-  Вы  ни  разу  не
целовались с девушкой?
   - Сто раз собирался, честное слово, фройляйн! Но в  решительную  минуту
мне как-то не хватало смелости...
   - Сколько вам лет?
   - Скоро двадцать четыре...
   - И вы еще ни разу не целовались с девушкой?
   - Я же говорю, фройляйн, ужасная застенчивость...
   - Трус! - воскликнула она с глубоким презрением.
   Некоторое время оба молча шли по липовой аллее, которая вела к пруду.
   Затем Пагель опять осторожно начал:
   - Разрешите вас спросить, фройляйн?
   Вайо, весьма нелюбезно:
   - Ну, шпарьте, вы - герой!
   - Но только вы на меня не рассердитесь?
   - Спрашивайте!
   - Честное слово, не рассердитесь?
   Она, очень нетерпеливо:
   - Нет! Спрашивайте же, наконец!
   - Ну так вот: сколько вам лет, фройляйн?
   - Вот дурак, - шестнадцать!
   - Видите, вы уже и рассердились, а я только начинаю свои расспросы.
   Вайо, в гневе топнув ногой:
   - Да ну спрашивайте же, чудак вы этакий!
   - А вы вправду не рассердитесь?
   - Извольте спрашивать!
   - Фройляйн... вы уже... целовались с мужчиной?
   - Я? - Минутку подумав: - Ну, разумеется, сотню раз.
   - Не верю.
   - Тысячу раз!
   - Уж будто!
   - Целовалась... с папой! - И она громко расхохоталась.
   - Ну, видите! - сказал Пагель, когда она  наконец  успокоилась.  -  Вам
тоже не хватает смелости.
   Вайо возмущена:
   - Мне не хватает смелости?
   - Да, вы такая же трусиха, как и я.
   - Нет, я все-таки целовалась с мужчиной! Не только с папой.  С  молодым
мужчиной, со смелым мужчиной, - речь ее звучит почти песней, - не с  таким
жалким чудаком, как вы...
   - Не верю...
   - Целовалась... Целовалась... У  него  даже  усы  есть,  светлые  усики
щеточкой, и как колются! А у вас усов нет!
   - Вот как! - вздохнул Пагель. - И вам, правда, только шестнадцать  лет,
фройляйн?
   - Даже только пятнадцать, - с торжеством заявила она.
   - Ну и смелы же вы. - В голосе его послышалось восхищение. - У меня  ни
за что бы не хватило смелости. Но сами-то вы, конечно, никогда не целовали
мужчину, - утешил он себя. - Вы только позволили мужчине себя  поцеловать,
это другое дело! А вот схватить мужчину в объятия и расцеловать его, этого
бы вы тоже не посмели.
   - Не посмела бы? - воскликнула она, сверкнув глазами. - Хорошего же  вы
обо мне мнения!
   Он опустил глаза под ее взглядом.
   - Простите, простите, фройляйн! Я ничего не говорил. Да, вы посмели бы,
я вам и так верю... пожалуйста, пожалуйста, не надо... я робею...
   Но его мольбы не помогают. Ее сверкающие глаза,  ее  полуоткрытые  губы
совсем рядом, хотя Пагель и попятился от нее. И вот  ее  губы  уже  у  его
губ...
   В то же мгновенье Вайо всем существом ощутила, что совершилась какая-то
перемена. Она почувствовала, что он сжимает ее в железных объятиях; словно
ее губы влили в него силу, он  отвечает  на  ее  поцелуй...  Теперь  хочет
вырваться уже она, теперь страшно ей... Но поцелуй все жарче и жарче,  она
еще противится, но уже чувствует, что сейчас уступит.  Недавно  еще  гордо
поднятая голова склонилась, прильнула к нему. Все тело обмякло, она никнет
в его объятиях.
   - О! -  и  Вайо  со  стоном  погрузилась  в  море,  по  которому  давно
стосковалась. - О, ты...
   Но он уже не держит ее в своих объятиях.  Он  поставил  ее  обратно  на
твердую землю. Его лицо опять далеко от  ее  лица,  оно  серьезно,  улыбка
исчезла...
   - Так вот оно как, фройляйн! - спокойно говорит Пагель. - Если  вы  так
слабы, вам не следует играть с мужчинами!
   - Это подло! - крикнула она, щеки ее пылают и от гнева и  от  стыда.  -
Порядочный человек этого не сделает!
   - Да, это подло! - соглашается он. - Но мне надо  было  кое-что  о  вас
узнать, а правды вы бы мне ни за что не сказали. Теперь я  узнал  то,  что
хотел. Вот, - он лезет в карман, - это письмо,  копию  письма  я  нашел  в
конторе засунутым в книгу, ведь это ваше письмо?
   - Подумаешь, старое дурацкое письмо, - протянула она  пренебрежительно.
- Стоило из-за этого представление  устраивать.  Что  это  Мейер  выдумал,
зачем ему  понадобилось  снимать  с  него  копию!  Вам  надо  было  просто
разорвать письмо, а не разыгрывать меня так подло...
   Разрывая письмо на мелкие кусочки, Пагель испытующе глядит на нее.
   - Так, - сказал он, собрав клочки письма в горсть и сунув их обратно  в
карман, - будет сожжено в срочном  порядке.  Но  на  свете  существует  по
крайней мере еще одна такая копия, что, если этот Мейер пошлет  ее  вашему
отцу - что тогда?
   - Такое письмо может всякий настукать! - заявила она.
   - Ясно! - согласился Пагель. -  Но  вы  и  так  под  домашним  арестом,
значит, какое-то подозрение уже существует! Копия письма сама по себе  еще
ничего не доказывает, но раз есть подозрение...
   - Подлинник у меня. Если я ни в чем не сознаюсь, мне  ничего  не  могут
доказать.
   - Но вас могут перехитрить!
   - Меня не перехитрить!
   - А как же я перехитрил вас в два счета?
   - Не все такие пройдохи, как вы!
   - Милая барышня, - постарался ласково вразумить ее  Пагель,  -  давайте
раз навсегда условимся, что вы будете со мной вежливы, точно так же, как и
я вежлив с вами. Это письмо, теперь уже порванное, мы позабудем. То, что я
сделал, как будто не очень красиво. Но было бы хуже, если бы я  отправился
к вашей матушке и насплетничал ей, правда? Может быть, и следовало бы  так
поступить, но мне это не по душе...
   - Что вы мне мораль читаете! - иронически заметила она. -  Небось  сами
тоже и писали и получали любовные письма.  -  Но  ее  ирония  не  возымела
действия.
   - Ясно, - сказал он спокойно, - но я никогда не был подлецом. Я никогда
еще не соблазнял порядочных пятнадцатилетних девочек. Идемте, - он взял ее
под руку, - идемте к вашей матушке. Она, верно, уже беспокоится.
   - Господин Пагель! - умоляюще сказала  она  и  остановилась.  -  Он  не
подлец!
   - Несомненный подлец, и вы это отлично знаете!
   - Нет! - выкрикнула она, едва  сдерживая  слезы.  -  Почему  все  такие
недобрые стали? Раньше было совсем не так!
   - Кто стал недобрым?
   - Мама, ведь она меня вечно изводит, и Губерт...
   - Кто такой Губерт? Его зовут Губертом?
   - Да нет же! Наш лакей, Губерт Редер...
   - Он знает?
   - Да, - сказала она сквозь слезы, - отпустите,  пожалуйста,  мою  руку,
господин Пагель, вы делаете мне больно.
   - Простите. Так, значит, лакей вас изводит...
   - Да... Он такой подлый...
   - А кто еще знает?
   - Что-либо определенное - никто.
   - Управляющий Мейер не знает?
   - Ну, он ведь уехал.
   - Следовательно, и он тоже знает. Еще кто?
   - Лесничий, - но тоже ничего определенного.
   - Еще кто?
   - Больше никто - совершенно  определенно  никто,  господин  Пагель!  Не
смотрите так на меня, я вам все сказала. Совершенно определенно!
   - А лакей вас изводит? Как он вас изводит?
   - Он пошляк, он говорит пошлые вещи и засовывает мне под подушку пошлые
книги.
   - Что за книги?
   - Почем я знаю - о браке, с картинками...
   - Идемте,  -  сказал  Пагель  и  опять  взял  ее  под  руку.  -  Будьте
мужественны. Идемте к вашим родителям и скажем им все. Вы попались в  руки
какой-то сволочи; вас замучают до  того,  что  вы  не  будете  знать  куда
деться. Ручаюсь, ваши родители поймут. Ведь теперь  они  на  вас  сердятся
только потому, что вы лжете, они это чувствуют... Идемте, фройляйн, будьте
мужественны, ведь трус-то из нас двоих - я.
   И он ободряюще улыбнулся ей.
   - Милый, милый господин Пагель, пожалуйста, пожалуйста, не надо!  -  По
лицу ее катятся слезы, она хватает его за руки, словно он  сейчас  побежит
со своей  недоброй  вестью,  она  гладит  его.  -  Если  вы  скажете  моим
родителям, клянусь вам, я брошусь в воду. Зачем им говорить? Все равно все
уже кончено!
   - Все кончено?
   - Да, да, - бормочет она сквозь слезы. - Вот уже три недели его нет.
   Пагель задумался, он соображает.
   И неизбежно перед ним возникает образ Петры  -  увы!  исчезнувшей.  Уже
несколько  мгновений  он  не  может  от  него  отрешиться.  Уже  когда  он
почувствовал эти губы на своих  губах,  это  разомлевшее  тело,  мгновенно
поддавшееся зову наслаждения, - не призыву любви, - уже тогда возник  этот
образ, далекий, но явственный: лицо, нежное и строгое,  улыбалось  ему  из
глуби времен. Он не желал сравнивать, но, и не желая, все время сравнивал:
что бы сделала она? Что бы сказала? Так бы она никогда не поступила...
   И нежное далекое лицо, на которое он смотрел тысячу раз, лицо  девушки,
покинувшей  его,  покинутой  им,  восторжествовало  над  этой  маменькиной
дочкой, этой барышней из хорошей семьи.
   Оно восторжествовало - и торжество той,  покинутой,  он  воспринял  как
предостережение: будь добр хотя  бы  к  этой  девушке,  не  взваливай  всю
тяжесть на ее плечи... Ты был слишком суров со мной, не будь таким с  ней!
- звучало в нем.
   Пагель задумался, он соображает, она старается по его лицу угадать  его
мысли.
   - Кто он? - спрашивает Пагель.
   - Лейтенант.
   - Рейхсвера?
   - Да!
   - Ваши родители его знают?
   - Думаю - нет. Наверное сказать не могу.
   Пагель снова задумался. Если он офицер, значит, каков бы он ни был,  он
подчиняется известному кодексу чести, а это уже некоторое успокоение. Если
он раз забылся, а потом сам испугался и исчез, это  еще  не  так  страшно.
Значит, простая опрометчивость, может быть, под влиянием вина,  повторения
можно не опасаться. Надо бы  выяснить.  Надо  бы  спросить.  Он  испытующе
смотрит на нее. Но как спросить такую молоденькую девушку,  случилось  это
только раз или?..
   "Если это случилось только  раз,  -  думает  он,  -  значит,  это  была
опрометчивость. Если несколько раз -  это  подлость.  Тогда  надо  сказать
родителям".
   Он опять смотрит на нее. Нет, спрашивать  он  не  станет.  Может  быть,
потом он упрекнет себя за это. Но спрашивать  он  не  станет.  (Снова  тот
далекий образ.)
   - Совершенно определенно все кончено? - еще раз спрашивает он.
   - Совершенно определенно! - уверят она.
   - Поклянитесь! - потребовал он, хотя знал цену подобным клятвам.
   - Клянусь!
   У  него  неспокойно  на  душе.  Что-то  тут  да  не  так,  чего-то  она
недоговаривает.
   - Если вы хотите, чтобы я молчал, вы должны обещать мне,  дать  честное
слово...
   - Охотно...
   - Если этот господин... лейтенант снова объявится, сейчас же дайте  мне
знать. Обещаете? Вашу руку!
   - Честное слово! - говорит она и протягивает руку.
   - Ну хорошо. Идемте. Под  тем  или  другим  предлогом  пошлите  ко  мне
сегодня вечером попозднее вашего лакея Редера.
   - Замечательно! - в восторге  воскликнула  Виолета.  -  Что  вы  с  ним
сделаете?
   - Он, голубчик, у меня напляшется, - мрачно сказал Пагель.  -  Изводить
вас он больше не будет.
   - А если он побежит к папе?
   - Придется пойти на риск. Но он к папе не побежит,  я  на  него  такого
страха нагоню, что у него пропадет всякая охота. Вымогатели всегда трусы.
   - Послушайте-ка: говорят они еще там в конторе?  Господи,  в  каком  я,
должно быть, ужасном виде. Пожалуйста,  дайте  мне  поскорее  ваш  носовой
платок, свой я, верно, потеряла - нет, я просто забыла платок.  Вам  я  не
хочу врать, даже в мелочах. Господи, какой же вы молодец,  никогда  бы  не
подумала. Не будь я уже влюблена, я бы тут же влюбилась в вас.
   - С этим раз навсегда покончено, фройляйн, -  сухо  говорит  Пагель.  -
Пожалуйста, не забывайте, вы поклялись.
   - Ну конечно. И вы думаете, что вы...
   Пагель пожимает плечами...
   - Милая барышня, никто не  может  помочь  человеку,  которого  тянет  в
грязь. Мне, право, не до шуток. Так, а теперь опять  походим  под  окнами,
чтобы нас заметили. Спорам в конторе, кажется, конца-краю нет.


   4. ШТУДМАН РАЗЪЯСНЯЕТ УСЛОВИЯ АРЕНДЫ

   - Извините, что я попросил вас зайти, -  сказал  Штудман  и  пододвинул
фрау фон Праквиц стул, с которого поспешно встал ротмистр. - У нас беседа,
при которой вам следовало бы присутствовать. Разговор идет о деньгах...
   - Неужели? - сказала фрау Эва, взяв зеркальце, и стала внимательно себя
разглядывать. - Тема для меня совершенно новая! Ахим говорит о деньгах  не
чаще, чем ежедневно...
   - Эва, прошу тебя! - взмолился ротмистр.
   - А почему Праквиц каждый день говорит о деньгах? Потому что у него  их
нет. Потому что самый пустяковый счет волнует его.  Потому  что  взнос  за
аренду первого октября гнетет его как кошмар.  Потому  что  он  все  время
думает, внесет он его или нет...
   - Совершенно верно, Штудман, я стараюсь все  предусмотреть...  Я  купец
предусмотрительный...
   - Давай обсудим твое  финансовое  положение.  Сбережений  у  тебя  нет,
текущие расходы покрываются из текущих поступлений, то есть из поступлений
от продажи скота, от продажи раннего картофеля, зерна... Сбережений у тебя
нет...
   Штудман задумчиво тер нос. Фрау Праквиц гляделась в  зеркало.  Ротмистр
стоял, прислонясь к печке, он томился,  но  всей  душой  надеялся,  что  у
Штудмана ("ох, уж эти мне  вечные  няньки!")  хватит  такта  не  поднимать
вопроса о долге.
   -  Приближается  первое  октября,  -  сказал  Штудман  все  еще   очень
задумчиво.  -  Первого  октября  деньги  за  годовую  аренду  должны  быть
полностью выложены на стол господину тайному советнику фон Тешову. Годовая
аренда составляет, как это должно быть тебе известно, три тысячи центнеров
ржи. Насколько я осведомлен, цена на рожь установилась от семи  до  восьми
марок золотом за центнер, это составит сумму от двадцати до двадцати  пяти
тысяч марок золотом, сумму, которую не выразить в миллионах и  миллиардах.
Хотя бы потому, что цена на рожь к первому октября в бумажных  марках  нам
неизвестна...
   Фон Штудман задумчиво поглядел на свои жертвы, но  они  еще  ничего  не
понимали.
   Наоборот, ротмистр даже сказал:
   - Я чрезвычайно тебе признателен, Штудман,  что  ты  занимаешься  всеми
этими делами, но они, извини меня, нам известны. Арендная плата  несколько
высока, но урожай отличный, и теперь, когда у меня будут люди...
   - Прости, Праквиц, - перебил Штудман, - ты  еще  не  уяснил  себе  всей
проблемы.  Первого  октября  ты  должен  уплатить  господину  фон   Тешову
стоимость трех тысяч центнеров  ржи.  Так  как  золотая  марка  -  понятие
фиктивное, то в бумажных марках стоимость ржи к первому октября...
   - Это я все понимаю, милый Штудман, я знаю, что...
   - Но ты не можешь поставить в один день три  тысячи  центнеров  ржи,  -
продолжал неумолимый Штудман. - Если судить  по  записям  в  хозяйственных
книгах, тебе потребуется на  это  около  двух  недель.  Итак,  скажем,  ты
поставишь двадцатого сентября триста центнеров ржи. Хлеботорговец даст  за
нее, ну, скажем, триста миллиардов. Ты положишь эти  триста  миллиардов  в
несгораемый шкаф для платежа, предстоящего первого  октября.  За  время  с
двадцатого по тридцатое сентября марка опять упадет, как мы это видим  все
последнее время. За триста центнеров ты получишь  тридцатого  сентября  от
зерноторговца, ну, скажем, шестьсот миллиардов. Значит, триста  миллиардов
у тебя в шкафу будут составлять уже  стоимость  ста  пятидесяти  центнеров
ржи. Тебе придется поставить добавочно еще сто пятьдесят центнеров...  Это
же ясно?
   - Но позволь, - сказал оторопевший ротмистр. - Как же  это  получается?
Было триста центнеров и вдруг сто пятьдесят центнеров...
   - Господин фон Штудман совершенно прав,  -  живо  подхватила  фрау  фон
Праквиц. - Но ведь это же ужасно. Этого же никому не осилить...
   - Двухнедельный бег наперегонки с инфляцией, - сказал Штудман.  -  И  в
результате мы выдохнемся.
   - Но  ведь  инфляция  не  обязательно  будет  идти  такими  темпами!  -
возмутился ротмистр.
   - Ну, разумеется, не обязательно. Но заранее  ничего  не  скажешь.  Тут
надо учесть  очень  многое:  поведение  французов  на  Руре,  устойчивость
теперешнего правительства, которое  во  что  бы  то  ни  стало  собирается
продолжать борьбу за Рур, а следовательно, нуждается в деньгах и  деньгах,
поведение Англии  и  Италии,  которые  все  еще  против  Рурской  авантюры
французов. Словом, тысячу вещей, на которые мы повлиять не можем, - но так
или иначе уплатить за аренду первого октября мы обязаны.
   - А мы можем уплатить, господин фон Штудман?
   - Можем, сударыня!
   - Ай  да  наш  милый  Штудман!  -  полусмеясь,  полусердито  воскликнул
ротмистр. - Сначала напугал, а потом протягивает руку помощи.
   - Дело в том, - невозмутимо сказал  Штудман,  -  что  существуют  люди,
которые  думают,  что  марка  будет  падать  беспредельно,  которые,   как
говорится, играют на падении. Они готовы хоть сегодня закупить у тебя рожь
на корню, с уплатой первого октября и с  поставкой  в  течение  октября  -
ноября... У меня уже имеется несколько таких предложений...
   - Бешеные  деньги  заработают  эти  типы  на  моей  ржи!  -  с  горечью
воскликнул ротмистр.
   - Но ты в срок и полностью внесешь папе арендную плату, Ахим! А в  этом
все дело!
   - Дай-ка сюда эти бумажонки, Штудман, -  сказал  Праквиц  угрюмо.  -  Я
посмотрю  их.  Время  пока  терпит.  Во  всяком  случае,  я   тебе   очень
благодарен...
   - Второй вопрос, -  снова  начал  Штудман,  -  имеет  ли  вообще  смысл
выплачивать аренду...
   Он замолчал и посмотрел на  них  обоих.  "Точно  с  луны  свалились,  -
подумал он. - Совсем младенцы..."
   - Как же так? - спросила фрау фон Праквиц оторопев. -  Ведь  должен  же
папа получить то, что ему следует?
   - Что ты опять выдумал, Штудман! - рассердился ротмистр. - Словно и без
того недостаточно неприятностей! Еще новые неприятности придумываешь!
   - Ведь в договоре же написано, - снова заговорила фрау фон  Праквиц,  -
что мы теряем право на аренду, если не уплатим в срок всю сумму!
   - Я выполню взятые на себя обязательства! - решительно заявил ротмистр.
   - Если сможешь! - заметил  Штудман.  И  оживившись:  -  Выслушай  меня,
Праквиц, и не перебивай. Выслушайте, будьте добры, и  вы.  Это  будет  вам
несколько  неприятно,  мне  придется  говорить  о  вашем  папаше...  Итак,
поговорим о владельце  и  об  арендаторе.  Тебе  тоже  придется  выслушать
горькие истины, мой милый  Праквиц,  тебе,  арендатору...  Изучить  данный
арендный  договор  небезынтересно.  Данный  арендный  договор   можно   бы
озаглавить: "Горе арендатору!"
   - Отец...
   - Владелец, сударыня, только владелец. Я не буду говорить  о  всех  тех
бессовестных  мелких  пунктиках,  которые  могут  привести  к   настоящему
бедствию. Случай с электричеством открыл мне глаза. Милый мой Праквиц,  не
будь я здесь, ты бы уже споткнулся об эту мелочь,  и  предназначалась  она
как раз для того, чтобы ты о нее споткнулся. Но я  оказался  тут,  и  враг
отступил. Он ждет, что ты свернешь себе шею на выплате аренды, и на ней ты
свернешь себе шею...
   - Тесть...
   - Отец...
   - Владелец, - сказал Штудман, повышая голос, - установил арендную плану
в полтора центнера ржи с моргена. Первый вопрос: посильна ли такая аренда?
   - Она, возможно, несколько и высока... - начал было ротмистр.
   - Государственные имения по соседству с нами платят  шестьдесят  фунтов
ржи с  моргена,  ты  платишь  значительно  больше  чем  вдвое.  И  заметь:
арендаторы казенных имений платят в рассрочку и в ближайший  срок,  верно,
ничего не заплатят. И это не лишает  их  права  аренды,  ты  же,  если  не
заплатишь в срок и полностью... ну, да ты сам знаешь, твоя жена сейчас при
тебе сказала...
   - Брат в Бирнбауме...
   - Правильно, сударыня, ваш бирнбаумский  братец,  как  он  сам  повсюду
горько жалуется, платит владельцу за аренду  столько  же.  Но  что  одному
арендатору под силу, для другого зарез. Видите ли, есть такой слух,  будто
ваш брат  платит  в  действительности  только  девяносто  фунтов,  но  ему
пришлось дать слово отцу, что трезвонить он будет о ста пятидесяти фунтах.
Почему он вынужден это делать...
   - Милый Штудман, да ведь это, выходит, обман. Я очень тебя прошу...
   - Мой брат...