инного,  только  что  начавшегося  лесного
пожара. Сквозь белесый, далеко стелившийся  едкий  дым  он  увидел  фигуру
человека, который прыгал, затаптывал и сбивал огонь,  и  вот  уже  он  сам
прыгает вместе с ним и тоже  затаптывает  ногами  огонь  и  бьет  сосновой
веткой и кричит тому:
   - Здорово горит!
   - От сигареты! - только и сказал незнакомец, продолжая гасить.
   - Я чуть сам не сгорел, - засмеялся Мейер.
   - А и сгорел бы, не велика потеря! - сказал тот.
   - Уж вы скажете! - ответил Мейер и закашлялся от дыма.
   - Держись с краю, - приказал тот. - Отравиться дымом тоже не сладко.
   Они продолжали теперь  тушить  вдвоем  что  было  мочи,  и  Мейер-губан
напряженно при этом прислушивался к обеим своим жнейкам в поле, продолжают
ли они постукивать. Как-никак, будет очень неприятно, если люди что-нибудь
заметят и расскажут ротмистру!
   Но те, против ожидания, спокойно жали, никуда  не  сворачивая,  и  это,
собственно,  должно  было  опять-таки  рассердить  управляющего,  так  как
доказывало, что жнецы заснули на козлах, предоставив лошадям  работать  по
собственному разумению - тут выгори хоть все  Нейлоэ  с  восемью  тысячами
моргенов леса, им-то  что?  Вернулись  бы  после  работы  домой  и  только
вытаращили бы глаза на пепел своих конюшен, исчезнувших как по волшебству.
Однако на этот раз Мейер не рассердился, а только  радовался,  что  жнейки
постукивают, а дым убывает. И вот,  наконец,  он  и  его  спаситель  стоят
вдвоем на черной  прогалине  с  комнату  величиной,  немного  запыхавшись,
закопченные, и смотрят друг на друга. Вид  у  спасителя  довольно  чудной:
совсем еще молод, но под носом и на подбородке вихреватая рыжая поросль, а
голубые глаза глядят жестко и твердо; старый серо-бурый  военный  кителек,
такие же штаны. Зато хороши, добротны  желтой  кожи  ремень  и  желтая  же
кобура. А в кобуре, видать, кое-что есть, и уж, верно, не леденцы,  -  так
тяжело она висит.
   - Что,  покурим?  -  спросил  неисправимо  ветреный  Мейер  и  протянул
портсигар, считая, что должен в свой черед сделать что-нибудь  для  своего
спасителя.
   - Дай мне сам, приятель, - сказал тот. - У меня лапы черные.
   - У меня тоже! - рассмеялся Мейер. Но  все-таки  запустил  в  портсигар
кончики пальцев, и  тотчас  закурчавился  дымок  сигарет,  и  оба  уселись
поодаль от спаленного места в скупой сосновой тени, прямо на сухой  траве.
Кое-что они все-таки вынесли из недавнего опыта, и один избрал пепельницей
старый сосновый пень, другой - плоский камень.
   Человек в  хаки  сделал  две-три  глубокие  затяжки,  расправил  плечи,
потянулся,  не  стесняясь,  зевнул  на  долгом  глубоком  "а"   и   сказал
глубокомысленно:
   - Да... да...
   - Плоховато, а? - начал управляющий.
   - Плоховато? Вовсе дрянь! -  сказал  тот,  еще  раз  обвел  прищуренным
глазом  раскаленный  зноем  ландшафт  и  с  бесконечно   скучающим   видом
раскинулся в траве.
   У Мейера не было, собственно, ни времени, ни охоты отдыхать с ним среди
бела дня, но все же он чувствовал себя обязанным побыть еще немного  подле
этого человека. Итак, чтоб не дать разговору  окончательно  иссякнуть,  он
заметил:
   - Жарко, а?
   Тот только фыркнул.
   Мейер посмотрел на него сбоку оценивающим взглядом и бросил наугад:
   - Из Балтийского корпуса, да?
   На этот раз тот в ответ не соизволил и фыркнуть.  В  соснах  зашуршало.
Появился, ведя мейеровский велосипед, лесничий Книбуш, белобородый,  но  с
лысой головой, бросил велосипед Мейеру под ноги и проговорил, отирая пот:
   - Мейер, опять ты кинул свой велосипед на проезжей дороге?! И еще добро
бы свой, а то служебный; когда его сведут, ротмистр взбеленится, и тебе...
   Но тут лесничий увидел черную выгоревшую прогалину, сразу покраснел  от
гнева (перед товарищем по службе он мог позволить себе то, на что  никогда
не мог, дрожа  за  свою  жизнь,  отважиться  перед  порубщиками)  и  пошел
браниться:
   - Опять ты, вшивый рохля, курил свою вонючую  пакость  и  подпалил  мне
лес! Ну, подожди, дружок, теперь дружбу и вечерние картишки побоку: дружба
дружбой, а служба службой. Сегодня же вечером господин ротмистр узнает...
   Но судьба судила, что в этом разговоре лесничий Книбуш ни  одной  фразы
не  договорил  до  конца.  Обнаружив  уснувшую,   как   видно,   в   траве
подозрительную, жалкую личность в хаки, он начал:
   - Ты поймал  вора  и  поджигателя,  Мейер?  Отлично,  ротмистр  за  это
похвалит; и придется ему попридержать язык насчет того, что мы-де  тряпки,
и что руки у нас коротки, и что мы побаиваемся людей... Заспался, сволочь!
- закричал лесничий и сильно  ткнул  лежавшего  ногою  в  ребра.  -  Живо!
Вставай и марш со мной в холодную!..
   Но тот, кого он пнул ногой, только сдвинул фуражку  с  лица,  метнул  в
разъяренного  лесничего  пронзительный  взгляд   и   выпалил   еще   более
пронзительным голосом:
   - Лесничий Книбуш!..
   Мейер-губан с большим удивлением и еще  большим  удовольствием  увидел,
какое действие произвело это простое упоминание имени на его  партнера  по
картам, тихоню и труса Книбуша. Лесничий съежился  как  громом  сраженный,
растерял сразу весь запас ругани и,  застыв,  как  по  команде  "смирно!",
тявкнул:
   - Господин лейтенант!..
   А тот медленно поднимался, отряхивал с мундира и штанов сучки  и  сухие
травинки и говорил:
   - Сегодня в  десять  вечера  у  старосты  собрание.  Оповестите  людей.
Приведите с собой и этого коротышку. - Он встал, поправил на себе кобуру и
добавил:  -  Кстати,  разъясните  людям,  каким  количеством   оружия   мы
располагаем в Нейлоэ,  годного  к  употреблению  оружия  и  боеприпасов...
поняли?!
   - Слушаюсь, господин лейтенант! - пробормотал  старый  бородач,  но  от
Мейера не укрылось, что он подавил вздох.
   Непонятный субъект коротко кивнул Мейеру, сказал:
   - Итак, порядок, камрад!  -  и  скрылся  в  кустах,  за  сосенками,  за
мачтовыми соснами, в густом бору. Исчез, как сон!
   - К черту! - сказал Мейер, задыхаясь, и уставился в  зеленую  чащу.  Но
там уже опять все было неподвижно и сверкало полуденным блеском.
   - Да, тебе "к черту", Мейер, - разворчался  лесничий.  -  А  я  сегодня
бегай весь день по селу,  а  по  нраву  это  людям  или  нет  -  тоже  еще
неизвестно. Иные странно так покривятся и скажут, что все это вздор и  что
с них, мол, довольно и капповского путча... Но... - продолжал лесничий еще
жалобней, - ты же его видел, какой он есть, сказать ему это в  лицо  никто
не посмеет, и стоит ему свистнуть, все являются. Возражения  слышу  всегда
только я один.
   - Кто он есть? - спросил, любопытствуя, Мейер. - С  виду  он  вовсе  не
такой всемогущий!
   - А кем ему быть-то? - отозвался сердито лесничий. - Не все  ли  равно,
как он себя назовет - своего настоящего имени он нам не откроет.  Сказано,
лейтенант...
   - Ну, в наши дни лейтенант не большая шишка, - заметил Мейер, но все же
ему импонировало, как тот осадил лесничего.
   - Не  знаю,  большая  шишка  лейтенант  или  не  большая,  -  пробурчал
лесничий. - Во всяком случае, люди ему повинуются... Они там, -  продолжал
он таинственным тоном, - определенно затевают большое  дело,  и  если  оно
удастся, то Эберту и всей красной шушере конец!
   - Ну-ну! - сказал Мейер. -  Многие  так  думали.  Оказывается,  красная
краска въедливая, нелегко ототрешь.
   - А вот на этот раз выйдет! - прошептал лесничий.  -  За  ними,  видно,
стоит рейхсвер, и сами себя они называют Черным рейхсвером. Ими кишит  вся
наша сторона, и они так и прут и с Прибалтики, и из Верхней Силезии, да из
Рура тоже. Их называют рабочими командами, и они будто бы не вооружены. Но
ты же сам видел и слышал...
   - Стало быть, путч! - сказал Мейер. - И меня просят участвовать в  нем?
Ну, я еще наперед крепко подумаю. Если  мне  человек  заявляет:  "Порядок,
камрад!" - этого мне, извиняюсь, мало!
   Лесничий шел уже дальше. Он перебирал озабоченно:
   - У старого барина - четыре охотничьих ружья да две трехстволки.  Потом
винтовка. У ротмистра...
   - Верно! -  сказал  Мейер  с  облегчением.  -  Как  относится  к  этому
ротмистр? Или ему ровным счетом ничего не известно?
   - Да если б я только знал! - захныкал лесничий. - Но я же  не  знаю.  Я
уже повсюду выспрашиваю. Ротмистр ездит  в  Остаде  и  выпивает  иногда  с
офицерами рейхсвера. Мы можем здорово влипнуть, и я, если  дело  сорвется,
потеряю, может быть, место и кончу на склоне лет тюрьмой...
   - Ну только не скули, старый морж! - засмеялся Мейер. - Дело же просто:
почему нам прямо не спросить у господина ротмистра, хочет ли он,  чтоб  мы
принимали участие, или нет?
   - О, господи, господи! - вскричал лесничий и  в  неподдельном  отчаянье
заломил руки над головой. - Ты вправду самый безмозглый свистун на  свете,
Мейер! Ну как ротмистру ничего об этом деле не  известно,  а  мы  ему  все
выдадим? Ты же должен знать из газет: "Предатели  подлежат  суду  фемы!.."
Эх, я же сам... - спохватился он вдруг, и небо над ним почернело, все семь
шкур, шурша, поползли с его плеч, руку свел ледяной мороз...  -  Старый  я
дуралей, я же выдал тебе все! Ах, Мейер, окажи ты мне милость, дай мне тут
же на месте честное слово, что ты ни одной душе не выдашь ничего! А  я  не
выдам ротмистру, что ты подпалил лес...
   - Во-первых,  -  заявил  Мейер,  -  леса  я  не  поджигал,  его  поджег
лейтенант,  а  стоит  ли  тебе  выдавать  лейтенанта,  ты  сам  соображай.
Во-вторых, если я и вправду подпалил лес, сегодня в десять часов вечера  я
зван к старосте и, стало быть, тоже принадлежу к Черному рейхсверу. И если
ты после этого меня предашь, Книбуш, ты же знаешь: предатели подлежат суду
фемы...
   Мейер стоял,  осклабившись,  посреди  лесной  прогалины  и  смотрел  на
болтуна и труса Книбуша дерзко и вызывающе. "Если даже заваруха  с  путчем
ни к чему не приведет, - думал он, - она  хоть  обезвредит  этого  жалкого
наушника: он теперь ни полслова не посмеет  сказать  на  меня  ни  старому
барину, ни ротмистру!.."
   А напротив него стоял старый лесничий Книбуш, и попеременно то  краска,
то бледность заливала ему лицо. "Вот тоже, -  рассуждал  он  про  себя,  -
сорок лет прослужил человек, старался, из кожи  лез,  думал:  будет  потом
поспокойнее. Но нет, становится только хуже, а уж как сейчас  я  по  ночам
вдруг просыпаюсь от страха, не случилось ли чего, так со мной еще  никогда
не бывало. Раньше одна была забота - веди отчетность по  дровам,  и  страх
один - так ли ты сосчитал; да еще иногда из-за косули, чтоб не свернула со
своей тропы, когда барин у меня сидит в засаде. А нынче всю ночь лежишь  в
темноте, сердце все пуще стучит, а в мыслях - порубщики и лейтенанты.  Эта
сволочь теперь вдвойне обнаглела, готовится  путч...  И  вдобавок  я  тоже
втянут в него, когда я ровно ничего не имею  против  господина  президента
республики..."
   Но вслух он между тем говорил:
   - Мы же сослуживцы, Мейер, и сыграли не одну приятную партию в скат.  Я
никогда на тебя не наговаривал господину ротмистру, а сейчас насчет пожара
в лесу у меня вырвалось так только, сгоряча. Я бы никогда тебя  не  выдал,
ну конечно же нет!
   - Ну конечно! - подхватил Мейер и нагло осклабился. - Сейчас без малого
двенадцать, на свекловичное поле я никак не поспеваю. Но за выдачей кормов
мне обязательно нужно присмотреть, а потому я  сажусь  на  велосипед.  Ты,
может, побежишь следом, Книбуш, тебе ж это нипочем, а?
   Мейер сидел уже на велосипеде и нажимал на педали. Однако, отъезжая, он
прокричал еще раз: "Порядок, камрад!" - и укатил.
   А лесничий долго глядел ему вслед, тряс угрюмо головой и раздумывал, не
лучше ли будет пойти в лесничество окольной тропкой, а не большой дорогой.
На большой дороге наткнешься, чего доброго, на порубщиков, а  в  этом  для
лесничего приятного мало.


   2. ПАГЕЛЬ ЗАХОДИТ В ЛОМБАРД

   Хозяин ломбарда, "дядя", сидел на высоком  конторском  стуле  и  что-то
записывал в свои книги. Приемщик торговался вполголоса с двумя  женщинами,
из  которых  одна  держала  в  руках  узел  -  постельные  принадлежности,
увязанные в простыню. Другая обнимала черный  манекен,  какой  употребляют
портнихи. У обеих - заострившиеся лица и  подчеркнуто  беззаботный  взгляд
несчастных посетительниц ломбарда.
   Самый ломбард, расположенный в бельэтаже сверхделового дома, имел,  как
всегда, грязный, пыльный, неопрятный вид, хотя  здесь  тщательно  убирали.
Свет сочился сквозь белые матовые стекла, серый и мертвенный. Как  всегда,
исполинский несгораемый шкаф стоял раскрытый  настежь,  выставляя  напоказ
горки завернутых в белую  бумагу  пачек,  своим  видом  будивших  мечту  о
драгоценных ювелирных  изделиях.  Как  всегда,  торчал  ключ  в  маленьком
вмурованном сейфе, содержавшем наличность ломбарда.
   Вольф охватил все это одним взглядом.  За  десятки  раз,  что  он  сюда
приходил, все стало так ему знакомо, что он это видел, не различая толком.
И не было ничего необычного в том, как "дядя" быстро глянул на него поверх
очков в узкой золотой оправе и продолжал писать.
   Вольфганг Пагель обратился к приемщику, который, по-видимому, никак  не
мог договориться с женщиной, желавшей заложить манекен.  Поставив  чемодан
на стойку, он сказал вполголоса, легким тоном:
   -  Я  опять  с  тем  же,  что  обычно.  Пожалуйста,  если  вам   угодно
посмотреть...
   И он отомкнул замки чемодана.
   Здесь в самом деле лежало все то же, что всегда. Все, что у  них  было:
его вторая, уже истончившаяся пара брюк; две белых  мужских  рубашки;  три
Петриных платья; ее  белье  (в  довольно  скудном  количестве)  и  предмет
роскоши - сумочка настоящего серебра, должно быть,  подарок  какого-нибудь
поклонника Петры, - Вольф никогда не спрашивал.
   - Три доллара, как обычно, не правда ли? - добавил  он,  чтобы  сказать
что-нибудь, так как видел, что приемщик несколько  мешкотно  просматривает
вещи.
   Тот начал было:
   - Разумеется, господин лейтенант...
   Но тут, когда уже казалось, что все в  порядке,  голос  из-за  конторки
неожиданно прогремел:
   - Нет!
   Приемщик  и  Вольфганг,  которого  здесь   называли   не   иначе,   как
лейтенантом, удивленно подняли глаза.
   - Нет! - повторил "дядя" и решительно потряс головой. - Мне очень жаль,
господин лейтенант, но на этот раз мы не можем пойти вам навстречу. Это не
оправдывает себя. Вы через несколько дней принесете опять весь ваш хлам, а
знаете, платья выходят из моды... Может быть, в другой раз,  когда  у  вас
будет что-нибудь... более модное.
   "Дядя" еще раз поглядел на Пагеля, поднял перо - острием прямо в  него,
как представилось Вольфу, - и стал опять  писать.  Приемщик  медленно,  не
поднимая глаз, прикрыл крышку чемодана  и  дал  защелкнуться  замкам.  Обе
женщины глядели на Вольфганга смущенно и  все  же  немного  злорадно,  как
школьники искоса посматривают на товарища, когда учитель пробирает его  за
ошибку.
   -  Послушайте,  господин  Фельд,  -  с  живостью  заговорил  Пагель   и
наискосок,  через  все   помещение,   направился   к   хозяину,   спокойно
продолжавшему записывать. -  У  меня  есть  в  Груневальде  богатый  друг,
который мне безусловно поможет. Дайте мне на проезд. Вещи я оставлю  здесь
у вас, зайду сегодня же перед закрытием, верну вам деньги - в  пятикратном
размере, если вам угодно. В десятикратном.
   "Дядя" задумчиво сквозь очки посмотрел на Вольфганга,  наморщил  лоб  и
сказал:
   - Мне очень жаль, господин лейтенант.  Мы  здесь  взаймы  не  даем,  мы
ссужаем только под заклад.
   - Но мне только несколько тысчонок на метро, -  настаивал  Вольф.  -  И
ведь я оставляю у вас свои вещи.
   - Оставить вещи у себя без закладной квитанции  я  не  могу,  -  сказал
хозяин ломбарда. - А принять их в  заклад  я  не  хочу.  Мне  очень  жаль,
господин лейтенант.
   Он еще раз внимательно посмотрел из-под наморщенного лба на Вольфганга,
словно хотел прочитать на лице  посетителя,  какое  действие  оказали  его
слова, потом легонько кивнул и вернулся к  своим  книгам.  Вольфганг  тоже
наморщил лоб, тоже кивнул легонько пишущему, как бы в знак  того,  что  не
обижен отказом, и пошел к дверям. Вдруг его осенила новая мысль. Он быстро
обернулся, еще раз подошел к господину Фельду и сказал:
   - Знаете что, господин Фельд? Купите у меня все  мое  барахло.  За  три
доллара. И с плеч долой!
   Ему подумалось, что богатей Цекке одолжит  ему,  несомненно,  приличную
сумму. Вот будет номер принести Петре сплошь новенькое обмундирование!  На
что ей эти старые тряпки? Нет, к черту барахло!
   Господин Фельд продолжал писать  еще  с  минуту.  Потом  ткнул  перо  в
чернильницу, откинулся на стуле и сказал:
   - Один доллар за  все  с  чемоданом  вместе,  господин  лейтенант.  Как
сказано, вещи не модные. - Взгляд его  упал  на  стенные  часы.  Было  без
десяти двенадцать. - И по вчерашнему курсу доллара.
   Была секунда, когда Вольфганг  хотел  рассердиться.  Это  же  наглейший
грабеж! Была секунда, когда что-то шевельнулось в Вольфганге тихо, тихо  -
он не мог не подумать о Петре:  умывальные  принадлежности  и  его  старое
летнее пальто составляли сейчас все ее имущество. Но так же быстро явилась
мысль:  "Цекке  даст  денег.  А  если  не  даст,  я   же   всегда   как-то
выкручивался!" И небрежно махнув рукой, точно  желая  показать,  как  мало
придает он этому значения, сказал:
   - Что ж, хорошо! Давайте вашу мелочишку! Четыреста четырнадцать тысяч!
   И впрямь мелочишка, если вспомнить, что ночью он просадил на зеро  чуть
не тридцать миллионов. Да и нельзя не посмеяться над такой инфузорией, как
Фельд, который из кожи лезет ради дерьма, ради самой жалкой суммы!
   "Дядя", злой, упрямый "дядя", "инфузория",  медленно  сполз  со  своего
конторского табурета,  подошел  к  сейфу,  покопался  в  нем  и,  наконец,
отсчитал Вольфгангу четыреста тысяч марок.
   - А еще четырнадцать? - спросил Вольфганг.
   - Четыре процента,  как  принято  в  торговых  расчетах,  снимаются  за
расплату  наличными,  -  сказал  господин  Фельд.   -   Вам,   собственно,
причитается триста девяносто восемь тысяч.  Две  тысячи  я  вам  дарю  как
старому клиенту.
   Вольфганг рассмеялся:
   - Вы хороший делец, дядюшка! Вы добьетесь успеха, непременно!  И  тогда
возьмете меня шофером, да?
   Господин Фельд принял его слова всерьез. Он запротестовал:
   - Чтобы вы меня возили, господин лейтенант? Нет, и даром не надо! Когда
вам ничто на свете не дорого, даже  ваши  вещи.  Нет,  нет...  -  И  снова
превратившись в  хозяина  ломбарда:  -  Итак,  когда  у  вас  опять  будет
что-нибудь предложить, господин лейтенант... Ну, счастливо!
   Пагель смял в кулаке ассигнации с прекрасным  гольбейновским  портретом
купца Георга Гисса (который, увы, не мог защитить  свою  особу  от  такого
непочтительного обращения) и сказал смеясь:
   -  Кто  знает,  может  быть,  эти  бумажки  позволят  мне   обзавестись
собственным авто!
   Хозяин ломбарда сохранял на лице то же озабоченное выражение, он писал.
Вольфганг вышел, смеясь, на улицу.


   3. РОТМИСТР ВСТРЕЧАЕТ ТОВАРИЩА

   После гнусной сделки в конторе по найму  жнецов  ротмистр  фон  Праквиц
решил,  что  заработал  право  немного  развлечься.  Но  куда  пойдешь   в
предполуденный час? В это время дня ротмистру не часто доводилось шататься
без дела по Берлину. Наконец ему припомнился один отель в  центре  города,
где можно с приятностью посидеть в кафе и даже  увидеть  двух-трех  хорошо
одетых женщин.
   Первый человек, которого ротмистр увидел в холле  гостиницы,  оказался,
конечно, старым знакомым. (В "родных" местах - не  на  Силезском  вокзале,
конечно, - Праквиц всегда наталкивался на знакомых. Или на знакомых  своих
знакомых.  Или  на   родственников.   Или   на   знакомых   кого-либо   из
родственников. Или на однополчан. Или  на  товарищей  по  фронту.  Или  на
товарищей по Балтийскому корпусу. Или на "хлюпика", как называли  когда-то
в его полку пехотинцев. Он всех на свете знал.)
   На сей раз это был не кто иной, как