика  донесся  через  стекло  до  шофера:  он
оборачивается и смотрит  на  них  с  вопросительным  видом.  Господин  фон
Праквиц сердитым жестом показывает, чтобы он ехал дальше, что дело его  не
касается; шофер не понимает, он тормозит, открывает окно и спрашивает:
   - Как вы сказали? Я не понял, господин ротмистр.
   - Поезжайте дальше! - восклицает ротмистр. - Катите, не стойте.
   - Хорошо, господин ротмистр, - вежливо отвечает шофер. - Через двадцать
минут мы будем в Остаде.
   - Ну, так езжайте! - еще раз сказал ротмистр.
   Окно снова закрывается, машина несется вперед. И только теперь ротмистр
с досадой произносит в закрытое  окно:  "Болван!"  -  а  затем  спокойнее,
дочери:
   - Для многих вещей существует приличное и неприличное название. Ведь ты
не говоришь: "я жру", - ты кушаешь. Точно  так  же  приличный  человек  не
скажет вместо обниматься то другое, неприличное слово...
   Виолета с минуту раздумывает. Затем говорит, оглядывая отца  смеющимися
блестящими глазами:
   - Понимаю, папа. Когда ты хорошо настроен, то говоришь:  мед;  а  когда
плохо настроен, - слово, которое мне не разрешается употреблять, не п