жасный  человек,  не
сказал еще чего-нибудь, не задержал его еще раз.
   Но вслед ему не раздается ни  слова,  неприятное  ощущение  мурашек  на
спине проходит, будто расстояние ослабляет ледяной холод взгляда,  которым
провожает его сыщик. Лейтенант кланяется направо и  налево.  Усилием  воли
заставляет себя еще раз остановиться  на  пороге  и  закуривает  сигарету.
Затем берется за дверную ручку, открывает дверь, закрывает, проходит через
зал трактира и вот он, наконец, на воле, на улице.
   Ему кажется, что после долгого, мучительного пребывания  в  тюрьме  его
выпустили на свободу.


   6. САМОНАДЕЯННЫЙ ЛЕЙТЕНАНТ ПРОСЧИТАЛСЯ

   Очутившись на улице, лейтенант уже знал, что никогда он не  вернется  в
ту комнату, к господину Рихтеру, никогда не  сделает  сообщения,  которого
ждут от него, никогда не назовет  друга  другом.  "Честь  потеряна  -  все
потеряно", - прозвучало где-то внутри. Да, честь, которую он должен блюсти
как офицер, эту честь он потерял. Он налгал, как трус, чтобы уклониться от
приговора. Но не из страха смерти, со смертью он уже примирился, а потому,
что хотел умереть по-своему, так, чтобы она запомнила!
   Лейтенант засунул руки в карманы. Небрежно, с сигаретой в зубах, шагает
он по улице в это серенькое  утро,  под  тонким,  как  пыль,  дождиком,  в
сторону отдаленной части города, где расположены  офицерские  виллы.  Если
хорошенько подумать, величайшая нелепость - пройти еще через это унижение,
выспросить девицу Фриду, о чем говорили ее господа.  Ведь  он  не  доложит
господину Рихтеру о результатах своей разведки. Пусть  сами  разделываются
со своим путчем, он будет хлопотать только о собственных делах.
   У лейтенанта, который, казалось бы, так беспечно, не  замечая  времени,
слоняется по улицам в своем штатском тряпье и даже заходит в лавку  купить
себе полсотни сигарет, гораздо лучшего, чем обычно, сорта,  залегла  между
бровей, как раз над переносицей, глубокая  вертикальная  складка:  складка
раздумья. Не особенно легко для молодого человека, который всю свою  жизнь
охотнее действовал, чем думал, отдать себе отчет в том, что, собственно, с
ним произошло, чего он хочет и чего не хочет.
   Глубоко удивила его мысль, как безразличен стал  для  него  путч,  ради
которого он работал долгие месяцы, почти без всяких  средств,  лишая  себя
всего, что обычно любят молодые люди. Удивило его,  как  он  равнодушен  к
тому, что уходит от друзей, которые уже перестали  быть  его  друзьями,  а
ведь их общество всегда было ему дороже, чем любовь девушки.
   Многое вынес он в это утро, чего ни за что не вынес бы в другое  время,
что привело бы его в бешенство: выплеснутый ему в лицо портвейн ротмистра,
подозрения этого идиота Фридриха, почти неприкрытую брезгливость Рихтера и
в заключенье позорный допрос, которому подверг его  толстяк  из  уголовной
полиции. Но все это с него соскочило  бесследно,  он,  который  годами  не
забывал нанесенной ему обиды и ничего  никому  не  прощал,  сейчас  должен
сделать над собой усилие, чтобы вспомнить эти столь недалекие события.
   "Странно, у меня такое ощущение, будто я уже не  здесь.  Будто  в  этом
мире уже ничто меня не  касается.  Будто  я  умирающий,  от  которого  все
отходит... Помнится, когда люди умирают, они  начинают  беспокойно  шарить
руками по простыне. Одни  говорят:  "Умирающий  роет  себе  могилу",  а  -
другие: "Он ищет чего-нибудь, за что мог бы еще удержаться на этом свете".
Не то ли со мной? Все ускользает, и я не нахожу в мире ничего, за  что  бы
ухватиться... Но ведь я не умирающий, я совершенно  здоров.  Или  какие-то
клетки во мне уже знают, что им  придется  умереть?  Может  ли  быть,  что
смерть - это не только уничтожение, вызванное болезнью,  но  и  разрушение
тела силою мысли? Неужто я и в самом деле предатель?"
   Он останавливается, озирается вокруг, как  бы  очнувшись  от  страшного
сна. Он стоит на широком, пустынном  плацу,  истоптанном  сапогами  многих
сотен солдат, на желтоватой, глинистой,  унылой  земле,  из  которой  лишь
кое-где несмело пробивается сорная трава. На другом  конце  плаца  высятся
ярко-желтые  голые  стены  казарм,  обнесенные  высокой  желтой   оградой,
верхушка которой  утыкана  битым  стеклом.  Железные  ворота,  выкрашенные
светло-серой краской, заперты, часовой в стальной каске,  с  винтовкой  за
плечом, расхаживает взад и вперед, стараясь согреться.
   Лейтенант смотрит на эту картину, безотрадную, как дурной  сон:  в  нем
назревает мрачная решимость, что-то злое, смутное.  Он  идет  прямо  через
площадь, он думает: "Сейчас увидим".
   Он загораживает дорогу часовому и с вызовом смотрит на него.
   - Ну, камрад? - говорит он.
   Лейтенант знает этого человека, и  человек  знает  его.  Случалось,  он
угощал пивом этого солдата и его товарищей, случалось им вместе  посидеть,
поболтать. Однажды, на деревенской танцульке,  где  произошла  драка,  они
вместе, бок о бок, очищали зал.  Старые,  выходит,  знакомые,  но  часовой
делает вид, что он знать не знает лейтенанта. Он говорит вполголоса:
   - Уходите!
   Лейтенант не уходит. Он еще больше насупился, он снова  заговаривает  с
часовым.
   - Ты, видно, загордился, знать меня не хочешь? - насмешливо  спрашивает
он.
   Солдат и ухом не ведет, он проходит  мимо,  не  говоря  ни  слова.  Но,
пройдя шесть шагов, поворачивается и снова приближается к  лейтенанту.  На
этот раз лейтенант говорит:
   - Послушай-ка, приятель, у меня нет курева. Угости меня сигаретой, и  я
сейчас же уйду.
   Солдат бросает быстрый взгляд  налево.  Калитка  открыта,  видна  часть
усыпанной галькой дороги и окно караульной; он переводит глаза направо, на
лейтенанта. На лице лейтенанта непонятное  выражение  насмешки,  отчаяния,
страха. Часовому трудно в этом разобраться, и все же ему чудится  какая-то
угроза,  опасность,  иначе  он,  вероятно,  решился  бы  дать   лейтенанту
сигарету. Поэтому он молча проходит дальше, а  возле  будки  снова  делает
поворот.  Какое-то  неопределенное  чувство  заставляет  его,  прежде  чем
поравняться с молодым человеком, снять с плеча винтовку.
   Лейтенант весь во власти своего дикого, оголтелого отчаяния. Ему  давно
уже ясно, что рейхсвер знать их не желает, что отдан строжайший приказ  не
общаться с этими чужаками. Но он хочет нарваться на  драку,  хочет,  чтобы
его пустили в казарму, хотя бы в качестве арестованного. Тогда он  спросит
у дежурного офицера: "Что вы имеете против нас?" И если услышит  об  одном
складе оружия... Ну и ладно! Конец! Ко-нец!!!
   Мысль, которой он одержим, безумная мысль. Как  будто  дежурный  офицер
снизойдет до объяснения с арестованным, раз  даже  тем,  кто  на  свободе,
отказывают во всяких объяснениях!
   Но в том-то  и  дело,  что  лейтенант  уже  ничего  не  соображает,  он
совершенно правильно заподозрил, что клетки в нем уже больны. На этот  раз
он  пропускает  часового  мимо,  не  затронув  его,  но  как  только   тот
поворачивается к нему спиной, - закуривает сигарету. Выпуская облако дыма,
он  смотрит  на  возвращающегося  солдата,  радуясь  глуповато-удивленному
выражению его лица: зачем же у него только что просили  курева?  Лейтенант
протягивает ему другую сигарету:
   - Бери, приятель, раз у тебя не нашлось ни одной для меня.
   Солдат останавливается.
   - Уходите, или я вызову караул, - решительно произносит он.
   - Я уйду, - отвечает лейтенант, - если ты возьмешь сигарету.
   Солдат молча смотрит на него. Он  не  протягивает  руку  за  сигаретой,
только чуть-чуть приподнимает винтовку.
   - Нечего тут! Уходите! - пытается он его образумить.
   Но и лейтенанту хотелось бы уговорить солдата.
   - Приятель, - просит он, - возьми сигарету! Сделай  одолжение,  возьми.
Тогда я буду знать, что ты еще мне приятель.  На!  -  Он  протягивает  ему
сигарету. Затем прибавляет с угрозой: - А не возьмешь, получишь по роже.
   Солдат  смотрит  на  него  серьезно,  испытующе,  выжидательно.  Он  не
обращает внимания на протянутую ему сигарету  и  только  ждет,  что  будет
дальше.
   У лейтенанта вдруг мелькнула мысль, от которой он пришел в бешенство.
   - Ага! - восклицает он. - Ты, должно быть, думаешь, что  я  напился?  Я
тебе покажу, как я пьян...
   Он роняет сигарету и подносит кулак к самому лицу солдата.
   Но, черт возьми, лейтенанту, обычно такому искусному  боксеру,  сегодня
нет удачи. Точно деревянный, ударяется кулак о деревянный приклад.  Жгучая
боль пронизывает руку и предплечье. Приклад со всей силой  ударяет  его  в
грудь. Пошатнувшись, лейтенант опускается на землю - ему кажется, будто из
него вышибли дух.
   Но в ту самую минуту, когда  он  лежит,  задыхаясь,  чувствуя  на  себе
пристальный взгляд часового, будто он дикий зверь вроде хищного  волка,  с
которого нельзя спускать глаз, когда он думает о том, что часовой пока еще
не арестовал его, не отвел в казарму, не застрелил, когда он  на  какую-то
долю секунды смутно вспоминает о револьвере,  лежащем  в  его  собственном
кармане, и о том, что он мог бы расплатиться за этот позорный удар, -  его
со жгучей остротой пронизывает мысль, что он не только обманул  своих,  не
только скрыл от них, что  склад  выдан,  не  только  совершенно  бесцельно
создал им новые затруднения, но что он и на  самом  деле  последний  трус.
Все, что он ни делает, направлено к одному: оттянуть поездку в Черный лог,
отдалить минуту, когда все будет  ясно,  выгадать  для  себя  еще  два-три
часочка жизни. Лак треснул, краска облупилась, обнажается трухлявое  нутро
корабля - корабля его жизни. "Вот ты каков", - слышит он голос.
   С трудом, ощупью, поднимается с земли и уходит, чувствуя боль  во  всем
теле, не обращая внимания на часового, даже  не  думая  о  нем,  до  такой
степени новое открытие заслонило все  происшедшее,  и  снова  всплывает  в
памяти летнее утро в лесу, когда он с револьвером в руке гнал перед  собой
недоноска Мейера. Как он презирал этого жалкого труса, с каким  омерзением
слушал его хныканье - и мучительно грызет  его  страх:  "И  я  буду  таким
трусом? Хватит ли у меня мужества спустить курок? Как я умру?"
   Эта мысль стучится все неотступнее, еще немного - и она поглощает все!
   "Как я умру: как мужчина или как трус? Не дрогнет ли у  меня  рука,  не
промахнусь ли я? Так было с этим молокососом Раковым.  Боже  мой,  как  он
кричал!"
   Лейтенант дрожит и  крепче  сжимает  в  руке  холодный,  гладкий  ствол
револьвера, будто это прикосновение может вернуть мужество, никогда его не
покидавшее,  а  теперь,  когда  надо  умирать,   изменившее   ему.   "Надо
торопиться, - думает он в отчаянии. - Надо поскорей ехать  в  Черный  лог,
удостовериться. Как потом жить, если я даже не  знаю,  хватит  ли  у  меня
мужества умереть?!"
   Но в ту  самую  минуту,  когда  лейтенант  терзается  этой  мыслью,  и,
казалось бы, всей душой рвется к последнему решению, он из  последних  сил
упорно тащится куда-то, все дальше от своего велосипеда, от Черного  лога,
от смерти, чтобы выполнить гнусное шпионское задание, давно уже потерявшее
для него всякий смысл. Он не  задумывается  над  этим,  не  замечает  этой
непоследовательности. Но при виде знакомого ему  кабачка  вспоминает,  что
нельзя же явиться к горничной Фриде таким грязным. Он  входит  в  кабачок.
Заказывает стакан пива и спрашивает хозяина, нет ли у него куртки, которую
он мог бы надеть вместо своей, забрызганной грязью.
   Хозяин молча смотрит на него; конечно, он приблизительно  догадывается,
кто такой лейтенант. На несколько  минут  он  исчезает  и  возвращается  с
новенькой спортивной курткой в руках.
   - Эта, я думаю, подойдет, - говорит он. - А что случилось с вашей?
   - Упал я, - бормочет лейтенант.  Сняв  куртку,  он  замечает  на  локте
большой черный кровоподтек. Растерянно расстегивает рубашку на груди и там
тоже находит следы приклада. Застегиваясь, он встречает взгляд хозяина.
   - Разве уже началось? - тихо спрашивает хозяин.
   - Нет, - отвечает лейтенант. Он надевает новую куртку. - Точно на  меня
сшита.
   - Да, я сейчас же увидел, что вы с моим сыном одного  роста.  Куртку  я
купил ему для завтрашнего дня. Мой парень тоже  пойдет  с  вами,  господин
лейтенант.
   - Это хорошо, - бормочет молодой человек, отхлебывая глоток пива.
   - Не правда  ли,  господин  лейтенант?  -  просительным  тоном  говорит
хозяин. - Вы постараетесь вернуть мне куртку сегодня же вечером... Ведь  и
сыну захочется поприличнее одеться, когда он завтра  выступит  -  в  таком
деле он участвует первый раз.
   - Само собой, - говорит лейтенант. - Сколько с меня?
   - Ничего, - поспешно отвечает хозяин. - Один вопрос, если только вы  не
обидитесь...
   - Ну?
   - Были вы в казарме?
   - Нет, не был.
   - Значит, и вы не знаете. В казармах, говорят, переполох...
   Он выжидательно смотрит на лейтенанта, может быть, его тревожит мысль о
кровоподтеке у гостя. Но лейтенант не говорит ни слова. Хозяин заискивающе
спрашивает:
   - Вы ведь не думаете, господин лейтенант, что завтра будет жарко?
   - Жарко?
   - Да, жарко. Бои, стрельба. Я тогда не пущу своего парня...
   - Ну вот! - от души смеется лейтенант. - Что это  вам  мерещится?  Бои,
стрельба - такого уже не бывает! Теперь путч - это же  одно  удовольствие!
Геройская смерть сдана в архив, упразднена с восемнадцатого года...  -  Он
внезапно останавливается, как бы охваченный отвращением.
   - Не знаю, может, вам и смешно, - серьезно отвечает хозяин,  -  но  мне
совсем  не  до  шуток,  господин  лейтенант,   у   меня,   понимаете   ли,
один-единственный сын. Кому  я  передам  свой  трактир,  если  с  ним  что
случится? Ведь не хочется так, зря, проработать всю жизнь!  Посмотрели  бы
вы на этот трактир, когда я купил его двадцать лет назад - собачья  конура
была! А теперь! Нет, знай я, что  взаправду  будет  жарко,  -  мне  своего
парнишку жаль. А если нет, пусть идет на здоровье - это и для дела хорошо.
   Лейтенант еще раз заверяет трактирщика,  что  все  в  порядке,  никакой
опасности не предвидится. Еще раз обещает своевременно  вернуть  куртку  и
наконец уходит. Он знает, что наврал хозяину, но это  не  имеет  значения.
Чуть побольше вранья или поменьше,  это  уже  не  важно.  Если  хорошенько
вникнуть,  то  может  стошнить  от  мысли,  что  заставляет  таких   людей
участвовать  в  путче,  но  и  Рихтера,  пожалуй,  тошнит  от  мысли,  что
заставляет участвовать в путче  лейтенанта.  Странное  заболевание  мозга,
притупление самолюбия, уже сделало такие успехи,  что  лейтенант  сам  это
замечает.
   Короткий привал в трактире, два глотка пива  освежают  его.  Он  шагает
быстро и вскоре добирается до  застроенной  виллами  улички,  цели  своего
путешествия. Зеленые изгороди и деревья вокруг вилл уже стали прозрачными;
лейтенант ускоряет шаг, он надвинул фуражку на лоб, ему не хочется,  чтобы
его заметили и узнали здесь, где живет так много офицеров.
   На  вилле,  куда  он  идет,  проживает  полковник,  кадровый  полковник
рейхсвера. По своему общественному положению лейтенант  мог  бы  с  полным
правом нажать кнопку звонка, вокруг которого вьется надпись:  "Только  для
господ". Но лейтенант не нажимает этой кнопки, он проходит шагов десять  -
до маленькой железной калитки с вывеской: "Для поставщиков". Он  открывает
калитку, идет по выложенной плитняком дорожке - дорожка для господ усыпана
черным и белым гравием - и, обойдя кругом, останавливается у черного хода,
там, где стоят шесты с перекладинами для ковров и мусорные  ящики.  Вместо
того чтобы подняться  на  пять  ступенек  вверх,  в  бельэтаж,  блистающий
зеркальными окнами, он спускается на пять ступенек  вниз,  в  подвал,  где
окна забраны решетками. Он направляется в кухню...
   Лейтенант  всегда  считал,  что  цель  оправдывает  средства.   Он   не
постеснялся совратить честную девушку Фриду  и  сделать  из  нее  домашнюю
шпионку - зато он не раз узнавал, что творится за  кулисами  гарнизона,  а
знать это было очень полезно. И если сейчас он шел сюда с меньшей  охотой,
чем обычно, то не только потому, что настроение  у  него  было  далеко  не
розовое, а прежде всего потому, что никогда еще он не заглядывал сюда  при
дневном свете. Днем  наши  действия  носят  иное  обличье,  чем  ночью.  У
полковника, живущего в бельэтаже, есть две дочки, лейтенант даже  танцевал
с ними; было бы весьма неприятно, если бы эти дочки застали его  в  районе
кухни. Не поступков своих стыдится лейтенант, он стыдится  того,  что  его
могут увидеть при совершении этих поступков.
   Лейтенанту повезло: войдя в коридор, он повстречался не с кем иным, как
с горничной Фридой. Она идет из своей комнаты со щеткой и совком в руках.
   - Здравствуй, Фридель, - приветствует его лейтенант.
   Фридель, девушка лет  двадцати,  полногрудая,  красивая  той  несколько
грубой, деревенской красотой, от которой уже к двадцати пяти годам и следа
не остается, слегка вздрагивает.
   - Это ты, Фриц? - спрашивает она. - Уж и днем приходишь? Некогда мне.
   Все же она ставит щетку и совок в угол.
   - Ну, Фридель? - с усилием спрашивает лейтенант. - Что ж, ты  не  рада,
что я пришел?
   Она и не думает подойти ближе,  обнять  его,  поцеловать,  как  всегда.
Обычно она расцветает при  виде  своего  лейтенанта.  Зазналась  девчонка!
Влюбленность, безответная покорность, куда все это делось?
   А теперь Фридель говорит с насмешкой:
   - Я еще утром знала, что ты придешь!
   - Вот так так! - Лейтенант прикидывается удивленным. -  У  тебя  бывают
предчувствия? Уж не во сне ли ты меня видела, Фрида? Да  и  на  меня  тоже
что-то нашло... я подумал, хорошо бы повидать Фридель...
   Хоть умри,  лейтенант  никак  не  может  настроиться.  Он  разглядывает
девушку, он умышленно ее разглядывает. Да,  это  славная  девушка,  у  нее
приятная грудь, сильные бедра,  красивые  ноги,  с  несколько  грубоватыми
лодыжками... Ах, ничего не выходит, ему никак не удается  взвинтить  себя.
Она или другая - ему совершенно безразлично, а  ведь  Фридель  не  так  уж
глупа, она это замечает!
   - Вот как, на тебя нашло, Фриц!  -  насмешливо  говорит  Фрида.  -  Ты,
вероятно, прослышал, что вы там провалились с вашим путчем, и тебе хочется
кое-что выведать у своей Фридель? А?
   -  Провалились,  как  это  так?  -  спрашивает  он,  надеясь,  что  она
проговорится.
   - Не валяй дурака! - гневно  восклицает  Фридель.  -  Ты  очень  хорошо
знаешь, о чем я говорю. Дело твое дрянь, вот  ты  и  приперся.  И  сам  ты
дрянь, дерьмо! Когда  я  сегодня  услышала,  о  чем  толкуют  полковник  с
барыней, я сразу подумала: "Посмотрим, Фридель. Если он сегодня припрется,
значит, не к тебе он ходит, Фридель. Значит,  он  ходит  сюда  выведывать,
значит, ты только его шпионка". И, видишь, не прошло и двух  часов,  -  ты
уже тут как тут. А туда же, хочет уговорить меня, что на него нашло.
   Она смотрит на него гневно, презрительно, она немного сопит, ее сильная
грудь вздымается и опускается, лейтенант это видит. "Нечего мне с ней лясы
точить, - потерянно думает лейтенант, глядя на бурно дышащую грудь. - Надо
во что бы то ни стало узнать, что сказал полковник жене..."
   И вдруг, не говоря ни слова,  проходит  мимо  девушки,  идет  к  ней  в
комнату, в ее каморку. Кровать еще не убрана, на ней смятая постель, здесь
она лежала, спала...
   - Сейчас я тебе покажу, что на меня  нашло,  -  торопливо  говорит  он,
обнимая девушку. Он не обращает внимания на то,  что  она  отбивается,  он
никогда не обращал внимания на сопротивление девушек, все  это  жеманство,
церемонии! Она уперлась кулаками ему в грудь, в ушибленное  место,  но  он
прикрыл ее лицо своим лицом, впился ртом в ее  рот,  который  она  крепко,
упрямо сжимает. Он целует ее, целует...
   "Я еще целую, - думает он потерянно. - Сейчас она  поддастся,  ее  губы
раскроются, и тогда - смерть. С поцелуями придет смерть, поцелуи  развяжут
ей язык, она все мне расскажет. И тогда останется только  пойти  в  Черный
лог и сделать то, что я сказал Виолете. Про