а,  но  ничего
особенного не произошло. Что-то темное зашевелилось в глубине  автомобиля.
И толстяк просто сказал:
   - Не беспокойся, спи. - И темное перестало  шевелиться.  -  Поехали!  -
крикнул толстяк шоферу. - Сломя голову во Франкфурт. Молодой человек  даст
вам на чай, если будете там до одиннадцати.
   Автомобиль  рванулся  в  темноту,  мимо  промелькнула  вилла,  проплыли
огоньки деревенских домиков. Пагель пристально смотрел на  контору,  но  в
темноте ничего не мог разглядеть. А вот и замок...
   - Свет! - взволнованно воскликнула Аманда. - Минна-монашка  ждет  меня.
Каково-то ей будет сегодня одной справляться с тайным советником...
   - Затрещала! - сказал толстяк,  но  тон  его  не  был  злым.  -  Можете
спокойно курить, молодой человек. Это ей не мешает. Я тоже курю.
   Немного спустя Пагель действительно решился закурить.
   Неподалеку от уездного города с ними едва не случилось  несчастье.  Они
чуть  было  не  налетели  на  карету.  А  все  потому,  что  кучер  Гартиг
предоставил лошадям идти как хотят, а голова его все время была  повернута
назад, к тайному советнику. Тот высунулся из  окна,  чтобы  лучше  слышать
кучера, и, таким образом, уже по пути узнал о  той  сумасшедшей  кутерьме,
которая творилась в имении.
   - Тайный советник, - пояснил Пагель,  когда  яростная  брань  кучера  и
седока замолкла позади.
   -  Да,  да,  -  задумчиво  сказал  толстяк.  -  Уж  сегодня  ночью   он
поворочается в своей постели!
   За уездным  городом  тянулось  шоссе.  После  громыханья  и  тряски  на
проселочных дорогах машина  шла  теперь  почти  бесшумно,  все  с  большей
скоростью. Дальше, все дальше.
   Пагель грустно думал о странных пассажирах, собравшихся в этой  машине,
таких разных и одиноких; его мучила мысль, что делать ночью с девушкой...
   Толстяк постучал в окно шоферу,  в  машине  стало  светлее  от  уличных
фонарей.
   - Здесь я выйду, - сказал  он.  -  Послушайте,  шофер...  Этот  молодой
человек заплатит за всю поездку. По восемьдесят пфеннигов  за  километр  -
знаю, что это много, молодой человек, но сюда включена и обратная  поездка
порожняком. Счетчик показывал сорок три тысячи семьсот пятьдесят, когда мы
выехали. Заметьте себе, юноша.
   - Верно, - сказал шофер. - А денег  у  вас  хватит,  господин?  Набежит
свыше трехсот марок!
   - Хватит, - сказал Пагель.
   - Значит, все в порядке, - отозвался шофер. - А я, по  правде  сказать,
сомневался.
   - Покойной ночи, - сказал толстяк. И тут же повернулся, ушел...
   -  Шофер,  -  распорядился  Пагель,  -  остановитесь  у   какого-нибудь
ресторанчика, когда мы будем в самом городе. Надо еще поесть.
   - Сделаем, - ответил шофер, и они опять тронулись в путь.
   В машине стало еще светлее. Ее освещали фонари,  но  темная  фигура  не
шевелилась. Это была лишь темная  фигура,  безыменный  седок,  уткнувшийся
лицом в угловую подушку сиденья.
   - Вот мы и  остались  с  ней  одни,  -  сказал  подавленный  Пагель.  -
Фройляйн, фройляйн Виолета, не хотите ли закусить?
   Он забыл - нет, он не забыл, он просто не мог решиться говорить  с  ней
как с непонятливым ребенком или неразумным животным.
   Она задрожала в своем углу, он почувствовал, он  увидел  это  -  что-то
всполошило ее. Понимает она или не хочет, не может понять?..
   Дрожь усилилась, послышался жалобный звук,  нечленораздельный  -  точно
птица одиноко плачет в ночи...
   Аманда сделала движение к ней. Пагель предостерегающе положил  руку  на
руку Аманды,  он  старался  усвоить  холодный,  бесстрастный  тон  сыщика:
"Успокойся, спи..."
   Несколько времени спустя они остановились.
   Аманда вошла в ресторан, принесла все, что нужно.
   - Теперь ешь, пей, - сказал Пагель.
   И снова двинулась вперед машина, все с большей скоростью неслась она во
мраке, к Берлину. Пагель сказал:
   - Теперь усни.
   Они ехали долго, было темно, было тихо. Пагель думал о том, что и он  -
блудный сын, возвращающийся домой! Вот и она возвращалась домой!
   Чужие, чужие - дети уже не знают родителей. Ты  ли  это?  -  спрашивает
мать. Ах, жизнь, жизнь!  Ничего  нам  не  дано  удержать,  как  бы  мы  ни
хотели... Мы скользим, спешим,  не  зная  покоя,  вечно  преображаясь.  Мы
говорим вчерашнему дню: "Ты ли  это?  Я  не  узнаю  тебя!  Остановись  же!
Остановись!.. Мимо!.."
   Катит и катит машина.  Порою  стены  домов  в  спящих  деревнях  громко
отражают шум мотора, затем снова не слышно  ничего,  кроме  тихо  жужжащей
тишины. Пагель думал, что  он  будет  радостно  взволнован,  когда  вернет
матери дочь. А он только  утомлен  и  подавлен.  Медленно,  сонно,  иногда
сердито отвечает он Аманде, которая пристает с расспросами, что она  будет
делать в Берлине, если барыне не понадобятся ее услуги?
   - Не знаю, Аманда, - говорил измученный Пагель. - Вы  правы,  это  было
необдуманно. Не знаю...
   Но вот и эта тема иссякла. Будто ничего особенного не было в машине, не
было дочери, которую сто раз считали мертвой и  которая  вернулась  в  мир
живых; обычная, несколько тягостная поездка, ничего более...
   Наконец автомобиль остановился у дверей отеля. Утро, половина третьего.
С трудом добился Пагель, чтобы дежурный портье  соединил  его  с  комнатой
фрау фон Праквиц.
   - Да, что случилось? - спросил испуганный женский голос.
   - Говорит Пагель. Я внизу, в холле. Привез фройляйн Виолету. - И затем,
забыв о решении говорить спокойно: - Ах, фрау фон Праквиц...  -  Он  снова
остановился. Он не знал, что сказать.
   Долгая, долгая тишина. Было так тихо, так тихо...
   И вот далекий, чуть слышный голос сказал:
   - Я иду.
   Ничего больше. Пагель положил трубку.
   Не прошло и нескольких минут -  фрау  Эва  фон  Праквиц  спустилась  по
лестнице, по той самой  широкой,  устланной  красным  ковром  лестнице,  с
которой некогда скатился администратор фон Штудман. Пагель не вспомнил  об
этом, и однако именно это падение да еще некоторые другие события  привели
его в Нейлоэ.
   Она подошла к Пагелю, бледная, очень спокойная, едва взглянула на  него
и только спросила:
   - Где?
   - В машине, - сказал Пагель и пошел впереди нее. Ах, он многое  мог  бы
сказать ей, и, казалось, она многое могла бы спросить у  него  -  но  нет,
ничего. Только "Где?..".
   Он открыл дверцу машины.
   Женщина отстранила его, она ничего не спросила. Она  ничего  не  хотела
знать.
   Она сказала только:
   - Идем, Виолета.
   Ах да, именно так надо было говорить  с  больной  девушкой,  с  бедной,
заблудшей душой. Они этого не умели, она сумела.
   Темная фигура встала, вышла  из  машины.  На  мгновение  Пагель  увидел
профиль, увидел крепко сжатые губы, опущенные веки.
   - Идем, детка, - сказала женщина и подала ей руку.
   Они вошли в отель, они вышли из жизни Пагеля - он  стоял,  забытый,  на
улице.
   - А теперь куда, господин? - спросил шофер.
   - А? - сказал Пагель, очнувшись. - Вот что,  в  какую-нибудь  маленькую
гостиницу поблизости. Все равно.
   И тихонько прибавил, взяв руку Аманды.
   - Ну не плачь же, Аманда! Чего же ты плачешь, Аманда?
   Однако и ему казалось, что надо плакать, плакать, плакать, но почему?
   Нет, он не знал. Он не знал почему.



ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. РЕНТНАЯ МАРКА СОТВОРИЛА ЧУДО


   1. ВСЕ, ВСЕ ИЗМЕНИЛОСЬ

   Мы проделали долгий  путь,  часто  приходилось  нам  останавливаться  -
теперь поспешим! Когда мы тронулись в путь, было лето, с  тех  пор  прошел
почти год. Снова распустилась зелень, все в цвету, растут новые всходы,  -
а в городе, в комнате фрау Туман, мадам Горшок,  снова  висят  в  удушливо
знойном воздухе желто-серые гардины - мы не знаем этого, но  предполагаем.
В деревне и в городе - все по-прежнему.
   И все изменилось. Ничего особенного не произошло: явился  человек  -  и
положил  конец  бессмысленным,  беспутным  бумажкам   с   астрономическими
цифрами. Сначала люди с изумлением  смотрели  на  деньги,  на  них  стояла
единица, или двойка, или десятка. Если после цифры шли два нуля,  это  уже
была крупная сумма. Нет, до чего смешно!  Ведь  все  привыкли  считать  на
миллиарды и биллионы!
   Появились в обращении и монеты. Настоящие монеты. Счет велся не  только
на марку, но и на пфенниги - до чего смешно! Некоторые, получив жалованье,
строили башенки из новых денег, играли этими деньгами. Казалось, из дикой,
развращенной эпохи они снова вернулись в страну своего детства,  вернулись
от сложного к простому, естественному,  вещи  только  теперь  обрели  свое
подлинное лицо.
   И, странно, от этих скромных цифр, от монет и  мелких  кредиток  словно
исходили какие-то чары. Люди опомнились -  они  начали  считать,  и  вдруг
оказалось, что счет сходится! Столько-то  и  столько-то  я  зарабатываю  в
неделю, столько-то и столько-то могу потратить, и, представьте,  сходится!
Люди целые годы считали - и не могли свести концы с концами!  Они  считали
до беспамятства, в  карманах  умерших  с  голоду  находили  тысячи  марок,
последний нищий был миллионером.
   А теперь все очнулись. Очнулись  от  безумного,  тяжкого,  мучительного
сна. Они стояли тихо, они озирались. Да, они могли тихо стоять, озираться,
приходить в себя. Деньги от них не убегали, время не убегало,  жизнь  была
жизнью. Испуганно смотрели они друг на друга, в близкие, о, в такие  чужие
лица. Ты ли это? - спрашивали они с сомнением. Я ли это? Как  близко  было
это прошлое, и все же оно таяло... как туман, как бредовый сон, как дым...
   Они стряхивали с себя этот сон. Нет, не я  это  был,  говорили  они.  С
новым мужеством брались они за свою работу, снова  имело  смысл  работать,
жить...
   О, ведь все очень, очень изменилось!


   2. ВОЛЬФГАНГ СНОВА УЧИТСЯ

   Человек выходит из дверей университета, он пересекает двор, он идет  по
Унтер-ден-Линден.
   Улица Унтер-ден-Линден лежит в ярком блеске солнца.
   Человек мигает от света  и,  колеблясь,  смотрит  на  автобус.  Автобус
быстро доставил бы студента домой, к жене и ребенку. Но он  решает  иначе.
Он встряхивает портфель, который держит  за  ручку.  Спокойно,  пружинящим
шагом идет он вниз по улице - к Бранденбургским воротам, к Тиргартену.
   Всю свою жизнь он был горожанином. Затем короткое время жил в  деревне.
Теперь он снова человек города. Но от короткого  пребывания  в  деревне  у
него осталась потребность в спокойных, просторных, одиноких  дорогах.  Они
напоминают ему  о  том  времени,  когда  он  носился  по  полям,  проверяя
работников. Теперь он на таких дорогах проверяет свои мысли, свою  работу,
свои отношения с окружающим миром. У него вдумчивое приветливое  лицо.  Он
идет прямо и спокойно. Но глаза остались яркими, в них свет. Они еще очень
молоды...
   В плохие времена ему казалось  пределом  мечтаний  открыть  антикварный
магазин или торговлю картинами. Но,  обсуждая  эти  планы  с  матерью,  он
сказал:
   - Если бы можно было, мама, я бы предпочел  стать  врачом.  Психиатром.
Врачевать душу. Одно время я хотел стать офицером, а  затем  похоже  было,
что я не стану ничем, игроком,  пресыщенным,  пустым  фатом.  Потом  много
радости дало мне сельское хозяйство, но кем бы я хотел  быть,  так  это  -
врачом.
   - Ах, Вольфи, - с испугом сказала мать. - Как  раз  самый  долгий  срок
учения!
   - Да, конечно, - улыбнулся он. - Когда мой сын пойдет в  школу,  я  все
еще буду учиться. Немало пройдет времени, пока его отец  станет  чем-то  и
начнет зарабатывать деньги. Но, мама, я всегда любил иметь дело с  людьми,
я всегда задумывался над тем, что творится в их душе,  почему  они  делают
то-то и то-то. Я был бы счастлив, если бы мог помочь им...
   Он уставился в одну точку.
   - Ах, Вольфи! - воскликнула мать. - Ты снова вспомнил Нейлоэ.
   - А почему бы и нет? - улыбнулся он. - Думаешь, мне от этого больно?  Я
был слишком юн! Чтобы действительно уметь помочь людям, надо много  знать,
много испытать и нельзя быть мягким. Я был слишком мягок!
   - Они поступили с тобой позорно! - Она несколько раз ударила костяшками
пальцев о стол: там-та-та, там-та-та, та-та-там!
   - Они поступали как умели. Бесстыдные - бесстыдно, а хорошие -  хорошо.
Мягкие же - слишком мягко. Итак, мама, я не настаиваю. Но если ты хочешь и
можешь...
   - Хочешь и можешь, - рассердилась она, - ты осел, Вольфи,  и  до  конца
жизни  останешься  ослом!  Когда  ты  вправе  что-нибудь  потребовать,  ты
скромничаешь, а что тебе вовсе не пристало, за это ты держишься зубами.  Я
убеждена, что, если тебе с твоих  пациентов  будет  причитаться  пятьдесят
марок, ты после долгих размышлений покончишь дело на пяти.
   - Для счетных операций теперь есть Петра! - весело крикнул Вольфганг. -
Насчитался я в свое время достаточно.
   - Ах, Петра, - рассердилась старушка. - Она еще больший осел,  чем  ты.
Ведь она делает все, что ты хочешь.


   3. ПЕТРА - СИРЕНА

   Фрау Пагель-старшая всегда порицала  молодую  девушку  Петру  Ледиг.  И
продолжала порицать, когда та стала называться  фрау  Пагель-младшая.  Она
находила, что Ледиг - очень подходящая, точно специально для нее скроенная
фамилия. Она заявляла, возводя свой проступок в добродетель, что  женщина,
которая  позволяет  свекрови  давать  себе  затрещины,  не  станет  давать
затрещины мужу. И все-таки  фрау  Пагель-старшая  ежедневно  посещала  дом
молодой женщины по будням. По воскресеньям в этом не было  надобности,  по
воскресеньям молодые люди приходили обедать к ней.
   У нее была отвратительно бесцеремонная манера  вести  себя  за  столом:
прямая, как палка, неподвижная, сидела она в венце  своих  белых  волос  и
барабанила пальцами по столу, следя за каждым движением  Петры  блестящими
черными глазами: всякую другую молодую женщину это свело бы с ума.
   - Я бы не позволила ей! - с возмущением говорила старая кухарка  Минна.
- А ведь я кухарка, ты же - невестка.
   "Хорошая сегодня погода, - это все, до чего в лучшем случае  снисходила
в разговоре с невесткой старая дама. - На рынке есть  свежая  камбала.  Вы
знаете, что это такое: камбала? Надо сдирать с нее кожу. Вот оно  что!"  И
она энергично потирала пальцем нос.
   Она приводила в отчаяние Минну и Вольфганга. Петра только улыбалась.
   - Таких ребят двенадцать на  дюжину,  -  говорила  свекровь,  глядя  на
младенца. - Ничего пагелевского. Рыночный товар!
   Бедняга Петра! Ведь Вольфганг  большею  частью  бывал  в  университете,
когда приходила фрау Пагель, а Минну старуха  умела  спровадить!  И  Петра
должна была выносить все одна. Если  она  давала  ребенку  грудь,  старуха
сидела, уставившись на мать и дитя, и самым бесстыдным тоном спрашивала:
   - Ну, фройляйн, хорошо он прибавляет?
   У всякой другой женщины молоко свернулось бы от таких разговоров.
   - Благодарю, неплохо, - только улыбалась Петра.
   - Он убавил в весе, - утверждала старуха, барабаня по столу.
   - Да что вы, он прибавил тридцать грамм, весы...
   - Я не верю весам, весы всегда врут. Я верю собственным глазам,  они-то
уж не обманут. Он убавил в весе, фройляйн!
   - Да, убавил, - соглашалась Петра.
   Фрау Пагель-старшая упорно стояла на том, что Петра - незамужняя,  бюро
регистрации браков не могло убедить ее в противном.
   - Вы ж еще полгода назад там висели, и ничего из этого не вышло.
   - Но я, право, желал бы, мама...
   - Пожелай себе чего-нибудь к рождеству, мой мальчик!
   - Да ведь она всех вас за  нос  водит,  -  смеялась  Петра.  -  Ей  это
доставляет большое удовольствие. Иногда, когда мать думает, что я не вижу,
она трясется от смеха!
   - Да, она смеется  над  тобой,  потому  что  ты  все  ей  спускаешь!  -
возмущалась Минна.  -  Вот  именно  такой  овечки  ей  не  хватало,  чтобы
покуражиться над ней!
   - В самом деле, Петра, - просил Вольфганг. - Нельзя все спускать  маме!
Она же удержу не знает!
   - О Вольфи! - весело смеялась Петра. - Разве я и тебе не все  спускала,
а вот прибрала же к рукам!
   Озадаченный Вольфганг Пагель молчал.
   Если вспомнить, что фрау  Пагель-старшая  жила  в  Старом  Вестене,  на
Танненштрассе, возле Ноллендорфплац, а молодые люди  снимали  квартиру  на
окраине города на Крейцнахерштрассе, возле Брейтенбахплац,  то  надо  было
поражаться стойкости, с какой старуха изо дня в день  проделывала  далекое
путешествие к столь неприятной ей  молодой  особе.  Дом  был  новый,  даже
новехонький, но он уже разваливался, казалось, он вот-вот рассыплется  при
всей своей новизне.
   - Нате-смотрите, - гневно выговаривала старуха Петре, - что  я  вогнала
себе в вашем отвратительном курятнике!
   И она показала Петре руку. Через всю ладонь проходила большая заноза.
   - Это ваши перила, - не унималась старуха. - В таких сараях  порядочные
люди не живут! Ведь это опасно для жизни! Можно получить заражение крови!
   - Погодите, я вытащу вам занозу! - с готовностью вызвалась Петра.  -  Я
это очень хорошо умею.
   - Но если вы причините мне боль! Этого  я  не  потерплю!  -  с  угрозой
заявила старуха.
   Мрачно смотрела она, как Петра достает  иголку  и  пинцет.  Как  многие
люди, героически, без жалобы выносящие большую боль,  старая  фрау  Пагель
робела и трусила перед маленькими невзгодами жизни.
   - Я не позволю мучить себя! - крикнула она.
   - Держите руку спокойно, и почти ни капельки не будет больно, - сказала
Петра, приступая к операции.
   - Не хочу, чтобы даже капельку болело! - заявила фрау Пагель. -  Хватит
мучений с этой противной занозой, а  тут  еще  какой  хирург  сыскался!  -
неподвижными глазами, зрачки которых сузились от страха, смотрела  она  на
руку.
   - Только не двигать рукой! - еще  раз  потребовала  Петра.  -  Смотрите
лучше в сторону!
   - Я... - сказала фрау Пагель слабее и снова вздрогнула. - Я не  хочу...
Не смейте... Может быть, она сама выйдет.
   Она старалась вырвать руку.
   - Да перестанешь ты рукой дергать?! - с досадой вскрикнула Петра. - Вот
еще нежности! Надо же быть такой бестолковой!
   - Петра! - ахнула окаменевшая старуха. - Петра! Что с  тобой!  Ведь  ты
сказала мне "ты"!
   - Вот она! - весело крикнула Петра и с  торжеством  подняла  занозу.  -
Видишь, как это просто, если не дергать рукой?
   - Она говорит мне "ты", - прошептала старуха и села. - Она говорит, что
я бестолковая! Разве ты не боишься меня, Петра?
   - Нисколечко! - рассмеялась Петра. - Можешь называть  меня  фройляйн  и
говорить, что малыш не прибавляет в весе - я знаю, у тебя на душе другое.
   - Дуреха! - с досадой сказала свекровь. - Не воображай только, что я  с
тобой согласна!
   - Нет, нет!
   - Слушай, Петра!
   - Да?
   - Если Вольф заметит, что мы на "ты", не говори ему, как это произошло.
Скажи, что я предложила тебе перейти на "ты". Хорошо?
   - Нет, - улыбнулась Петра.
   - И ты расскажешь ему все как было?
   - Да, - ответила Петра.
   - Ну, не говорила я, что ты дуреха! - сердито воскликнула фрау  Пагель.
- Ты, верно, решила говорить ему все на свете, да?
   - Конечно.
   - Далеко ты уедешь с такими правилами. Ты его избалуешь. Мужчин  нельзя
баловать.
   - А ты? - спросила Петра. - Ты его разве не баловала? Да еще как!
   - Я? Никогда! Клянусь тебе, никогда!  Что  ты  смеешься?  Не  смей!  Не
позволю я смеяться над  собой!  Да  перестань  же!  Сейчас  же  перестань!
Смотри, Петра, будешь бита! Петра... ах, Петра, ну  что  ты  расплясалась,
где же мне, старухе, за тобой  угнаться.  Разве  так  поступают?  Когда-то
невестки бросались на колени и спрашивали у  мамочки  благословения  -  по
крайней мере я читала такую чепуху, - а  ты  еще  надо  мной  издеваешься.
Петра! Ах ты, сирена несчастная! Ты, значит,  и  меня  прибрала  к  рукам?
Бедный Вольфганг!


   4. САЛОН МОД ЭВЫ ФОН ПРАКВИЦ

   Мы проделали долгий путь, пора идти дальше, мы спешим.
   Если  идти  по  Курфюрстендамму  от  Гедехтнискирхе  по  направлению  к
Галензее, то по левую руку в сторону отходит  переулок,  Мейнекештрассе  -
туда  мы  и  свернем,  тут  мы  найдем  знакомых.  Почти  на  самом   углу
Курфюрстендамма, через два-три дома мы набредем на маленький  магазин.  На
вы