ожий  осенний  день.  Чуть  свежий,  с
восточным ветром, - но на солнце и в защищенных от ветра местах  было  еще
очень приятно и тепло. Пагель был защищен  от  ветра,  он  ехал  по  лесу;
крайний участок N_9, самый дальний из всех, примыкал с двух сторон к лесу.
Одной стороной он граничил уже с  бирнбаумским  полем.  Совсем  беззвучно,
только  чуть  позвякивая  цепью,  катился  велосипед  по  лесной   дороге.
Разумеется, там на поле все благополучно,  и  все  же  Пагель  должен  был
признать,  что  участок  N_9,  лежащий  километрах  в  шести  от  усадьбы,
затерянный в лесу, вдали от жилья,  был  как  раз  подходящим  местом  для
всяческих не дозволенных арестантам дел.
   Невольно  нажал  он  сильней  на  педали,  но  сейчас  же   затормозил,
рассмеявшись сам  над  собой.  Ведь  он  же  не  хотел  поддаваться  чужим
галлюцинациям. Уже неделю работали заключенные на дальнем  участке,  и  за
это время ничего не произошло. Значит, глупо сильней нажимать  на  педали,
чтобы приехать минут на пять раньше: если за шесть рабочих дней ничего  не
произошло, то лишних пять минут роли не играют.
   Пагель постарался представить себе,  что  вообще  могло  бы  случиться.
Арестанты работают в открытом поле,  четырьмя  партиями  по  двенадцать  -
тринадцать человек в каждой,  в  десяти  шагах  за  каждой  партией  стоит
надзиратель с ружьем наготове.  Впереди,  все  время  у  него  на  глазах,
ползают на коленях арестанты. Арестант не мог даже встать, не  спросясь  у
надзирателя. Не успеет он сделать три шага,  как  получит  пулю  в  спину.
Стрелять будут в упор, без предупреждения, это  они  знали.  Теоретически,
конечно,  могло  случиться,  что  двое  или  трое  пожертвуют  собой  ради
остальных. Когда надзиратель расстреляет все патроны, остальным - пока  он
перезарядит ружье, пока выхватит револьвер - может быть,  удастся  бежать.
Но практически арестанты не способны  на  такое  самопожертвование,  здесь
каждый думает только о себе и готов пожертвовать всеми, только не собой.
   Нет, здесь в  поле  ничего  не  случится,  скорее  в  казарме.  Марофке
затевает сегодня за обедом опасную игру. Пагель дал себе слово  прийти  со
своей пушкой хотя бы под окно. А ведь, возможно, что  Марофке  решился  на
эту игру зря, под влиянием разыгравшегося воображения, галлюцинаций...
   Медленно едет Пагель дальше и во время езды раздумывает.
   Как раз это раздумье,  самостоятельное,  упорное  раздумье,  стремление
понять, и отличало Пагеля от многих молодых людей,  да  и  от  большинства
стариков. Он не любил протоптанных  дорожек,  он  хотел  идти  собственным
путем.  Все  в  Нейлоэ  считали  старшего  надзирателя  Марофке   ленивым,
заносчивым,  глупым  фанфароном.  На  Пагеля  это  не  оказывало  никакого
влияния, он держался совершенно обратного мнения. И если Марофке  говорит,
что у него в команде не все благополучно, то  отделываться  словами:  "Все
вздор!" - глупо, как бы мало обосновано ни казалось это утверждение.
   В одном Марофке безусловно прав: он, Пагель,  ничего  в  арестантах  не
смыслит, зато Марофке смыслит в них очень много. Когда Пагель  заговаривал
с ними,  они  были  очень  приветливы,  отпускали  шуточки,  чистосердечно
рассказывали о своих страданиях  в  "кутузке"  и  на  воле.  На  него  они
производили впечатление людей простодушных и даже слишком приветливых.  Но
впечатление это несомненно  обманчивое,  стоит  только  подумать  и  сразу
становится ясным: невозможно, чтобы  это  были  простодушные,  приветливые
люди.
   Не напрасно Марофке много раз твердил ему:
   - Не поддавайтесь на удочку, Пагель! Не забудьте,  что  каждый  из  них
угодил в каторжную тюрьму за какую-нибудь подлость. А  подлец  подлецом  и
останется. В тюрьму человек может попасть за  преступление  из  нужды,  из
ревности - но кто попал в каторжную тюрьму, тот обязательно  учинил  самую
что ни на есть мерзость!
   А разыгрывают они из себя людей простодушных. Старший надзиратель прав:
их простодушию нельзя доверять. Этим-то  и  отличался  Марофке  от  других
надзирателей: он не давал себя усыпить, он всегда был  начеку.  Он  ни  на
минуту не забывал, что в казарме для жнецов, недостаточно надежной,  сидят
пятьдесят  крупных  преступников,  и  что  эти   пятьдесят   преступников,
очутившись на воле, грозят неисчислимыми бедствиями прочим людям.
   - Да ведь через месяц, через три, через полгода они выйдут на  волю!  -
возражал Пагель.
   - Конечно, но выйдут с полицейской отметкой, в  гражданском  платье,  с
кой-какими деньгами на первое время. А если они сбегут, то тут  же,  чтобы
переодеться, совершат первое преступление: воровство,  взлом,  убийство...
Их  нигде  не  пропишут,  им  придется  прятаться   у   преступников   или
проституток, а те ничего даром не делают.  Значит,  они  должны  раздобыть
денег,  опять:  воровство,  обман,  мошенничество,   кража   со   взломом,
убийство... Понимаете теперь, какая разница:  выпущенный  на  свободу  или
убежавший?
   - Начинаю понимать! - сказал Пагель.
   Марофке прав, а те не правы, не правы и тогда, когда утверждают,  будто
Марофке отлынивает от службы, потому что торчит  дома.  (Ведь  и  ротмистр
сразу сказал, что Марофке отлынивает.) Но Пагель отлично понимал,  что  за
тупоумное бессмысленное занятие  стоять  позади  работающий  партии.  Черт
возьми! Марофке не тупоумен, он целыми днями ломает голову,  раза  два  он
уже вздыхал:
   - Ах, молодой человек, только бы мне благополучно доставить домой  моих
пятьдесят гусар! Поначалу радуешься на свою команду, на вольный воздух, на
даровые харчи, ведь дома все одним ртом меньше, а теперь я только и  знаю,
что считать: еще шесть недель, еще пять недель и шесть дней и так далее, и
так далее, а чего доброго, мы с вашей картошкой и  до  первого  ноября  не
управимся.
   - А там еще свекла, - коварно прибавил Пагель.
   Но коварство оказалось некстати. Марофке не трус,  это  доказывают  его
сегодняшние планы, для которых нужна  немалая  доля  решимости  и  отваги.
Может быть и правда, Марофке это лишь померещилось, от  двадцатипятилетней
службы в тюрьме можно свихнуться. Но Пагель  не  был  в  этом  уверен.  Он
находил, что старший надзиратель Марофке  наблюдает  зорко,  мыслит  ясно.
Пагель решил сегодня в поле глядеть в оба и выяснить,  правильны  или  нет
наблюдения Марофке.
   События  ближайших  пяти  минут  показали  Пагелю,  чего   стоили   его
наблюдения и какая польза может быть от посторонних, когда  дело  касается
арестантов.
   Он  прислонил  велосипед  к  придорожному  дереву  около  поля,  кстати
сказать, надзирателем Марофке это  было  строго-настрого  запрещено.  Ведь
оставленный без присмотра велосипед мог способствовать побегу - но на этот
раз легкомыслие молодого человека не имело последствий. Он пошел  бороздой
через картофельное поле к работавшей команде. Растянувшиеся длинной  цепью
арестанты, стоя на коленях  один  около  другого,  выкапывали  и  собирали
картофель.  Четверо  заключенных  ходили  вдоль  цепи,  пересыпали  полные
корзины в мешки и возвращали их порожними копавшим.  Четверо  надзирателей
стояли позади цепи в безучастной позе людей, изо дня в день, десять  часов
подряд ожидающих события, которое так и не наступает. Двое  держали  ружья
под мышкой, двое за  спиной  на  ремне  -  это  тоже  запрещалось  старшим
надзирателем, потому-то Пагель  и  обратил  внимание.  Арестанты  как  раз
собирали картошку по склону холма, спускаясь в лощинку, окаймленную старым
сосновым заказником. Лощинка заросла сорняком, к тому же  ботва  была  еще
почти свежая, так как сюда собиралась вся влага, копать здесь было трудно.
   Арестанты сейчас же стали жаловаться Пагелю:
   - Разве это работа, господин управляющий? - Совсем  не  подвигается!  -
Картофель здесь не поспел. - Это вы на табаке нам экономию наводите!
   Пагель ввел в виде поощрения прибавку табака за определенное количество
центнеров.
   - Поглядим, что тут сделать можно, - подбодрил их Пагель и направился к
ближайшему надзирателю. Он поздоровался и первым же  делом  задал  вопрос,
который сегодня не сходил у него с языка:
   - Все спокойно?
   - Ну конечно, - со скучающим видом ответил молодой надзиратель. -  Чему
неспокойным-то быть?
   - Я так просто сказал... Здесь тяжело работать?
   - Вы, верно, от Марофке заразились? Ему вечно что-то мерещится!  Только
и знает, что брюзжит да скандалы заводит! Ни одной команде не живется  так
хорошо, как здешней: харчи что надо, казарма что надо, табак  дают,  а  он
все никак не успокоится. Так и перестараться недолго.
   - Как перестараться?
   - Господин надзиратель! - перебил  один  из  заключенных.  -  Разрешите
выйти?
   Надзиратель окинул скучающим взглядом сперва его, затем всю цепь:
   - Ступайте, Козегартен.
   Арестант  бросил  на  Пагеля  доверчивый  взгляд,  зашел  за  цепь   и,
ухмыляясь, расстегнул штаны. Затем  присел,  не  спуская  глаз  с  Пагеля,
который отвернулся, чтобы не иметь перед глазами это зрелище.
   - Как перестараться? - переспросил надзиратель. - Марофке подлизывается
к начальнику  тюрьмы.  Он  побожился,  что  арестанты  нагуляют  здесь  по
двадцать пять фунтов на человека. "Хоть все именье объедим!"  Вчера  опять
говорил: "Я за харчи ругаюсь, не умеют как следует готовить".
   Пагель не успел ответить на это разоблачение.
   Лицо надзирателя внезапно перекосилось от страха.
   - Стой! - крикнул он и схватился за ружье...
   Пагель повернулся, он успел еще увидеть арестанта Козегартена, который,
кончив свои дела, бежал к соснам...
   - С дороги!  -  заорал  на  Пагеля  надзиратель  и  больно  ударил  его
прикладом в грудь.
   - Не стреляйте, господин надзиратель! - раздалось два, три голоса. - Мы
догоним...
   На одно мгновение надзиратель заколебался - и  два,  три  человека  уже
исчезли в соснах.
   - Стой! - крикнул надзиратель и выстрелил.
   Выстрел, сухой и совсем не громкий, прозвучал до смешного жалко на фоне
шума, поднятого арестантами. Теперь раздались выстрелы и на верху холма.
   - По четыре стройся! - раздалась команда.
   Пагель увидел, как пятый человек бросился к соснам, он погнался за ним.
   - Стойте на месте черт  вас  возьми!  Мне  стрелять  нельзя!  -  заорал
надзиратель.
   Пагель остановился, бросился наземь, над ним просвистели  пули.  Слышно
было, как они щелкали в соснах.
   Пять  минут  спустя  надзиратели  построили  людей  на  обратный  путь,
пересчитали и выяснили фамилии недостающих. Недоставало пятерых.
   Их фамилии: Либшнер, Козегартен, Мацке, Вендт, Голдриан.
   "Великий мудрец Марофке!" -  подумал  Пагель  и  устыдился  собственной
глупости.  (Сколько  раз  запрещал  ему  Марофке   заводить   разговор   с
надзирателями, несущими охрану! Что за идиотство  гнаться  за  сбежавшими,
когда только что  два  арестанта  продемонстрировали,  как  легко  погоней
прикрыть побег!)
   Арестанты  гудели  от  возбуждения,  галдели  -  или  мрачно   молчали;
надзиратели волновались, огрызались, сердились.
   - Послушайте, господин Пагель, мчитесь во весь дух в имение, расскажите
Марофке, что дело дрянь. Господи, он просто лопнет с досады. Господи,  вот
будет ругаться-то! Он был прав - мы  все  перед  ним  идиоты,  ну,  теперь
уборочной команде  крышка  -  сегодня  же  обратно  в  Мейенбург.  Скажите
Марофке, что придем не раньше, как через два часа. Я поведу их вокруг,  по
открытому полю. Идти с ними лесом я сейчас не рискну, ну, шпарьте!
   Пагель вскочил на велосипед  и  покатил  лесом.  "Господи,  что  скажет
Марофке? - думал он, проезжая вдоль просек. - Им теперь  ничего  не  стоит
свалить меня с велосипеда! Ах, Марофке, если бы я наблюдал как следует..."


   5. ПАГЕЛЬ ЗОВЕТ НА ПОМОЩЬ

   В течение ближайших трех-четырех часов Нейлоэ  гудело  и  жужжало,  как
улей перед вылетом роя. Но здесь вылет уже произошел - и не роем!
   - Так я и думал! -  только  и  сказал  старший  надзиратель  Марофке  и
бросился в контору, чтобы позвонить тюремному начальству, а следом за  ним
побежал запыхавшийся Пагель, с которого пот лил ручьями.
   - Надо было лучше глядеть за людьми, - сердито сказал Штудман.
   Но  тщеславный,  заносчивый  Марофке   не   стал   терять   времени   -
оправдываться, устанавливать свою правоту.
   - Их надо поймать сегодня же, пока они не выбрались из лесу, а то мы их
вообще  не  поймаем,  -  сказал  он  Пагелю  и  связался  по  телефону   с
начальством; он не стал терять времени даже на то, чтобы похвастать  своей
проницательностью.
   Пока надзиратель звонил по  телефону,  Пагель  шептался  со  Штудманом.
Пагель с удивлением констатировал, что оправдать Марофке в глазах Штудмана
представляется ему  сейчас  самым  важным.  Потому-то  он  и  шептался  со
Штудманом. Другое дело Марофке, все его  помыслы  свелись  к  двум  вещам:
доставить  остаток  команды  без  проволочек  и  без  дальнейшей  убыли  в
Мейенбург и как можно скорей поймать беглецов.
   Было слышно, как Марофке ругательски ругали по  телефону,  но  он  даже
бровью не повел, ни словом не упомянул о том,  что  его  ходатайство  было
отклонено. Что теперь будет? - только этим он и интересовался.
   - Вот молодец! - сказал Пагель фон Штудману.
   Но Штудман проворчал:
   - Будь он молодцом, не упустил бы арестантов!
   Старший надзиратель Марофке повесил трубку.
   - Господин фон Штудман! - по-военному и очень холодно отрапортовал  он.
- Уборочная команда, присланная в Нейлоэ, сегодня же снимается  с  работы.
Конвой для доставки людей на место прибудет из Мейенбурга.  Я  прошу  к...
ну, скажем, к  трем  часам  приготовить  две  подводы  для  вещей.  Сам  я
отправлюсь навстречу команде и доставлю ее в казарму.
   - Вы лично? Быть не может! - съязвил фон Штудман. - А картофель как же?
- Он предвидел крупные неприятности и не мог не съязвить.
   Но Марофке не обратил внимания на шпильку.
   - Попрошу вас, господин фон Штудман, связаться с лесничим, а еще  лучше
и с владельцем леса. В ближайшие полчаса надо точно определить  по  плану,
где могут находиться сбежавшие. Господин Пагель, когда они сбежали, точно?
   - Около половины одиннадцатого.
   -  Итак,  место  известно,  теперь  надо  сообразить,  куда  они  могли
добраться, где могли спрятаться. Прибудут жандармы, человек пятьдесят  или
сто, может быть, солдаты - еще до вечера будет организована облава...
   - Приятно! - сказал господин фон Штудман.
   - Я сам вернусь, как только успею. Вы, Пагель, сейчас же  отправляйтесь
в  замок,  свяжитесь  с  франкфуртским  полицейским  управлением,   оттуда
получите указания. Затем вам, верно, придется позвонить на  все  окрестные
жандармские посты... Надо усилить охрану на польской  границе,  преградить
дорогу на Берлин - этот аппарат остается для телефонных звонков  сюда,  по
нему не звоните, сообщите это на почту...
   -  Господи  боже  мой!  -  воскликнул  Штудман,  заразившись,  наконец,
энергией этого пузана. - Неужели же опасность так велика?
   - Четверо сравнительно не  опасны,  -  сказал  старший  надзиратель.  -
Сутенеры, аферисты, шулера. Но один, Мацке, тот и на убийство пойдет  ради
партикулярной одежды и денег... Живо, господа, за работу...
   И он пулей вылетел из конторы.
   - Живо, Пагель! - крикнул и Штудман. - Пошлите сюда старика Тешова.
   Пагель мчался парком. По боковой  дорожке  шла  фройляйн  Виолета,  она
что-то сказала, он только  крикнул:  "Арестанты  сбежали!"  -  и  помчался
дальше. Пагель отстранил старика Элиаса, открывшего дверь, - откуда только
взялась у него живость! - подбежал к аппарату  в  передней:  "Алло,  алло,
станция! Полицейское управление, во Франкфурте-на-Одере.  Спешно!  Спешно!
Нет, сию же минуту! Я подожду у аппарата..."
   В  дверях  передней  показались  люди,  перепуганные,  удивленные.  Две
горничные  переглянулись.  "Почему  они  так   странно   друг   на   друга
посмотрели?" - мелькнуло в голове  у  Пагеля.  Тут  в  передней  появилась
Виолета, она подбежала к Пагелю:
   - Что случилось, господин Пагель? Арестанты?..
   С шумом открылась дверь из кабинета тайного советника:
   - Кто у меня в доме разорался? У себя в доме я один ору.
   - Господин тайный советник, пожалуйте сию же  минуту  в  контору.  Пять
арестантов сбежало...
   Наверху истерически захохотала горничная.
   - А зачем мне к вам к контору? - Тайный советник сиял. -  Думаете,  они
придут  в  контору,  чтобы  на  меня  полюбоваться?  Говорил  вам:  берите
подходящих  людей.  Теперь  каждый  вечер  придется   жене   под   кровать
револьвером светить...
   - Говорят из имения Нейлоэ, - сказал Пагель в трубку.  -  Ней-ло-э.  По
поручению мейенбургского тюремного управления сообщаю...
   - Все в порядке, - отозвался равнодушный голос. - Нам уже  сообщили  из
Мейенбурга. Кто говорит? Управляющий? Нечего сказать, хорошие дела  у  вас
творятся! Не могли  устеречь?  Ну,  слушайте.  Повесьте  трубку,  я  отдам
распоряжение вашей телефонной станции, вам оттуда позвонят и  назовут  все
окрестные  жандармские  посты.  Вы  только  сообщайте:  пятеро  арестантов
сбежали, присылайте людей в Нейлоэ!  Так,  справляйтесь  поскорей,  у  нас
здесь все телефоны заняты, до границы и двадцати километров не будет...
   Тайный советник все же отправился вместе с внучкой  в  контору.  Пагель
стоял у телефона и звонил. Горничные как потерянные метались по  дому,  то
одна, то другая останавливалась, быстро дыша, возле Пагеля, смотрела ему в
рот и прочитывала все то же сообщение. "Ну и сумасшедший же вид у  женщин,
когда они перепугаются,  -  думал  Пагель,  тоже  очень  взволнованный.  -
Какие-то возбужденные и в то же время счастливые. Наверху, кажется, плачет
фрау фон Тешов? Трясется за свою драгоценную жизнь!"
   Сообщая все то же тревожное известие, он мог  убедиться,  как  различно
реагируют на него люди:
   - Черт возьми!
   - Да ну?
   - А у меня как назло в ногу вступило!
   - Чудно! В Нейлоэ - и вдруг арестанты!
   - Премия назначена?
   - Ну и дела, ну и дела, э-э-э, да ведь сегодня у нас пятница!
   - Надо же, как раз когда жена курицу зажарила!
   - Этак всякий может  сказать,  что  звонит  по  поручению  полицейского
управления. Кто вы такой будете?
   - Как вы думаете, господин управляющий, являться в сапогах?  Или  можно
рискнуть в длинных брюках?
   - Пятеро, тяжелый случай!
   И страшные слова:
   - Вот так человек живет и не думает, а его, может, через  десять  минут
прикончат!
   От этих слов веяло чем-то страшным, - сознанием вины и  совиновности...
И, продолжая звонить, Вольфганг задавал себе вопрос,  в  чем  он  сам  тут
проштрафился? Ни в чем особенно,  пустяки,  ни  один  здраво  рассуждающий
человек не может упрекнуть  его,  человека  неопытного,  когда  сплоховало
столько опытных людей. Он ошибся в пустяках... Но  Вольфганг  Пагель,  еще
четверть года назад склонный оправдывать все свои грехи, мало  того,  даже
не чувствовавший потребности в их оправдании, этот самый Вольфганг  Пагель
думал теперь иначе. Нет, не  думал,  чувствовал  иначе.  То  ли  работа  в
деревне подействовала, то ли пережитое за последнее время, то ли  слова  в
Миннином письме о том, что пора стать мужчиной, - все равно, пусть  другие
нагрешили больше, а он не хочет иметь основания упрекать себя в чем-либо -
даже в мелочах.
   Жандармских постов очень много, все снова звонит телефон, все снова  то
же  самое  сообщение,  все  снова  сердитые,   удивленные,   сочувственные
возгласы. И все время он видит  их,  пятерых  сбежавших;  пять  человек  в
арестантской одежде. Они скрываются, как звери, в  лесах  между  Нейлоэ  и
Бирнбаумом, у них нет ни денег, ни оружия, ни особого ума. Но у  них  есть
то, что отличает их от прочих людей; чувство полной  дозволенности  делать
все, что они хотят.
   Вольфганг Пагель думает о том, что было время, и не так давно, когда он
с гордостью думал о себе: "Меня ничто не  связывает;  я  могу  делать  что
хочу; я свободен..."
   Да, Вольфганг Пагель, теперь ты понимаешь: ты был свободен,  тебе  было