ячливой, неразумной старухи. Но тут она вспоминает о Вольфганге  Пагеле
и уже готова возразить: "Ведь это не то что запонки!" - и все  же  думает:
"А может, я только вообразила, будто это другое. Что для  меня  Вольф,  то
для тетушки Крупас ее запонки!"
   И еще она вспоминает, что с Вольфом все кончено,  и  ей  представляется
домик  старухи,  она  уже  вполне  может  нарисовать  его  (беседка  увита
жимолостью). И теперь  она  знает  твердо,  что  мадам  Горшок  больше  не
существует,  и  нет  перегретой  комнаты  во  двор,  нет  скрежета  жести,
доносящегося из мастерской в подвальном этаже, нет  бесцельного  ожидания,
нет  постельного  режима  из-за  отсутствия  одежды,  нет  любезничания  с
хозяйкой из-за белых булочек... Взамен этого ее ждет опрятность,  порядок,
день по плану,  с  работой,  едой  и  отдыхом...  И  эта  перспектива  так
захватила ее, что от  счастья  она  едва  не  заплакала.  Она  подходит  к
старухе, протягивает ей руку и говорит:
   - Я согласна, тетушка Крупас, и с радостью. Пребольшое вам спасибо!


   7. СТОЛКНОВЕНИЕ С ВАЛЮТНОЙ ПИЯВКОЙ

   Долго, бесконечно долго, чуть не целый час играли  вместе  ротмистр  со
своим юнкером. Шепотом сговаривались они,  Пагель  выслушивал  предложения
ротмистра, следовал им, а то и не следовал, судя по тому, как  он  понимал
ситуацию игры.
   Шарик бегал и постукивал, колесо жужжало, крупье выкрикивал, надо  было
спешно собирать и снова ставить  фишки.  Время  бежало  стремительно,  оно
мчалось, оно было заполнено до отказа,  -  а  то  мгновенье,  когда  шарик
словно медлил на краю лунки, решая, упасть ему именно в нее  или  катиться
дальше, то мгновение, когда время вместе с дыханием, вместе  с  сердцем  в
груди словно останавливалось, -  то  мгновение  проходило  всегда  слишком
быстро.
   Пагель, игравший с полным спокойствием и самообладанием,  оказался  для
господина фон Праквица  неплохим  наставником:  и,  слушая,  как  юноша  в
двух-трех словах объясняет ему возможные шансы, ротмистр  видел,  до  чего
нелепо, до чего необдуманно он перед  тем  играл.  Теперь,  наблюдая  игру
других уже с большим  пониманием  дела,  он  видел  совершенно  ясно,  что
бледный,  остроносый   господин   в   монокле,   несмотря   на   кажущееся
самообладание, все же  играет  как  глупец,  -  теперь  ротмистр  был  уже
способен и сам делать разумные  предложения,  которым,  как  уже  сказано,
бывший юнкер следовал далеко не всегда.
   И  вот  ротмистром  все  больше  начало  овладевать   какое-то   глухое
раздражение, постепенно переходящее в скрытую озлобленность. Пагель  играл
с переменным счастьем, но в целом это была, несмотря на  некоторые  удачи,
нисходящая линия. Может быть, юноша этого и не сознавал,  ротмистр  видел,
что его портупейюнкер все чаще вытаскивает из  кармана  кителя  отложенные
про запас фишки, тем больше  оснований,  чтобы  он  следовал  предложениям
старшего, ведь это как-никак его бывший начальник! Ротмистр все  собирался
сказать: "Поставьте же хоть разок так, как  я  вам  говорю!  Вы  же  опять
проиграли!"
   И если ротмистр поминутно (все с большим трудом) останавливал себя,  то
не потому, что Пагель имел в конце  концов  право  играть  на  собственные
деньги, как ему нравилось.  Да,  Пагель,  конечно,  играл  на  собственные
деньги, а ротмистр являлся только терпеливым  зрителем,  с  тремя-четырьмя
фишками в кармане и весьма ничтожной суммой денег в запасе. На  этот  счет
ротмистр не заблуждался. Но не это удерживало его  в  качестве  начальника
призвать молодого человека к порядку. Ротмистром владел смутный страх, что
Пагель может, при малейшей помехе, прекратить игру  и  отправиться  домой.
Вот чего ротмистр опасался, вот что было хуже всего: он не  сможет  больше
сидеть здесь и следить глазами  за  пробегом  шарика,  не  услышит  больше
выкриков  крупье,  который  наконец,  наконец-то,  в  следующую  игру   уж
непременно возвестит о великом выигрыше. Только этот страх, смутный и едва
осознанный,  все   вновь   останавливал   ротмистра,   несмотря   на   его
вспыльчивость. Однако раздражение  все  росло,  и  даже  эта  узда  могла,
видимо, сдерживать его уже недолго.  Столкновение  между  обоими  казалось
неизбежным. Произошло оно, однако, совсем иначе, чем можно было ожидать.
   Игра, когда  ей  отдаются,  требует  от  участников  полного  внимания.
Взгляд, отвлекшийся хоть  на  минуту,  теряет  ориентацию.  Связь  событий
нарушается и уже непонятно, почему вон там сгрудились  фишки,  а  здесь  у
игрока померк взгляд. Игра -  неумолимое  божество,  и  только  тому,  кто
отдается ей до конца, дарит она всю полноту  небесного  блаженства  и  все
отчаяние ада. Людей половинчатых, тепловатых  игра  -  как  это  обычно  и
бывает на свете - не терпит и неизбежно отвергает их.
   Пагелю и без того было трудно играть спокойно под  неустанную  воркотню
ротмистра. Но когда, прямо  перед  его  глазами,  следившими  за  пробегом
шарика, мелькнула украшенная множеством  аляповатых  колец,  очень  белая,
очень надушенная женская рука, державшая несколько фишек, и  когда  чей-то
голос вкрадчиво произнес: "Вот видишь, дорогой, я же тебе говорила! Теперь
и на меня поставь, ведь ты обещал мне!" -  тут  терпенье  Пагеля  лопнуло.
Круто обернувшись, уставился он на невинно улыбавшуюся Пиявку и прорычал:
   - Пошла к черту!
   Он задыхался от бессмысленного гнева.
   Из  всего  этого  инцидента  ротмистр  заметил  только  одно:  какая-то
молодая, весьма интересная дама хотела поставить - может быть и неловко, -
через плечо портупей-юнкера, и за это он  в  высшей  степени  невежливо  и
оскорбительно заорал на нее.
   Ротмистр не выносил невоспитанности по отношению к женщине.  Он  тронул
Пагеля за плечо и сказал очень резко:
   - Господин Пагель, вы офицер! Немедленно извинитесь перед дамой!
   Крупье на верхнем конце стола не без тревоги наблюдал это столкновение.
   Пиявку он знал достаточно, и ему было отлично известно, что никакая она
не дама. Но в тайном игорном клубе приходилось всячески избегать скандала.
Надо было помнить о  соседях,  живших  в  этих  некогда  аристократических
кварталах Вестена, а  затем  о  почивавших  в  своей  супружеской  спальне
хозяевах помещения, которых только невзгоды инфляции заставили сдать  свою
гостиную для столь сомнительных дел. Затем о портье внизу, в его  каморке,
правда, ему были даны деньги, в качестве наилучшего снотворного,  но  ведь
уже  даны  -  во  всех  этих  людях  скандал  мог  пробудить  любопытство,
подозрения, страх.
   Поэтому  крупье  бросил  обоим  своим  помощникам  предостерегающий   и
повелительный взгляд. И оба они тотчас поспешили на место боя,  один  -  к
бледноносой  Пиявке,  чтобы  шепотом  произнести:  "Только  без  скандала,
Валли!" - а вслух: "Пожалуйста, сударыня, вам угодно стул?"  -  другой  же
протолкался к  гневно  вскочившему,  побагровевшему  от  злости  Пагелю  и
спокойно, но решительно снял руку ротмистра с плеча юноши, ибо  знал,  что
ничем так не разозлишь и без  того  рассерженного  человека,  как  стеснив
физически его свободу. При этом он озабоченно соображал, уместно ли  будет
в столь изысканном обществе - если юноша в потертом кителе  не  перестанет
шуметь - дать ему хорошенько по скуле.
   Крупье и сам охотно выступил бы в роли третейского судьи, но он не  мог
отойти от игорного стола. Вполголоса попросил он  игравших  взять  обратно
свои ставки, пока небольшое недоразумение  между  вон  теми  господами  не
будет улажено. При этом он не  переставал  думать  о  том,  кого  из  двух
противников все-таки придется выставить. Одного из них надо будет  удалить
- это ясно.
   Стол был теперь почти пуст, и крупье только что собрался выполнить свое
намерение, а именно - вежливо  или  насильно  выставить  Пагеля,  которого
лично он, конечно, не  знал,  когда  напряженная  ситуация,  к  сожалению,
разрешилась не совсем так, как хотелось крупье.
   Дело в том,  что  Пиявке  или,  вернее,  Валли,  удалось  за  этот  час
раздобыть у припоздавшего игрока несколько пакетиков "снежку"  и  вынюхать
их с безрассудной поспешностью, поэтому она, непоследовательная,  как  все
наркоманы,  нашла  на  этот  раз  взбешенного   Пагеля   только   смешным.
Обаятельно, пленительно смешным, влюбиться можно! Она тряслась  от  смеха,
глядя на его нервную жестикуляцию, она призывала присутствующих посмеяться
вместе с нею и, показывая на него пальцем, восклицала:
   - Какой душка этот  мальчишечка,  когда  злится!  Нет,  я  должна  тебя
поцеловать, дорогой!
   И даже, когда взбешенный до беспамятства Пагель  обозвал  ее  при  всех
"продажной девкой", это  лишь  усугубило  ее  веселость.  Почти  рыдая  от
истерического смеха, она крикнула:
   - Не для тебя, дуся, не для тебя! Ты можешь ничего не платить мне!
   - Я сказал, что дам тебе в морду! - крикнул Пагель и ударил ее.
   Она взвизгнула.
   Их тон и ругательства, которыми они  обменивались,  уже  давно  убедили
помощника крупье, что удар в челюсть будет здесь так же уместен, как  дома
в Веддинге. И он ударил, но попал, к несчастью, в Валли, она пошатнулась и
без единого звука рухнула на пол.
   И Штудман, который все время стоял у стенки,  рассеянно  и  раздраженно
куря, и крупье опоздали. Пиявка уже лежала недвижно, ее лицо вдруг странно
осунулось и пожелтело, она была без сознания. Помощник пытался  объяснить,
как все это получилось. Фон Праквиц мрачно стоял подле и сердито жевал ус.
   - Теперь уж, надеюсь, мы уйдем отсюда? - повелительно спросил Штудман.
   Пагель порывисто дышал, он  был  очень  бледен  и,  видимо,  не  слушал
ротмистра, который взволнованно и резко выговаривал ему за его  бестактное
поведение.
   Крупье видел, что игра под угрозой, многие из игроков,  как  раз  самые
шикарные и платежеспособные собрались уходить; хотя  они  и  считали,  что
законы  нарушать  можно,  но  лишь  при  соблюдении  всех  норм  приличия.
Помощники с двух слов поняли крупье: лежавшую в обмороке женщину отнесли в
соседнюю темную комнатку; и вот уже снова вертелось колесо, шарик жужжал и
подпрыгивал, магически, мягко и соблазнительно светилось зеленое сукно под
затененной лампой.
   А крупье пел:
   - На столе лежат еще две ставки... Прошу ставить... Двое господ  забыли
свои ставки.
   Многие вернулись.
   - Ну идемте же! -  с  нетерпением  воскликнул  фон  Штудман.  -  Я  вас
действительно не понимаю...
   Ротмистр смерил друга уничтожающим взглядом. Однако, когда Пагель молча
направился к двери, последовал за ним.
   В передней сидел у своего столика все тот же грустный вахмистр. Праквиц
порылся в кармане, вынул оттуда оставшиеся две-три  фишки,  бросил  их  на
стол и воскликнул, стараясь придать своему тону беззаботность:
   - Вот! Это вам, приятель! Все, что у меня осталось!
   Вахмистр поднял свои  грустные  выпученные  глаза,  покачал  головой  и
вместо трех жетонов положил на стол три банковых билета.
   Господин фон Штудман приоткрыл дверь на лестницу и прислушался.
   Человек у меняльного стола сказал:
   - Придется подождать. Сейчас вам посветят. Он как раз внизу,  провожает
господ.
   Пагель,  бледный,  измученный,   стоял   перед   зеленоватым   зеркалом
раздевальни и рассеянно  смотрел  на  себя.  Ему  казалось,  что  из  зала
доносится  постукиванье  шарика,  вот  и  голос  крупье,  юноша  отчетливо
расслышал, как тот возвестил:
   - Семнадцать - красное - нечет...
   Конечно: красное, его цвет. Его цвет! Сейчас он спустился по  лестнице,
потом уедет с ротмистром в деревню, а там они ставят на его цвет,  но  ему
уже больше не играть.
   А ротмистр, словно  желая  показать,  что  все  случившееся  прощено  и
забыто, хотя в его голосе и звучало крайнее раздражение, заявил:
   - Да, Пагель, ведь и вам надо еще обменять фишки на  деньги.  Зачем  им
пропадать!
   Пагель полез в карман и ощупью собрал  в  горсть  все  оказавшиеся  там
фишки.
   "Почему не является этот тип, чтобы выпустить нас? -  размышлял  он.  -
Конечно, им хочется, чтобы мы продолжали играть".
   Не вынимая рук из кармана, он попытался сосчитать, сколько  же  у  него
все-таки осталось фишек.
   "Если семь или тринадцать, я последний раз поставлю. Ведь я сегодня еще
не играл по-настоящему", - подумал он со странным унынием.
   Видимо, их  было  больше  тринадцати,  но  сколько,  он  никак  не  мог
установить. Он вытащил из кармана  руку  с  фишками  и  перехватил  взгляд
ротмистра. Этим взглядом тот как бы показывал на дверь, говорил что-то.
   "Но их ведь не семь и не тринадцать, - подумал Пагель,  подавленный.  -
Значит, надо идти домой!"
   Тут он вспомнил, что нет у него больше никакого дома. Он  посмотрел  на
дверь. Ничего не подозревая, Штудман вышел на лестницу и  вполголоса  стал
звать стремного, светившего гостям.
   Пагель посмотрел на лежавшие в руке  фишки,  пересчитал  их.  Оказалось
семнадцать. _Семнадцать!_ Его число!
   И в тот же миг его пронзило невыразимое ощущение  счастья.  Он  добился
своего - великий случай представился! (О жизнь, великолепная,  неистощимая
жизнь!)
   Он подошел к ротмистру и сказал вполголоса, бросив  взгляд  в  открытую
дверь, которая вела на лестницу:
   - Я еще останусь, я еще буду играть.
   Ротмистр не ответил. Он быстро замигал одним глазом, словно туда попала
соринка.
   Вольфганг подошел  к  меняльному  столику,  вытащил  из  кармана  пачку
банкнотов, потом вторую и сказал:
   - Фишек на все!
   Пока  их  считали   и   пересчитывали,   он   обернулся   к   молчаливо
присутствовавшему при этом ротмистру и заявил почти торжествующе:
   - Сегодня вечером я выиграю целое состояние! Я знаю это!..
   Ротмистр спокойно кивнул, будто он тоже это знал, будто это само  собой
разумелось.
   - А вы? - спросил Пагель.
   - У меня больше нет с собой денег, - ответил ротмистр. Тон у  него  был
почему-то виноватый, и он боязливо покосился на открытую дверь.
   - Я могу выручить вас, играйте  на  свой  страх  и  риск!  -  И  Пагель
протянул ротмистру пачку денег.
   - Нет, нет, - заторопился ротмистр. - Зачем так много, я  не  хочу  так
много...
   (Ни один из них не вспомнил в эту минуту ту сцену у Люттера и  Вегнера,
когда Пагель  тоже  предлагал  ротмистру  деньги  и  тот  с  презрительным
негодованием отверг его предложение.)
   - Если вы действительно хотите выиграть, - настойчиво пояснил Пагель, -
у вас должен быть достаточный запасной капитал. Уж я знаю!
   И снова ротмистр кивнул. Медленно потянулся он за деньгами...
   Когда Штудман вернулся в прихожую, она была пуста.
   - А где господа?
   Вахмистр кивком показал на дверь в игорный зал.
   Фон Штудман гневно топнул ногой. Он  направился  к  двери.  Но  тут  же
решительно повернул обратно и с гневом сказал себе: "И не подумаю!  Я  ему
не нянька! Хоть нянька ему и очень нужна!"
   Затем направился к лестнице.
   В эту минуту рядом открылась какая-то дверь, и из нее вышла девушка,  у
которой было столкновение с Пагелем.
   - Вы можете свести меня с лестницы? - спросила  она  беззвучно,  глухо,
точно во сне, точно она была  не  в  себе.  -  Мне  нехорошо,  я  хочу  на
воздух...
   И фон Штудман, эта вечная нянька, предложил ей руку.
   - Ну, конечно! Я все равно собирался уходить!
   Вахмистр снял с вешалки серебристо-серый  палантин  и  набросил  на  ее
голые плечи.
   Безмолвно  спустились  они  вниз,  девушка  тяжело  опиралась  на  руку
Штудмана.


   8. ШТУДМАН КОЛЕСИТ ПО БЕРЛИНУ

   Разумеется,  стремный,  тот  самый,  который  светил  им,   когда   они
поднимались наверх, стоял за дверью и просто не откликался на их зов. Ведь
каждому игроку, который намерен уйти, надо дать побольше  времени,  может,
он одумается.
   И сейчас, когда Штудман, под руку  с  девушкой,  появился  на  площадке
лестницы, на которую падал с улицы свет газового фонаря, стремный оказался
опять на высоте. Валютную Пиявку, или Валли,  он  знал,  а  что  деньги  и
любовь часто идут рука об руку, - тоже было ему известно.
   - Машину? - осведомился он, игриво взмахнул протянутой за чаевыми рукой
и добавил, не дав Штудману ответить: - Подождите здесь. Я приведу такси  с
Виттенбергплац.
   Он исчез, и  у  Штудмана  было  время,  чтобы  обдумать  положение:  он
очутился в темном отпертом подъезде незнакомого дома под руку с незнакомой
особой. А наверху игорный клуб - и  недоставало  только,  чтобы  появились
полицейские агенты с обыском.
   Все складывалось крайне неприятно, да и  вообще  -  сегодня  неприятных
событий и ситуаций хоть отбавляй.  Что  за  проклятая  жизнь!  Никогда  не
знаешь, что может случиться в следующие четверть  часа,  и  будет  ли  еще
иметь значение то, что считалось таким важным за минуту до этого.
   Встретив  сегодня  утром  старого   однополчанина,   Штудман   искренно
обрадовался. И Праквиц вел себя затем в высшей степени порядочно, без  его
содействия Штудман так и не узнал бы ни о каком  тайном  советнике  Шреке,
его попросту и даже с позором выгнали  бы  вон.  Прекрасной  казалась  ему
также возможность бежать с Праквицем из этого ада в мирную деревню, и  вот
теперь тот же Праквиц торчит там наверху,  просаживает  глупейшим  образом
свои деньги - и уже успел обозвать его "нянькой"!
   Он, видите ли, не нуждается в няньке - когда именно он и  нуждается,  и
притом немедленно! Стоило фон Штудману представить  себе,  что  оба  опять
сидят в игорном зале, стоило ему представить себе эти дурацкие пачки денег
в руках юного Пагеля, а также крючковатый нос и хищный взгляд крупье,  как
он понимал одно: нянька там  или  не  нянька,  а  его  долг  -  сейчас  же
подняться наверх и положить  конец  этой  самоубийственной  игре.  Но  вот
девушка, черт ее побери, девушка, она буквально повисла на  нем.  Она  как
будто не в себе -  впрочем,  не  удивительно,  после  такого  удара!  Зубы
стучат, она дрожит, тянет  его  за  локоть  и  все  шепчет  что-то  насчет
"снежка". Снег - при этой вонючей, удушливой,  влажной  жаре,  от  которой
сдохнуть можно! Ясно, что Штудману следовало немедленно подняться в зал  и
вызволить  друга,  но  необходимо  было  сначала  доставить  эту   девушку
куда-нибудь в безопасное место,  -  ну  хоть  к  родным.  Однако  напрасно
пытался он узнать ее адрес, она не слушала его  и  только  резко  бросила:
пусть оставит ее в покое, она не скажет, где живет, ни черта  это  его  не
касается!
   Тут к дому подъехала машина и остановилась. Штудман не был уверен,  что
это заказанное им такси. Стремный не появлялся, девушка лепетала о  снеге,
и фон Штудман стоял в нерешительности.
   Наконец стремный все же выскользнул из машины и вошел в подъезд.
   - Извиняюсь, что ждать заставил. Показалось мне, что пахнет налетом. Вы
знаете эту комиссию по борьбе с азартными играми?  Ни  одной  ночи  парням
спать не приходится. Это голод их подгоняет.
   Он начал насвистывать: "И тревожно я сплю, и мне снятся тяжелые сны..."
   - Ну вот, а теперь живо, господин граф, полезайте-ка в эту трясучку.  И
меня не забудьте! Спасибо. Еще деньги, о которых старуха не знает.  Ну,  а
куда теперь, сударыня?
   Он напрасно ждал ответа.
   Фон Штудман с сомнением смотрел на девушку, откинувшуюся в угол машины.
   - Эй, Валли! - вдруг заорал стремный. - Куда ладишь теперь?
   Она опять пробормотала, чтобы ее оставили в покое.
   -  Поезжай,  милый  человек!   -   бросил   стремный   шоферу.   -   По
Курфюрстендамм! Там она живо повеселеет...
   Автомобиль уже отъехал, и Штудман вдруг рассердился  на  себя,  что  не
сошел.
   Когда он потом вспоминал об этом, ему казалось, что они ехали  и  ехали
долгие часы. Улицы за улицами,  темные  улицы  и  улицы,  залитые  огнями,
пустынные улицы и улицы, кишащие людьми. Время от времени девушка  стучала
в стекло, выходила, заходила в ресторан или  заговаривала  с  каким-нибудь
мужчиной.
   Еще неохотнее возвращалась она обратно, бросала  шоферу  "Поехали!",  и
машина снова мчалась вперед. Девушка всхлипывала, ее зубы громко  стучали,
она бормотала, ни к кому не обраща