вокзал,  -
прерывает его господин фон Штудман. -  В  конторе  остался  мой  кофе.  Не
очень-то  вкусный,  но  горячий.  Не  хотите   ли?   Только,   пожалуйста,
потихоньку, рядом спит молодой человек...
   Надзиратель благодарит и идет в контору. Экипаж с курящим  Штудманом  и
молчаливым, всегда угрюмым Гартигом катит на вокзал. Уже четверть пятого.
   - Четверть пятого, - удивленно говорит фрау Эва и  недоверчиво  смотрит
на маленький дорожный будильник, стоящий на ее ночном столике.
   Почудилось, что кто-то позвал ее - Вайо? Ахим? Она быстро  приподнялась
и машинально нажала кнопку настольной лампы. Сидит, опершись на подушку, и
прислушивается.
   Тихо-тихо тикает маленький будильник, часы на браслете, лежащие  рядом,
как будто тикают быстрее, но и на них только четверть пятого. Воет  ветер,
и больше ни звука. Никто не зовет ее. Все спят, вокруг  так  тихо,  вокруг
покой. Фрау Эва чувствует себя необычайно бодрой, отдохнувшей.  Она  полна
какой-то неясной радости, но что же она будет делать эти  четыре  часа  до
завтрака?
   С удивлением, почти с неудовольствием оглядывает она свою комнату и  не
находит  ничего,  что  могло  бы  ее  отвлечь,  рассеять.  С  минуту   она
соображает, не встать ли, не взглянуть ли на Вайо, не она ли позвала ее во
сне? Но в постели так тепло. И вообще, - Вайо уже взрослая девушка! Прошли
те времена, когда фрау Эва каждую ночь, - да и  могло  ли  быть  иначе,  -
пять-шесть раз вставала с постели и на  цыпочках  прокрадывалась  к  своей
малютке. Прекрасные, канувшие в  вечность  времена,  простые  обязанности,
которые так охотно выполнялись, простые заботы, которые приносила с  собой
жизнь, потому что это жизнь... А не весь этот  ненужный  хлам,  выдуманные
заботы нынешнего дня, самая бесполезная вещь на свете.
   Мускулы у фрау Эвы напрягаются, напряженнее становится  и  лицо.  Вдруг
снова проснулось в ней  то,  что  растворилось  было  в  блаженной  истоме
отдохнувшего тела, - сознание, что ее дом рушится, семья распадается,  что
пол, на котором стоит ее кровать, уходит у нее из-под  ног,  что  дверь  в
спальню ее мужа заперта, - заперта после вчерашней  неприятной  сцены.  На
лбу прочерчиваются морщины,  красивые  полные  плечи  сникают,  она  сразу
превращается в старуху. Она думает: "Как могла я год за годом жить с ним и
все это выносить?"
   Фрау Эве кажется невозможным прожить с ним хотя бы еще одну  неделю,  а
она выносила его почти двадцать лет!  Непостижимо!  Ей  кажется,  что  она
совершенно разучилась быть с ним терпеливой,  снисходительной,  добиваться
от него чего-нибудь женской хитростью:  будто  вместе  с  любовью  исчезла
всякая способность управлять им.
   Бог ты мой! Ведь он и прежде не раз возвращался навеселе.  Всякая  жена
умеет  с  этим  мириться,  хотя  смесь  винного  запаха,  табачного  дыма,
бахвальства и внезапной нежности бывает нелегко выносить. Но  то,  что  он
выбрал для этого как раз сегодняшний вечер, что ему не терпелось и в своем
безрассудстве он поспешил щегольнуть машиной именно перед ее  братом,  что
он удрал тайком, что он с глупым лукавством  привлек  на  свою  сторону  и
восстановил  против  матери  Виолету  -   неразумную   девочку,   которая,
естественно, падка на всякую новинку, и уж, конечно, на такую новинку,  и,
наконец, - последняя капля, переполнившая чашу, -  что  он  позволил  этой
пятнадцатилетней девчонке выпить несколько рюмок ликеру - он сказал  одну,
она сказала две, а наверное, их было все  четыре  или  пять,  -  нет,  это
превосходит все, что научилась сносить фрау Эва за долгие годы брака!
   Она сидела в столовой, стол был накрыт к ужину, лакей ждал, горничные в
кухне ждали. Было поздно, пожалуй, было слишком  поздно.  Никогда  она  не
думала, что будет вот так сидеть, словно какая-нибудь мещаночка, с  гневом
в сердце и дожидаться возвращения мужа. Это всегда  казалось  ей  донельзя
смешным, унизительным. Пусть твой партнер живет своей  жизнью,  нельзя  же
сажать его на цепь!
   И все же она сидела и ждала, она составляла счет: и  то,  и  другое,  и
третье... Вот это я ради тебя сделала, вот от этого отказалась, это  из-за
тебя утратила, - а ты? Это "а ты?" росло и росло. Это "а ты?" разрослось в
громадную тучу, которая заволокла своей тенью  всю  ее  жизнь,  в  опасную
грозовую тучу, несущую гибель.
   Они вошли с глуповатой непринужденной веселостью подвыпивших людей. Они
отпускали шуточки, они с преувеличенным  усердием  передавали  приветы.  О
господи, дядя Эгон не мог найти пробочника и отбил горлышко у  бутылки.  О
господи боже мой! Зарница, отдаленный рокот грома - кем ты  был  когда-то?
Стройным, быстрым в движениях, звезд с неба не хватал, о  нет,  -  но  был
рыцарем без страха и упрека.
   - А в лесу, мамочка, мы повстречались с машиной, с "оппелем"! И  в  ней
сидел наш милый господин Пагель, я бы побожилась - с молодой  дамой!  Она,
правда, прикрыла лицо руками...
   Довольно! Да, довольно и слишком  довольно.  Упреки,  перепалка,  слезы
девочки. Лебезящая виноватость отца переходит в буйствующую виноватость.
   - Тебе просто завидно, что у меня машина.
   Вайо с плачем:
   - Всякую радость хочешь отнять у  нас.  Ничего  нам  не  разрешаешь.  А
теперь еще начнешь тиранить папу.
   Отец и дочь единым фронтом против  матери,  а  за  дверью  подслушивает
челядь. Вот что  сталось  с  твоим  домом,  Эва!  Ты  когда-то  бежала  из
родительского дома  и  поклялась  выйти  за  первого  мужчину  с  хорошими
манерами - тебе была ненавистна грубость  отца.  Что  же,  с  ума  мы  все
посходили? Больны мы?  Или  эта  инфляция  -  отрава,  которая  носится  в
воздухе, которая все и вся заражает? Твоя ли это дочь, нежно  оберегаемая,
юная как утро, Виолета - эта  девочка  с  красными  пятнами  на  щеках,  с
разухабистыми движениями, которая  то  плачет,  то  кричит  и  разражается
упреками?  Твой  ли  это  муж,  тот  благородный,  честный  малый,  всегда
подтянутый, педантично аккуратный, он ли это орет,  бранится,  размахивает
руками:
   - Меня тебе в бараний рог не согнуть!
   И ты ли это сама?  Та,  которая  все  это  видит,  слушает,  со  злобой
отвечает, гневно  огрызается  и  уже  подумывает  о  другом  мужчине,  уже
позаботилась о заместителе еще прежде, чем ушел первый.
   Фу! Черт бы побрал нас всех! Один другого стоит -  и  она  уходит,  она
устремляется наверх, скорей бы, скорей очутиться у  себя  в  комнате.  Она
оставляет их обоих  внизу,  хочет  быть  одна.  Окна  открыты,  в  комнате
приятная  прохлада,  свежесть.   Воздух   чуть-чуть   согрет   центральным
отоплением, чуть-чуть пахнет ее мылом и духами, как раз  настолько,  чтобы
напомнить ей: она у себя дома... Хорошо бы выкупаться,  но  она  не  хочет
видеть сейчас  свое  тело.  Оно  слишком  много  пережило,  слишком  много
изведало, сегодня вечером  ей  неприятно  смотреть  на  него.  Она  быстро
сбрасывает платье, в темноте нащупывает  на  самом  краю  ночного  столика
тюбик с вероналом, который однажды дал ей врач, когда у нее  было  гнойное
воспаление надкостницы... Фрау Эва принимает таблетку, на нее действует  и
крупица, она откидывается на подушки, она будет спать...
   Уже почти стерлись тягостные впечатления,  в  ушах  благодатная  тишина
после оглушительной перебранки, и вот - поистине невероятно, - дверь в  ее
спальню приоткрывается. Он возникает в дверях, он  спрашивает  неуверенно,
вполголоса:
   - Ты спишь, Эва? Можно к тебе?
   Как бесконечно отвратительна может  быть  жизнь.  Нельзя  не  смеяться,
видя, как он стоит в дверях. Седые волосы, а ничему не научился. Право же,
он надел  свою  лучшую  пижаму,  он  принарядился  для  нее,  этот  вечный
школьник, навсегда застрявший в классе  тех,  которые  никогда  ничего  не
поймут.
   "Эва! - Эва! - Эва!" На разные голоса, осторожным, молящим тоном, затем
чуть-чуть  громче,  чтобы  она   проснулась,   чтобы   ему   не   пришлось
по-настоящему ее будить. Она его прекрасно видит, его силуэт на свету,  он
же ее видеть не может, ее лицо в тени. Так оно всегда и было:  он  никогда
не видел ее  за  всю  их  долгую  совместную  жизнь  -  какое  же  у  него
представление о ней, его жене?
   Опять - "Эва!"
   С нотками протеста. С печальным упреком. А! Не так уж  он  уверен,  что
она спит. Наконец-то понял,  что  она  действительно  не  хочет...  Что-то
ворчит про себя. Когда он смущен, то всегда ворчит, этим он хочет прикрыть
свое смущение.
   И вот хлопнула дверь в его комнату.
   Но тут она одним прыжком вскакивает с постели, бежит босая к  дверям  -
бог с ним, с вероналом! Громко, не стесняясь, поворачивает ключ в замке  и
стоит, прислушиваясь, быстро дыша, торжествуя: "Что, ясно? Понял, что  все
кончено, бесповоротно кончено?"
   Ни звука оттуда, тишина, глубокая  тишина  -  даже  ни  одного  из  его
обычных нервных выкриков. Тишина, только тишина.
   Медленно бредет она к постели. Тотчас же засыпает.
   И вот теперь  -  двадцать  пять  минут  пятого.  Она  проснулась  такой
веселой. Затем ей почудилось, что кто-то ее  позвал.  Она  вспоминает:  ни
отец, ни дочь ее не позовут. Откуда же, скажите ради бога,  это  радостное
чувство?
   Фрау Эва сидит, перегнувшись  вперед,  но  ее  мускулы  вяло  обмякают,
слабеют. Она снова зарывается в  подушку.  Жмется  к  ней,  как  к  живому
существу, которое может ее защитить. Ей еще хочется спать, она  еще  может
поспать. Ведь не придумаешь, чем заполнить, когда вокруг тебя пляшут такие
призраки, эти четыре часа до утреннего завтрака.
   О бог мой, с каким видом будет она сидеть за  завтраком?  О  чем  будет
говорить? Что будет делать? Она могла  бы  пойти  в  контору,  но  Штудман
уехал, а Пагель слишком молод... Ну, посмотрим, в конце концов каждый день
жизни так или иначе проходит...
   Спокойной ночи!


   2. ФРАУ ЭВА МОЛИТ ЛАКЕЯ ОТКРЫТЬ ТАЙНУ

   После слишком раннего пробуждения, еще  до  восхода  солнца,  фрау  Эва
снова заснула так  крепко,  что,  проснувшись,  удивленно  взглянула,  уже
второй раз в это утро,  на  свой  будильник.  Половина  десятого.  Недаром
говорят, что если принимаешь снотворное, так уж отсыпайся до  конца.  Фрау
Эва пролежала в постели двенадцать часов, пожалуй,  после  одной  таблетки
веронала этого достаточно.
   Но когда она поднялась, начала умываться и одеваться, то почувствовала,
что тело ее сковано, в голове тупая тяжесть. Глаза  воспалены,  как  будто
она выплакалась или вот-вот расплачется. Торопливо одеваясь и  сердясь  на
себя, она бранила в душе "эту гадость", никогда она  больше  не  будет  ее
глотать. И в то же время бранила мужа, Вайо, горничных, Губерта -  за  то,
что они дали ей спать так долго.
   Ее томила  смертельная  печаль,  предчувствие,  что  этот  день,  когда
деревья и без дождя роняют слезы, не принесет  ничего  доброго  ни  ей,  и
никому другому...
   На столе стоял только один прибор - Ахим и Виолета  отсутствовали.  Она
нажала кнопку звонка, но ей пришлось сделать это два-три  раза,  и  только
тогда вместо Губерта появилась Армгард с чашкой кофе и яйцами;  улыбка  на
лице Армгард не понравилась фрау Эве.
   - Господин ротмистр и фройляйн Виолета уже завтракали? - спросила  фрау
фон Праквиц, взглянув на Армгард, которая  что-то  уж  очень  обстоятельно
наливала кофе.
   - Еще в семь часов, барыня, -  с  подозрительной  готовностью  ответила
Армгард. - Господин ротмистр и фройляйн Виолета в половине восьмого сели в
автомобиль и уехали.
   Тон, каким она произнесла слово "автомобиль", показывал, что она весьма
одобрительно относится  к  этому  новому  приобретению,  что  и  на  кухне
гордятся блеском и великолепием машины. Там, вероятно,  все  того  мнения,
что только с нынешнего дня служат у "настоящих господ".
   - Почему меня не разбудили? - резко спросила фрау Эва.
   - Да ведь господин ротмистр не велел будить  вас,  -  ответила  Армгард
обиженно, - господин ротмистр и фройляйн Виолета  старались  не  тревожить
вас. На цыпочках сошли с лестницы, да и здесь в столовой все шептались...
   Фрау фон Праквиц прекрасно представляла себе своих героев - уж так  они
берегут мамочку, что боялись ее разбудить. Ведь мамочка могла бы  помешать
поездке, она, может быть, даже поехала бы с ними! Трусы!
   - И все  же  без  шума  не  обошлось,  -  продолжала  Армгард  тихо,  с
ангельской кротостью.
   Фрау фон Праквиц предпочла  сделать  вид,  что  не  слышит.  Вчера  она
вдоволь насладилась всякими шумами, теперь она слышать не хочет  ни  шума,
ни о шуме.
   - Муж не сказал, когда вернется? - спросила она.
   - Господин ротмистр сказали, что не будут к обеду, - ответила Армгард и
выжидательно посмотрела на барыню. Ясно, что и она уже проведала о ссоре с
Ахимом, вероятно, вся деревня уже проведала о ней, включая  ее  родителей.
Надо привыкать к тому, что в ближайшем будущем каждый будет считать ее  не
то вдовой, не то покинутой женщиной.
   - Хорошо, Армгард,  -  сказала  фрау  Эва,  невольно  забавляясь  этими
пустяками. - Можете подать  к  обеду  оставшееся  с  воскресенья  филе,  в
холодном виде, с зелеными бобами. Для нас будет достаточно.  -  Она  стала
считать по пальцам: - Я,  Лотта,  вы  -  это  трое,  Губерт  -  четвертый,
совершенно достаточно.
   Маленькая пауза, кухарка Армгард молча смотрит  на  хозяйку.  Фрау  фон
Праквиц отвечает на этот взгляд, что-то  в  нем  тревожит  ее.  Она  хочет
улыбнуться, но отставляет чашку, отставляет ее порывисто - не желает  она,
чтобы на нее так глядели!
   - В чем дело? Что вы на меня так смотрите, Армгард?  -  спрашивает  она
недовольно.
   - О боже, барыня! - воскликнула, краснея, Армгард.  -  Губерта  незачем
считать, Губерта господин ротмистр сегодня утром уволили. Вот от  этого  и
шум! Даже на кухне слышно было. Не захочешь и то услышишь...
   - Где Губерт? - спросила фрау фон Праквиц и  жестом  приказала  Армгард
замолчать. - Уже уехал?
   - Да нет же, барыня, он внизу, укладывается.
   - Пошлите его ко мне. Скажите, что я хочу с ним поговорить.
   - Барыня, но Губерт грозил господину ротмистру, что он...
   - Не желаю я слушать ваши россказни, Армгард! Позовите Губерта.
   - Слушаю, барыня!
   Армгард, очень обиженная, удаляется, фрау Эва в ожидании Губерта шагает
по  комнате.  Завтракать,  конечно,  уже  не  придется.  Она   тотчас   же
почувствовала, когда встала, что этот день добра не сулит.
   Фрау Эва ходит взад и вперед, взад и  вперед.  Снова  нахлынуло  то  же
чувство, что и ночью, -  все  валится,  рушится,  можно  только  стоять  и
бессильно смотреть, но бороться нельзя. Дело, конечно, не в  этом  нелепом
Губерте! Она никогда не была к нему расположена, она уже десять раз хотела
выставить за дверь этого чудака! Кроме  того,  она  питала  к  нему  чисто
физическое отвращение: и не только из-за болтовни горничных о "выродке", -
она, как здоровая женщина, всегда чувствовала  в  этом  субъекте  какую-то
извращенность.
   Ну ладно, его уволили, - вероятно, за какую-нибудь ужасную провинность,
может быть, за слишком круто сваренные яйца  или  за  то,  что  он  уронил
чайную ложечку. Ахим в его теперешнем настроении мог вспыхнуть  от  любого
пустяка. Но то, что все произошло так внезапно, без подготовки, что ничего
нового в жизни не прибавляется, а старое уходит, уходит...
   Такое чувство, будто сидишь на льдине и от нее  откалывается  кусок  за
куском, скоро ничего не останется.
   Были у нее родители, с которыми она не очень хорошо, но все  же  сносно
жила, - теперь родителей нет. Были муж и дочь - их уже нет. Были соседи, -
когда они последний раз ездили в гости? Был уютный дом, - а теперь  сидишь
в одиночестве за завтраком, лакей  уволен,  дверь  между  спальнями  ночью
тщательно заперта - вот он каков, этот дом!
   Отчаянным бессилием, безысходной и гнетущей тоской веет от всего  этого
- было ли время, когда так мало стоило жить! А ведь как рвешься что-нибудь
сделать, выбраться из болота! Но все, что делаешь, какими-то таинственными
путями тащит тебя еще глубже вниз. Каждое  действие  оборачивается  против
того, кто действует!
   Кухарка Армгард снова стоит в дверях. Она докладывает не  то  смущенно,
не то строптиво:
   - Губерт говорит, что он уже не служит. Говорит, ему незачем приходить.
   - Это  мы  еще  посмотрим!  -  гневно  выкрикивает  фрау  фон  Праквиц.
Несколько шагов, и она уже в сенях.
   - Барыня! Пожалуйста, барыня! - умоляюще кричит ей вдогонку Армгард.
   - Что еще такое? -  спрашивает  она  с  досадой.  -  Довольно  болтать,
Армгард!
   - Но вы, барыня, должны знать! - зашептала Армгард,  подходя  ближе.  -
Губерт так  угрожал  господину  ротмистру!  Говорилось  о  складе  оружия.
Господин ротмистр прямо побелел...
   - И вы все это видели из  кухни,  из  подвала,  Армгард?  -  насмешливо
спрашивает фрау Эва.
   - Дверь в столовую была открыта, барыня! - Армгард жестоко  оскорблена.
- Я как раз пошла наверх, чтобы достать окорок, и дверь была открыта. Я не
любопытна, барыня, я ведь всей душой...
   - Хорошо, хорошо, Армгард, - говорит фрау фон Праквиц, снова  собираясь
идти.
   - Но, барыня, вы еще не знаете! - снова заклинает ее  Армгард.  -  Ведь
Губерт упоминал еще о каком-то письме, о письме от барышни, в нем  тоже  о
складе оружия...
   - Чепуха! - говорит фрау фон Праквиц и решительно  спускается  вниз,  в
подвал, не обращая больше внимания на  Армгард.  -  Все  это  ваше  вечное
подслушивание и подглядывание.
   Губерт, конечно, вчера вечером подслушивал, когда она говорила с  мужем
о покупке машины и о путче,  и  теперь,  когда  его  выставили,  он  хочет
мстить. Но она ему вправит мозги! Чтобы  Вайо  писала  письма  о  каком-то
складе  оружия  -  вздор,  невероятный  вздор,   вот   к   чему   приводит
подслушивание!..
   Лакей Редер стоит, согнувшись, над раскрытым на постели чемоданом, куда
он с томительной аккуратностью, учитывая, так сказать,  каждый  миллиметр,
укладывает тщательно сложенные брюки. С кровати, на которой стоит чемодан,
уже снята постель. Сложенное по сгибам постельное белье висит на стуле, но
все же под чемодан положен  большой  лист  упаковочной  бумаги,  чтобы  не
испортить кровати. Педантичнейшая аккуратность до  последней  минуты  -  в
этом весь Губерт Редер!
   При  виде  этой  картины  и  еще  более  при  виде  рыбьего,  тусклого,
неподвижного лица у фрау фон Праквиц проходит всякая охота браниться.
   - Итак, вы покидаете нас, Губерт? - говорит она с оттенком юмора.
   Губерт держит в руках жилетку,  он  рассматривает  ее  на  свет,  затем
складывает сукном внутрь, подкладкой наружу, - как и  полагается.  Но  то,
что он вообще не отвечает ей, это уж совсем не полагается!
   - Ну же, Губерт? - спрашивает фрау  Эва,  улыбаясь.  -  Что  же  вы  не
отвечаете? Вы и со мной в ссоре?
   Губерт укладывает жилет в чемодан  и  принимается  за  пиджак.  Сложить
пиджак - нелегкое дело. Он низко склоняется над ним, не проронив ни слова.
   - Губерт! - говорит фрау фон Праквиц настойчивей. -  Что  за  глупости!
Если вы обиделись на господина ротмистра, это не  значит,  что  вы  должны
быть невежливы со мной!
   - Барыня, - торжественно произносит  Губерт,  поднимая  на  нее  мутные
белесые глаза. - Господин ротмистр обошелся со мной, как с рабом...
   - Ну, и вы, вероятно, бог знает как надерзили моему мужу! Вы,  говорят,
чуть ли не угрожали ему?
   - Да, барыня, верно. Армгард вам насплетничала, но это верно. Я  крайне
сожалею. Будьте добры,  барыня,  скажите  господину  ротмистру,  когда  он
вернется, что я крайне сожалею. Я погорячился. (Он способен горячиться  не
больше, чем какое-нибудь бревно.)
   -  Хорошо,  Губерт,  передам.  А  теперь  скажите  мне,  наконец,   что
случилось.
   - И  опять  же  письмом  барышни  я  не  воспользуюсь,  -  непоколебимо
продолжает Губерт, - обещаю. Хоть и не сожгу его, пока еще нет.
   - Губерт! - говорит фрау фон Праквиц. -  Будьте  же,  наконец,  другом,
вспомните, что я не только хозяйка  дома,  на  которую  вы,  как  водится,
всегда за что-нибудь в обиде, но и мать,