,  кот  паршивый,  теперь  у  меня  тоже  есть
револьвер! А я... я не только угрожаю, как эта обезьяна, я и выстрелю!
   Он выхватывает из кармана пистолет и размахивает им.
   - Да ты что, спятил? - кричит на него Аманда в бешенстве. -  Сейчас  же
спрячь! Прямо в лицо свою пушку сует, очень приятно! Меня этим не удивишь,
так и знай!
   Он сжался под потоком  ее  гневной  и  презрительной  брани.  Несколько
растерянный, хотя еще полный упрямства, стоит он перед ней, держа  в  руке
опущенный пистолет.
   Она же приказывает:
   - Ты сию же минуту вернешься в контору  и  положишь  деньги  обратно  в
кассу! Фу, дьявол, я многое могу вынести, я не чистюлька какая-нибудь,  но
таскать деньги - нет уж, спасибо! Не из таковских! Я не согласна!
   Мейер побагровел - правда, она этого не могла видеть.
   - Так, значит, он насплетничал тебе, этот ферт,  этот...  -  кричит  он
злобно. - А я тебе вот что скажу: ни ему, ни тебе до этого  никакого  дела
нет! Это наше дело с ротмистром! Я только свое жалованье  беру,  и  ты  не
суйся, понятно?
   - Ганс! - говорит она мягче. - Положи деньги обратно, иначе между  нами
все кончено! Я таких штук не терплю.
   - А наплевать мне, кончено между нами или не кончено! Я даже  рад,  что
между нами все кончено! Очень уж ты о себе воображаешь!  Больно  нужна  ты
мне! А нынче вечером Гартиг спала со мной, да,  да,  Гартиг!  Что,  взяла?
Старая баба, восемь ребят - и то она мне в десять  раз  милее,  чем  ты!..
Тьфу, проклятая!
   Пощечина была самая настоящая, Аманда ударила его изо всех сил прямо  в
лицо, так что Мейер покачнулся.
   - А ты скот! Скот! - крикнула она, задыхаясь. - Вот, негодяй!
   - Ты бьешь меня? - спросил он еще беззвучно,  обалдев  от  боли.  -  Ты
бьешь меня? Какая-то поганая птичница бьет меня, управляющего! Ну,  теперь
ты увидишь...
   Но сам он почти ничего не видит. Все вертится  перед  его  глазами,  ее
фигура расплывается в лунном свете, затем  вдруг  возникает  снова...  Вот
теперь он видит ее совершенно отчетливо... И она посмела ударить его!
   Он торопливо поднимает пистолет и дрожащим пальцем нажимает курок...
   Нестерпимо громко отдается выстрел у него в ушах...
   Лицо Аманды надвигается, оно становится  все  больше,  вот  оно  совсем
близко, белое и черное в лунном свете.
   - Ты? - шепчет она. - Ты, Гензекен, выстрелил в меня?
   Оба  молчат,  каждый  слышит  только  порывистое,  судорожное   дыхание
другого. Долго, долго стоят они так...
   Выстрел давно отзвучал.  До  их  слуха  доходят  другие,  более  мягкие
звуки... снова слышат они тихий ветер в кронах деревьев... заскрипела цепь
в конюшне, медленно скользя через кольцо.
   - Мандхен, - произносит губастый Мейер. - Мандхен... я...
   - Кончено! - заявляет она сурово. - Кончено навсегда.
   Она еще раз смотрит на него.
   "Стреляет в меня, а потом говорит Мандхен... - Эта  мысль  снова  душит
ее. - А что бы он сказал, если бы попал?"
   Чувство страшной опасности, которая только что  ей  грозила,  сменилось
неизъяснимым ощущением, что она спасена,  и  оно  охватывает  ее  с  такой
силой, что Аманда начинает тихо  и  жалобно  плакать.  И  плача,  вздернув
плечи, она убегает от него.
   Он видит, как под светлой полоской юбки ее крепкие  ноги  мелькают  все
быстрее - Аманда бежит, она мчится, она  спешит  прочь...  Сворачивает  на
дорогу к замку, и он уже не слышит ее бега, а  только  плач,  подавленное,
жалобное всхлипывание, потом и оно стихает...
   Еще мгновение Мейер стоит  неподвижно  и,  выпучив  глаза,  смотрит  ей
вслед.  Затем  поднимает  пистолет,  все  еще  оттягивающий  ему  руку,  и
рассматривает его. Он ставит его на предохранитель - так... теперь  все  в
порядке, эта штуковина никакой пакости ему не устроит.
   Досадливо пожав плечами, засовывает он оружие в карман брюк и  поспешно
идет в контору за своими чемоданами.


   4. ЛЕЙТЕНАНТ СПЕШИТ

   Лейтенант и Вайо сидят на скамейке в парке. Они сидят не как влюбленная
парочка, - а если и как парочка, то поссорившаяся, то есть далеко друг  от
друга, молча.
   - Позволить этому трусу так с тобой  разговаривать!  -  сказала  она  в
заключение их спора. - Не понимаю тебя!
   - Конечно, ты не понимаешь меня, дурочка, - ответил он очень свысока. -
Это и хорошо. Значит, он тоже меня не понимает.
   - Удрать от такого прохвоста - что он теперь вообразит! Да я запаха его
не переношу!
   - Не подпускай его к себе слишком близко! - заметил  он  со  скукой.  -
Тогда и запах не будет раздражать тебя.
   - Скажи, пожалуйста, Фриц, когда это я его  к  себе  подпускала?!  -  с
возмущением воскликнула она. - Фриц, это просто гадко с твоей стороны!..
   Но Фриц ничего не ответил.
   Выстрел нарушил раздраженное молчание. Лейтенант  вздрогнул,  очнувшись
от своих мыслей.
   - Пальнул-таки! - крикнул он и побежал куда-то.
   - Кто? - спросила она и, не получив ответа, побежала следом.
   Они бежали по залитым лунным  светом  парковым  лужайкам,  и  ее  чулки
намокли от  высокой  влажной  травы;  затем  сквозь  кустарник,  наперерез
дорожкам, через клумбы! Им приходится продираться  через  буксовые  кусты,
растущие вдоль дорожек; Вайо задыхается, ей хочется окликнуть его, но  она
не может, так как надо бежать дальше.
   Наконец лейтенант останавливается и делает ей знак не шуметь. Через его
плечо она заглядывает в просвет между сиренью и бульденэжами. И видит, что
птичница, плача, исчезает за поворотом дороги в замок, а управляющий Мейер
стоит неподвижно перед конторой.
   - Не попал, слава богу! - шепчет лейтенант.
   - Почему же она ревет?
   - От испуга.
   - Этого типа надо в тюрьму засадить! - говорит Вайо значительно.
   - Не будь дурой, Вайо! Чего он только не наболтает,  а?  Думаешь,  тебе
приятно будет?
   - Ну, а сейчас?
   - А сейчас посмотрим, что он сделает.
   Темная коренастая фигурка поспешно устремляется в контору, даже до  них
явственно доносится стук  сердито  захлопнутой  двери.  Управляющий  Мейер
ушел.
   - Вот он и ушел, - сердито заявляет фройляйн фон Праквиц, - а я  должна
быть с ним теперь особенно вежлива, чтобы он не наболтал папе.
   - Потерпи немного, Виолета, - только и отвечает лейтенант.
   Долго ждать им не приходится. Всего три-четыре  минуты.  Дверь  конторы
снова распахивается, и выходит коротышка Мейер, в правой руке  чемодан,  в
левой руке чемодан. Выйдя, он даже не закрывает дверь, и она зияет  черным
пятном; Мейер же направляется, правда,  несколько  стесненным,  но  бодрым
шагом через двор и в широкий мир - прочь отсюда.
   - Смылся! - шепчет лейтенант.
   - Слава богу! - Она облегченно вздыхает.
   - Больше ты его не увидишь... - Лейтенант смолкает так внезапно, словно
он рассердился на себя, что даже это сказал.
   - Будем надеяться, - отвечает она.
   - Виолета! - обращается к ней лейтенант через минуту.
   - Да, Фриц?
   - Постой тут минутку, хорошо? Мне надо кое-что посмотреть в конторе.
   - Что посмотреть?
   - Да так просто... Ну как там после него.
   - Зачем? Разве нам не все равно?
   - Ну отпусти же меня! Извини... значит, ты подождешь здесь?
   Лейтенант поспешно идет к конторе. Войдя, он ощупью  пробирается  через
темные сени, зажигает  электричество.  Он  недолго  озирается  -  и  прямо
подходит  к  комоду  с  оружием.  Ящик  полуоткрыт,  но  этого  лейтенанту
недостаточно.  Он  совсем  выдвигает  его  и   внимательно   рассматривает
содержимое.
   Да,  девятимиллиметрового  маузера  нет.  Он  снова   задвигает   ящик.
Задумчиво гасит свет и снова выходит через темные сени в  лунную  ночь,  к
ней.
   - Ну, как там выглядит? - спрашивает Виолета довольно язвительно. - Он,
верно, еще наспех прибрал?
   - А как там должно выглядеть? Ах, да, конечно. Хлев, по-прежнему свиной
хлев, вот как там выглядит, дурочка моя.
   Лейтенант как-то странно повеселел.
   Она сейчас же этим пользуется:
   - Послушай-ка, Фриц...
   - Ну что, Виолета?
   - А помнишь, ты сегодня хотел?..
   - Что я хотел? Поцеловать тебя? Ну, поди сюда!
   Он сжимает ладонями  ее  голову;  некоторое  время  оба  очень  заняты;
наконец она, совсем задохнувшись, прижимается к его груди.
   - Так, - говорит лейтенант, - а теперь мне срочно надо в Остаде!
   - В Остаде? Ох, Фриц, ты же хотел зайти ко мне посмотреть, не веду ли я
дневник!
   - Но, дурочка, не сегодня же! Мне в самом деле надо мчаться во весь дух
- в шесть утра я должен быть в Остаде!
   - Фриц!
   - Ну что?
   - Разве ты никак...
   - Нет,  сегодня  ни  в  коем  случае!  Но  я  буду  у  тебя  непременно
послезавтра, может быть, даже завтра.
   - Ах, ты всегда так говоришь! И сегодня ты не сказал, что  тебе  сейчас
же придется поехать в Остаде!
   - Это необходимо, право же необходимо... Пойдем, Вайо, проводи меня  до
моего велосипеда. Прошу тебя, очень  прошу,  не  поднимай  сейчас  никакой
истории.
   - Ах, Фриц, ты... что ты со мною делаешь!


   5. ФРАУ КРУПАС ИЗЛАГАЕТ СВОИ ВЗГЛЯДЫ

   Долго, долго сидела Петра, словно окаменев.
   Долго лежала, не двигаясь, и больная ненавистница  Петры,  а  затем  ею
овладел новый приступ бешенства. Все ругательства, какие  ей  только  были
известны, швырнула она Петре в лицо; плюясь и ругаясь, она вдруг с  воплем
торжества вспомнила, как однажды вытащила Петру из такси.
   - И пришлось тебе с твоим шикарным хахалем расстаться,  да  еще  зонтик
поломала, сволочь!
   Машинально сделала Петра все, что можно было сделать: дала  ей  попить,
положила компресс на лоб и  полотенце  на  губы,  которое  та  то  и  дело
сбрасывала. Но как Стервятница ни бесилась, как ни усердствовала  в  своих
насмешках и оскорблениях, Петру это уже не задевало, так же как не трогали
затихавшие после полуночи шумы города. И город за  стеной  и  враг  здесь,
внутри, больше ее не трогали.
   На нее повеяло своим ледяным дыханием ощущение, что она всеми покинута,
и все в ней оцепенело. В конце концов каждый существует сам по себе, а то,
что  делают,  говорят,  чем  живут  другие,  все  это  ничто.  Только   по
отдельности, каждого  в  одиночку,  мчит  человека  на  себе  земля  через
вечность времени и пространства, только по отдельности, только в одиночку!
   Так сидит Петра, так размышляет и грезит Петра, незамужняя Петра Ледиг.
Она доказывает своему  сердцу,  что  больше  не  увидит  Вольфа,  что  это
неизбежно и надо с этим примириться. Еще  не  раз  в  ближайшие  недели  и
месяцы будет она сидеть и думать, грезить и убеждать себя. И  хотя  любви,
которая тоскует, ничего  не  докажешь,  все  же  какая-то  тень  утешения,
какое-то далекое воспоминание о счастье есть в том, что она может вот  так
сидеть, думать, грезить и убеждать себя.
   Поэтому Петра почти рассердилась, когда чья-то рука легла ей на плечо и
чей-то голос прервал ее грезы словами:
   - Эй ты, острожница, расскажи что-нибудь! Что-то мне не спится.  Голова
болит, очень мне твоя подружка волосы надрала,  и  я  все  думаю  о  своей
конторе. А ты о чем думаешь?
   Это толстая пожилая женщина с нижней койки -  на  нее  перед  тем  тоже
напала Стервятница. Она пододвигает к Петре табуретку, внимательно смотрит
на девушку темными быстрыми, как мышки, глазами  и,  устав  от  сидения  в
одиночестве и от мыслей, шепчет, кивнув на больную:
   - Уж она с три короба наплетет. Это правда, что она говорила про  тебя,
острожница?
   И почему-то Петра обрадовалась тому, что женщина с ней заговорила,  что
в долгую ночь можно побеседовать. Ей вдруг понравилась эта  старуха,  хотя
бы тем, что без ненависти смотрит на больную, которая ей причинила  немало
боли.
   Поэтому Петра охотно отвечает:
   - Кое-что правда, а кое-что неправда.
   - А что ты ходишь на панель, это ведь неправда? - спрашивает женщина.
   - Несколько раз... - нерешительно начинает Петра.
   Но старуха уже поняла.
   - Ну, конечно, конечно, моя девочка! - говорит она ласково. - И я  ведь
в Берлине выросла. Ведь я живу на Фрухтштрассе. Я тоже всего натерпелась в
наше тяжелое время, ведь это такое время, какого еще не бывало! И жизнь  я
знаю, и Берлин знаю. Небось улыбнулась кому-нибудь с голодухи-то?
   Петра кивает.
   - А эта коза обозвала тебя уличной? И  из-за  такого  вздора  она  тебя
оговорила? Ведь она же оговорила тебя?
   Петра снова кивает.
   - Да уж, завидущая скотина, по носу видно! Которые с таким  носом,  они
всегда злючки и вечно их зависть гложет! Да ты на нее не обижайся, она  же
не виновата, что дура, нос свой не она себе  выбирала.  А  что  ты,  кроме
этого, делаешь?
   - Продавщицей обуви работала...
   - Ну да, знаю я, каково  это,  тоже  слезами  полит  хлеб-то  этот  для
молодых. Есть такие старички, когда у них свербит, они  бегают  из  одного
обувного магазина в другой и все только башмаки примеряют,  а  сами  тычут
молодых девушек кончиком башмака - небось тоже бывало... Или нет?
   - Да, есть такие, - соглашается Петра, - и мы уже знаем их. А  кого  не
знаем, так по ним сразу видно, и никто не хочет их обслуживать. А  есть  и
похуже, они не только тычут, но и говорят такие гадости,  что  уличная  не
скажет... И если требуешь, чтобы  они  перестали,  они  начинают  уверять,
будто продавщица их плохо обслуживает - и главная радость для  них,  когда
заведующий облает нас... Защищаться бесполезно, ведь  тебе  все  равно  не
поверят, что такой шикарный господин такие гадкие слова говорит...
   - Знаем, ягодка, - говорит старуха,  стараясь  ее  успокоить,  так  как
воспоминания  о  пережитых  унижениях  снова  проснулись  в  Петре  и  она
рассказывала с волнением.
   - Все знаем! Ты думаешь, на Фрухтштрассе другое? И там то же самое!  Не
обувные магазины, так кондитерские или кафе - бедняка везде собаки кусают.
Но теперь башмакам конец, раз  ты  сидишь...  или  тебя  опять  возьмут  в
магазин, когда ты выйдешь?
   - Да ведь это же давно было, башмаки-то, - поясняет Петра. - Почти  год
назад. Я потом жила с одним другом, и как раз  сегодня  -  нет,  вчера,  в
полдень, мы должны были пожениться.
   - Скажи, пожалуйста! - удивилась  старуха.  -  И  обязательно  в  такой
знаменитый день эта гадюка  встревает  со  своими  наговорами!  Говори  по
правде, деточка, что ты натворила, что тебя сразу обрядили в  арестантский
халат? Ведь они отбирают одежду только у бандитских  невест,  думают,  что
иначе те сбегут. Ну, а если говорить неохота, тогда лучше не надо. Я  тоже
не люблю, чтобы мне голову  морочили,  и  все  равно  догадаюсь,  если  ты
заливать начнешь...
   Так вот и случилось, что Петра Ледиг ночью, между часом и двумя,  в  то
самое время,  когда  ее  Вольф  вообразил,  будто  одержал  самую  крупную
"победу" в своей жизни, рассказала неизвестной ей даже  по  имени  пожилой
особе женского пола прежалостную историю крушения своих надежд и  то,  что
она опять в жизни одна и сама не знает, как это вышло и почему.
   Старуха все  это  выслушала  очень  терпеливо,  иногда  кивала,  иногда
решительно трясла головой.
   - Это мы знаем! Так бывает! - Или: - Все это господу богу не мешало  бы
рассказать, да ему, видно, за последние пять лет все эти дела  надоели,  и
он стал туг на ухо...
   Петра умолкла и уставилась не то на больную, распростертую на полу,  не
то прямо перед собой, или, вернее, на свою лежащую в развалинах жизнь, всю
горечь которой она только теперь, после своего рассказа, осознала, так что
уже перестала понимать, как и почему,  отчего  и  зачем.  Но  тут  старуха
спокойно положила ей руку на плечо и сказала:
   - Значит, ягодка, тебя Петрой зовут, а он всегда звал "Петер"?
   - Да, - ответила Петра довольно уныло.
   - Ну и я буду звать тебя Петер, хоть не заслужил он этого. А я  -  фрау
Крупас, тетка Крупас зовут меня на Фрухтштрассе, и ты тоже так зови.
   - Хорошо, - отозвалась Петра.
   - А про что ты  мне  рассказала,  так  даже  я  поверила  тебе,  а  это
поважнее, чем если поверит сам президент полиции. И коли все так,  как  ты
говоришь (а что оно так, я по тебе вижу), ты сегодня  или  завтра  выйдешь
отсюда - ни в чем они тебя обвинить не могут! Ты  здорова,  на  панель  не
ходила и в бюро регистрации браков твое имя висело на стене, не забудь  им
сказать про это, это на них особенно действует.
   - Хорошо, - сказала Петра.
   - Так вот, не  нынче-завтра  ты  выйдешь,  уж  какое-нибудь  тряпье  на
бедность тебе выдадут. Ну, выйдешь ты, а что делать будешь?
   Петра  только  в  недоумении  пожала  плечами,  но  очень   внимательно
взглянула на говорившую.
   - Да, вот в чем вопрос. А все остальное чепуха, детка.  Вспоминать,  да
изводиться, да каяться - все  это  вздор.  Что  ты  делать  будешь,  когда
выйдешь, вот вопрос.
   - Ну конечно, - согласилась Петра.
   - Насчет того, чтобы отравиться газом или броситься  в  канал  -  я  не
думаю, ты не такая, и потом тебе, верно, хочется  все-таки  родить  своего
пискуна?
   - Да, хочется, - решительно сказала Петра.
   - А как насчет башмаков? - осведомилась тетка Крупас. - Опять поступить
туда не хочешь?
   - Да ведь я  теперь  места  не  получу.  У  меня  нет  свидетельства  с
последнего места, я его просто бросила... Там и все мои бумаги лежат...  с
Вольфом все вышло так быстро, я же вам рассказывала...
   - Понятно, понятно, - сказала фрау Крупас.  -  Бумаги  ты  раздобудешь,
бумаги всегда пригодятся. Значит, насчет башмаков ничего не выйдет, а если
бы и вышло, так все равно хватать не будет... и опять начнется то, другое,
а ты, может, теперь и не захочешь...
   - Нет, нет, - торопливо согласилась Петра.
   - Конечно, нет, я же знаю. Я только  так  говорю.  И  потом  еще  одно,
ягодка, знаешь что, - уж лучше я буду звать тебя ягодка, - "Петер"  как-то
у меня с языка не идет. Так вот, ведь есть же твой друг... Как тут обстоит
дело, ягодка?
   - Он же не пришел...
   - Не пришел, ты права. И, должно быть, не придет. Он боится, как  бы  у
него насчет игры чего не вышло, если он будет уж очень усердно  о  тебе  в
полиции справляться. А может, он думает, ты его к черту послала...
   - Вольф не подумает этого!
   - Ну, значит, не подумает, и то хорошо,  -  послушно  согласилась  фрау
Крупас. - Может быть, он  и  впрямь  такой  благородный  кавалер,  как  ты
рассказываешь,  очень  может  быть,  а  все-таки  он  не  приехал.  Будешь
разыскивать его?
   - Нет, - сказала Петра, - разыскивать - нет...
   - А если он завтра явится к тебе на свидание?
   Старуха метнула на девушку быстрый загадочный взгляд. Она увидела,  что
Петра встала и забегала по камере, вот она даже остановилась и  как  будто
прислушивается к ночным звукам  тюрьмы.  Вдруг  девушка  сердито  покачала
головой и снова принялась ходить. Потом остановилась у стены, прислонилась
головой к кирпичной кладке и долго стояла не двигаясь.
   -  Вот  как  все  это  будет,  -  начала  фрау   Крупас,   перейдя   на
повествовательный тон. - Постучит надзиратель в дверь и скажет: "Ледиг, на
свидание, иди за мной". И ты идешь за ним, шаркая туфлями, в  твоем  синем
тюремном халате. И приходишь ты  в  такую  комнату,  посредине  деревянная
перегородка, он стоит по ту сторону, разодетый, а ты по  эту,  в  тюремном
халате, а между вами - надзиратель и следит за тобой. Потом вы поговорите,
и когда надзиратель скажет: "Время истекло", - он выйдет опять на волю,  а
ты вернешься в свою камеру!
   Петра давно уже обернулась и, побледнев,  напряженно  слушает  старуху.
Наконец та смолкает, и Петра шевелит губами, словно желая что-то  сказать,
спросить, - но она не говорит, не спрашивает.
   - Так вот, острожница... - вдруг продолжает фрау  Крупас  злым  жестким
голосом, - а теперь скажи-ка мне, что  ты  такое  натворила,  почему  тебя
опять в камеру возвращают? И что он такое знаменитое сделал, что ему опять
- пожалуйте, на волю?
   В камере совсем тихо. Наконец Петра говорит с усилием:
   - Он же не виноват...
   - Ну еще бы! -  восклицает  старуха  торжествующе.  -  Конечно,  он  не
виноват, что тебе голодать приходилось и вечно ждать, и что он твое платье
загнал, а без этого ты бы и сюда не попал