даже  бутылки  пива  -  но,
когда у человека такое самочувствие,  всегда  должно  найтись  что-нибудь,
надо только мозгами пораскинуть.
   Нахмурив лоб, он усиленно размышлял, но единственное, что пришло ему  в
голову, это еще раз пойти в трактир и принести бутылку водки. Однако Мейер
тут же с досадой покачал головой. Ведь он уже давно решил не  показываться
там из-за грозного счета. Кроме того, он нагишом - и хитрый старый хрыч  -
тайный советник, заметил это. Другие тоже заметят, если он  в  таком  виде
отправится в трактир!
   Мейер оглядел себя и горько усмехнулся. Хорош мальчик!  Этакое  тело  -
прямо для адских вил!
   - Сорочка не прикроет срама, - произносит он вслух  поговорку,  которую
однажды услышал и запомнил, так как  ему  казалось,  что  она  оправдывает
любое бесстыдство.
   Но все-таки искать рубашку надо было, и он принялся расшвыривать ногами
валявшееся на полу платье, в надежде, что рубашка найдется. Она так  и  не
нашлась, а он всадил себе занозу в пятку.
   - Свинство! Сволочь! - громко выругался он; однако  свинство  напомнило
ему о свиньях, свиньи - о ветеринарной аптечке,  находившейся  в  конторе.
Аптечка навела его сначала на мысль о гофманских  каплях,  но  их  слишком
мало, чтобы они возымели действие, да, кроме того, их, вероятно, в аптечке
нет.
   Гофманские капли - с каких это пор свиньям дают  гофманские  капли?  На
кусочке сахару, да? Он невольно расхохотался от этой дурацкой  мысли,  вот
уж действительно дурацкая мысль!
   Мейер круто обернулся, на лице его отразились недоверие  и  страх.  Кто
вздумал смеяться над ним? Он же отчетливо слышал, как кто-то засмеялся! Да
и один ли он в комнате? Ушла жена кучера? Может быть, пришла  Аманда,  или
она еще должна прийти? Выпучив глаза, он медленно огляделся, но  осмыслить
увиденное  так  трудно!  Долго  приходилось  ему  созерцать   какой-нибудь
предмет, пока мозг, наконец, не возвещал: "Шкаф!" или "Штора!" "Постель, и
в ней никого!" А потом: "И под ней никого!"
   Медленным, мучительным путем пришел он, наконец, к  выводу:  в  комнате
действительно никого нет. Ну, а как насчет конторы? Может быть, там кто-то
есть и смотрит на него? Дверь в контору открыта, темная  комната  залегла,
словно подстерегающее его чудовище... Да и заперта ли еще входная дверь  в
контору? О господи, господи! Сколько еще  нужно  дел  переделать,  сколько
всего убрать, а рубашку он до сих пор не нашел. Когда же он наконец ляжет?
   Торопливо, спотыкаясь, идет  Мейер-губан  нагишом  в  контору,  дергает
дверь. Дверь заперта, он же знает, и занавески задернуты. Кто  это  плетет
такой вздор? Он включил свет и враждебно взглянул на занавески -  конечно,
они задернуты - все наглое вранье! Только чтобы его  разыграть.  Занавески
задернуты и задернутыми останутся  -  пусть  только  придет  кто-нибудь  и
посмеет притронуться к его занавескам! Это ведь его занавески, его! Он как
хочет ими распорядится, захочет сорвать и сорвет, это его дело!
   В величайшем волнении он сделал несколько шагов к несчастным занавескам
- и в поле его зрения попала  ветеринарная  аптечка  -  коричневый  еловый
шкафчик.
   - Алло! Вот ты где! Наконец-то! - Мейер-губан радостно захихикал.  Ключ
торчал в замке, дверца привыкла к послушанию,  она  открылась  при  первом
нажиме: вот, на двух, битком набитых, полках и вся музыка. Совсем  спереди
стоит большая коричневая бутыль, что-то написано на сигнатурке  -  но  кто
станет разбирать аптечные каракули? Нет, тут  что-то  напечатано,  ну  все
равно.
   Мейер берет бутыль, вытаскивает пробку и нюхает.
   Затем нюхает еще раз. Глубоко втягивает он носом пары эфира и вот стоит
недвижно перед аптечкой, только тело тихонько начинает  дрожать.  Неземная
ясность охватывает его мозг, мудрость и проникновенность, каких он никогда
не ведал, наполняют его - он нюхает и нюхает, - какое блаженство!
   Его черты становятся все резче, нос острее. Глубокие  морщины  бороздят
лицо. Тело дрожит. Но он шепчет:
   - О, я все понимаю! Все!  Понимаю  весь  мир...  Ясность...  Счастье...
Голубое небо...
   Бутылка с эфиром выпадает из его дрожащих рук, гулко стукается об пол и
разбивается. Он смотрит на  нее,  выпучив  глаза,  еще  опьяненный.  Затем
быстро подходит к выключателю, гасит свет, возвращается  в  свою  комнату,
гасит свет и там, ощупью добирается до кровати и валится на нее.
   Он лежит неподвижно, закрыв глаза,  поглощенный  созерцанием  воздушных
образов, проплывающих через его сознание.  Образы  блекнут,  их  окутывает
серый туман. От границ сознания надвигается темнота,  она  становится  все
чернее и чернее - и вдруг все сплошь черно: Мейер-губан спит.


   4. ЛЕЙТЕНАНТ ЛЕЗЕТ В ДОМ, НО АМАНДА НАЧЕКУ

   - Вы же должны знать, у кого ключи от дома, - сердится лейтенант.
   Они стоят втроем перед конторой, лакей Редер нажал  дверную  ручку,  но
дверь заперта.
   - Ключ, конечно, у господина Мейера, - заявляет лакей.
   - Должен же быть еще ключ, - настаивает лейтенант. - Фройляйн  Виолета,
вы не знаете, у кого второй ключ?
   Хотя ситуация  совершенно  ясна,  лейтенант  продолжает  звать  Виолету
"фройляйн".
   - Второй ключ, наверно, у папы.
   - А где ваш отец держит ключ?
   - В Берлине! - И в ответ на гневный жест лейтенанта  Вайо  поясняет:  -
Папа же в Берлине, Фриц!
   - Не потащит он ключ от этого  сарая  в  Берлин!..  А  я  тороплюсь  на
собрание!
   - Мы можем прийти позднее!
   - А тем временем он побежит дальше с письмом! Да и там ли он еще?
   - Я же не знаю! - обиженно отвечает лакей  Губерт.  -  Я  с  господином
Мейером не имею ничего общего, господин лейтенант!
   Лейтенант кипит яростью, досадой, нетерпением. И  вечно  встревают  эти
проклятые бабы! В таком деле бабы только помеха! Вот  и  Вайо  -  стоит  и
смотрит. Пользы от нее не больше, чем от этого идиота  лакея!  Все  самому
делать приходится! Что ей опять нужно?
   Вайо замечает:
   - Наверху открыто окно, Фриц.
   Он смотрит кверху. В самом деле, на чердаке открыто одно из окон.
   - Великолепно, фройляйн! Сейчас мы  нанесем  этому  господину  визитец!
Ну-ка, молодой человек, я посажу  вас  на  каштан,  а  с  ветки  вы  легко
перелезете в окно.
   Однако лакей Редер отступает на шаг.
   - Пусть барышня извинит меня, но я предпочел бы уйти домой.
   Лейтенант в ярости:
   - Не будьте же таким идиотом, - ведь это с разрешения барышни!
   - Я охотно служил вам, барышня, - с  несокрушимой  твердостью  заявляет
лакей Редер, он знать не знает никакого лейтенанта, - и я надеюсь,  вы  не
забудете этого. А теперь мне, право, пора спать...
   - Ах, Губерт, - молит Вайо, - не отказывайтесь, пожалуйста! Как  только
вы отопрете нам дверь, можете сейчас  же  уходить  домой.  Ведь  это  одна
секунда!
   - Извиняюсь, но тут до известной степени наказуемое деяние, барышня,  -
скромно вставляет лакей. -  А  у  навозной  кучи  только  что  стояли  две
женщины. Право же, я предпочел бы пойти спать.
   - Да оставь ты этого болвана, Виолета, пусть идет! - кричит  взбешенный
лейтенант. - Он наложил в штаны от страха. Катитесь, юноша, и не вздумайте
в кустах подслушивать!
   - Премного благодарен, барышня, - говорит лакей  Редер  с  непреклонной
вежливостью. - Пожелаю затем спокойной ночи.
   И твердым, несокрушимым шагом (он знать не знает  никакого  лейтенанта)
скрывается лакей за углом дома.
   - Вот олух! - бранится лейтенант. - Много о себе  воображает...  Ну-ка,
помоги мне влезть на дерево. Не будь ствол таким  чертовски  скользким  от
росы, я бы и сам справился. Но думаю, то, что может этот  идиот,  смогу  и
я...
   В то время как Вайо помогает своему лейтенанту  взобраться  на  дерево,
лакей  Редер,  засунув  руки  в  карманы   пиджака,   шествует,   тихонько
насвистывая, по двору имения. У него зоркий глаз, поэтому он отлично видит
фигуру, старающуюся проскользнуть мимо него в тени конюшни.
   - Добрый вечер, фройляйн Бакс, - здоровается он очень  вежливо.  -  Так
поздно прогуливаетесь?
   - Ведь вы тоже прогуливаетесь, господин Редер! -  воинственно  отвечает
девушка и останавливается.
   - Да, я тоже! - ответствует лакей. - Но я нахожу,  что  время  ложиться
спать. Вы утром когда встаете?
   Но Аманда Бакс словно не слышит этого вопроса.
   - А куда же, господин Редер, пошли барышня и тот господин? - спрашивает
она с любопытством.
   - Не все сразу, - назидательно заявляет Губерт нетерпеливой девушке.  -
Я спросил вас, фройляйн Бакс, когда вы утром встаете?
   Не  будь  Аманда  настоящей  женщиной,  она  бы  ответила  "в  пять"  и
потребовала бы ответа на свой вопрос. Но она говорит:
   - Вам это совершенно неинтересно, когда я встаю, господин  Редер!  -  И
начинаются бесконечные препирательства.
   Однако после долгих разговоров господин Редер узнает  в  конце  концов,
что Аманда встает вместе с солнышком, так как куры просыпаются на заре.  И
он узнает, что сейчас, в июле, солнце восходит часа в четыре и что  Аманда
должна быть на работе самое позднее в пять.
   Он находит, что это довольно рано, сам он  встает  только  в  шесть,  а
иногда и позже.
   - Ну да, вы... - замечает Аманда довольно презрительно, так как, говоря
по правде, мужчина, прибирающий комнаты, заслуживает презрения. И  он  еще
посылает ее спать!
   - А куда же все-таки барышня с  тем  господином  пошла  так  поздно?  -
спрашивает Аманда весьма ядовито. - Ей-то ведь только пятнадцать  и  давно
пора быть в постели!
   - Ну, я не в курсе, когда барышня ложится, -  говорит  Редер.  -  Когда
как.
   Однако Аманда не отступает.
   - А кто он, господин Редер? Я его что-то не помню.
   Но лакей Редер решил, что свой долг он выполнил. Барышня с лейтенантом,
наверное, теперь уже в доме. Большего он сделать  не  в  состоянии,  чтобы
защитить, их от соглядатаев.
   - Возможно, что и не помните, - соглашается он. -  Ведь  у  нас  бывает
очень много господ. Ну, спокойной ночи!
   И, не дав Аманде задать больше ни одного вопроса, он  шествует  дальше.
Она долго смотрит с досадой ему вслед и только потом решает  пойти  домой.
Хоть он и очень хитер, этот молодчик Редер, а все же она поняла, что он ее
провел. И так как он невесть что о себе воображает и обычно никогда с  ней
не разговаривает, то уж, наверное, не зря водил он ее  за  нос!  Нет,  это
неспроста!
   Задумчиво идет  Аманда  дальше.  Двор  уже  позади,  она  огибает  угол
неосвещенной конторы и в нерешительности останавливается под окнами своего
дружка.
   Сперва окна были распахнуты, потом  он  закрыл  их.  Затем,  когда  она
бросила беглый взгляд на ту сторону двора, в окне горел свет, а теперь там
темно. Аманда уверяет себя, что все в порядке, что ее Гензекен  спит,  что
пьяному надо дать выспаться - а тем более после ее  объяснения  с  Гартиг.
Действительно, смысла нет снова подымать историю - да ей совсем и неохота.
Больше Гартиг с Гензекеном не спутается - в этом Аманда твердо уверена.
   Значит, можно дать ему выспаться, можно лечь и самой - ей сон  тоже  не
повредит, очень даже не повредит. Но в пальцах у нее точно  зуд  какой-то,
она чувствует себя так чудно, и постель еще совсем не манит, даром что  ей
хочется спать. Аманда всегда знает, чего ей хочется, но сейчас, хоть она и
не намерена ему мешать, ее так и тянет постучать пальцем в стекло,  только
чтобы услышать его злой, заспанный голос и знать, что там все в порядке...
Она решает то так, то этак...
   - Подумаешь! Возьму да и постучу, - наконец говорит себе Аманда и вдруг
видит в комнате Гензекена маленький белый круг света,  как  от  карманного
фонаря. Невольно отступает  она  в  сторону,  хотя  успела  заметить,  что
занавески задернуты. Точь-в-точь такой круг света был  направлен  на  нее,
когда они с Гартиг стояли возле навозной кучи, ну точь-в-точь.
   Растерянно стоит она и ломает голову, стараясь понять, зачем барышня  и
незнакомый барин так поздно тайком забрались к ее Гензекену и что они  там
ищут с электрическим фонарем. Она видит, как  луч  света  бродит,  гаснет,
снова вспыхивает, снова бродит...
   Но не такой она человек, чтобы долго торчать  без  дела  под  окном  да
раздумывать. Быстро идет она к входной двери, осторожно  пытается  открыть
ее. Когда она нажимает на дверь плечом, та поддается.
   Тихонько входит Аманда в темные сени и снова закрывает за собою дверь.


   5. ЛЕЙТЕНАНТ НАХОДИТ ПИСЬМО

   Через чердак и  чердачную  лестницу  лейтенант  проник  в  темные  сени
конторы. Вспышка карманного фонаря показала ему,  что  ключ,  слава  богу,
торчит в замке входной двери, - он отпер, и Вайо впорхнула к нему.
   Правда,  дверь  в   контору   была   заперта,   но   уж   тут   Виолета
ориентировалась: ключ с двойной бородкой лежал в жестяном почтовом  ящике,
висевшем на двери конторы, и она этим ключом  легко  открывалась  -  очень
удобный для Мейера порядок, так как ему не надо было утром вставать, когда
конюх приходил за ключами от конюшни.
   Вайо и лейтенант  вошли  в  контору.  Запах  стоял  здесь  удушающий  -
лейтенант осветил осколки бутылки и сказал:
   - Хлороформ или алкоголь - надеюсь, он ничего над  собой  не  сотворил,
этот прохвост? Осторожно, Виолета, стекло, не наступи!
   Нет, он ничего над собой не  сотворил.  Достаточно  было  прислушаться,
чтобы в этом убедиться по  доносившимся  из  спальни  звукам.  Мейер-губан
храпел и сопел так, что просто жуть брала. Виолета взяла своего друга  под
руку и почувствовала себя  здесь,  посреди  этой  разгромленной,  вонючей,
душной комнаты, в полной безопасности.
   Больше того: она находила эту ночную вылазку,  эти  волнения  из-за  ее
письма "чертовски интересными", а своего Фрица "удивительным молодцом"! Ей
было пятнадцать лет, ее аппетит к жизни был очень велик, а в Нейлоэ жилось
невероятно скучно. Этот лейтенант, о существовании  которого  ее  родители
даже не подозревали (она сама знала его только по имени),  встреченный  ею
во время прогулок по лесу, причем он с первого же взгляда ей понравился, -
этот вечно торопящийся, иногда непонятно рассеянный, а чаще всего холодный
и  дерзкий  человек,  из  холодности  которого  время  от  времени  словно
вырывалось пожирающее  пламя,  казался  ей  воплощением  мужественности  и
безмолвного героизма...
   Он представлялся ей совсем другим, чем остальные знакомые мужчины. Хоть
он и был офицером, но ничем не напоминал тех офицеров  рейхсвера,  которые
приглашали ее танцевать на балах в Остаде и во Франкфурте. Они  обращались
с ней безукоризненно вежливо, и всегда она  была  для  них  "фройляйн",  с
которой  они  добродетельно  и  скучно  рассуждали  об  охоте,  лошадях  и
непременно - об урожае.
   Лейтенант  Фриц  не  обнаруживал  по  отношению  к  ней  и  следа  этой
вежливости. Он шатался с ней по лесу, болтал, словно она первая попавшаяся
девчонка; однажды схватил  ее  за  локоть,  взял  под  руку,  потом  снова
отпустил, словно  это  с  ее  стороны  никакая  не  милость.  Протянул  ей
покоробленный портсигар с таким  равнодушным  "пожалуйста",  точно  строго
запрещенное курение само собой разумелось, а затем, когда она  закуривала,
сжал ладонями ее голову и расцеловал... как будто так и надо...
   -  Да  не  притворяйся  же!  -  засмеялся  он.  -   Девчонки,   которые
притворяются, мне просто противны!
   А она не желала, чтобы он считал ее "просто противной".
   Можно предостерегать молодое существо от опасностей, может быть даже  -
уберечь его. Но как быть  с  опасностями,  которые  кажутся  чем-то  самым
обыкновенным,  чем-то  само  собой  разумеющимся,  ничуть  не  похожим  на
опасности?  В  отношении  лейтенанта  Фрица  у  Виолеты  никогда  не  было
ощущения, что она совершает что-то запретное, что ей грозит  опасность.  А
когда это случилось, и в ней все же проснулось  чувство  какого-то  ужаса,
инстинктивное желание защититься, он сказал с таким искренним возмущением:
   - Прошу тебя, Виолета, не ломайся! Я не  выношу  это  нелепое  дурацкое
притворство! Ты думаешь, не со всеми девушками так  бывает?  Ведь  ты  для
этого и создана! Ну, так, пожалуйста...
   "Я для этого создана?" - чуть не спросила она, но тут  же  поняла,  что
она просто дура. Ей было бы стыдно не сделать того, чего он хотел.  Именно
потому, что он ни во что ее не ставил, что его посещения были так случайны
и кратки, а все обещания так ненадежны ("Я в пятницу хотел быть? Не говори
глупостей, Виолета, право же, у меня, кроме тебя,  есть  заботы"),  потому
что он никогда не был с ней вежлив, - именно  поэтому  она  отдалась  ему,
почти не сопротивляясь.
   Он ведь был так непохож на всех! От него веяло тайной и  приключениями.
Все его недостатки становились в ее глазах  достоинствами,  оттого  что  у
других этих недостатков не было. Его холодность,  его  внезапная  страсть,
столь же быстро угасавшая, его  развязность  и  презрение  к  условностям,
отсутствие уважения к чему бы  то  ни  было,  все  это  представлялось  ей
деловитостью, безумной любовью, мужественностью!
   Все,  что  он  делал,  было  хорошо.  Этот  ветреный  молодой  человек,
разъезжавший по стране с весьма  неопределенным  поручением  -  на  всякий
случай мобилизовать сельских жителей, этот холодный  авантюрист,  которого
увлекала  не  цель  борьбы,  а  самая  борьба,  этот  ландскнехт,  готовый
сражаться за любую партию, лишь  бы  возник  беспорядок  -  ибо  он  любил
беспорядок, а порядок ненавидел и сразу же испытывал  скуку  и  чувствовал
свою никчемность, не знал куда  себя  деть,  -  этот  Ганс-удалец  был  ее
героем! И сожги он всю вселенную, он для нее и тогда остался бы героем!
   То, как он, держа карманный фонарь в руке, которую повыше локтя  слегка
сжимают ее дрожащие пальцы, освещает развороченную постель, с  лежащим  на
ней голым человеком, и равнодушно предупреждает ее, набрасывая на  спящего
одеяло.
   - Лучше не смотри, Виолета! - потом рычит: - Свинья! - и  усаживает  ее
на стул возле кровати, говоря: - Следи, чтобы он не проснулся! Я  посмотрю
в его карманах! - Эта его бесшабашность, которая по сути  есть  хамство  и
прикрывает  жестокость,  неуважение  и  грубость,  -   она   все   находит
великолепным!
   Виолета сидит на стуле, почти совсем темно, лунный свет едва  проникает
сквозь грязно-желтые занавески. Человек в постели храпит, хрипит,  стонет,
ей не видно его, но он начинает метаться, словно чует  во  сне  врагов.  А
тот, за ее спиной, роется в вещах и бранится вполголоса:
   - Не  так-то  легко  с  одним  карманным  фонарем  найти  что-нибудь  в
незнакомой комнате!
   Он шуршит, натыкается  на  стулья,  круг  света,  заплясав  на  оконных
занавесках, гаснет. Затем снова слышится шуршанье...
   Конечно, она должна вечером вовремя ложиться спать; правда,  ее  иногда
берут с собой на бал - до одиннадцати, ну, до двенадцати часов, или в виде
особой милости разрешают ей ходить с лесничим и  лакеем  на  тягу.  Вторую
половину дня  мать  говорит  с  ней  -  один  день  по-французски,  другой
по-английски: "Чтобы ты не забыла языки, Вайо! Тебе потом придется  играть
роль в обществе,  не  то,  что  твоей  маме,  я  ведь  всего-навсего  жена
арендатора!" О, каким чопорным, каким изолгавшимся  и  пошлым  кажется  ей
мир,  когда  она  дома.  А  вот  сейчас  она  сидит  в   вонючей   комнате
управляющего, и жизнь имеет вкус крови, хлеба и грязи. Жизнь -  она  вовсе
не такая спокойная, ласковая, вежливая, как уверяют родители, учительницы,
пасторы, она темная... и это волшебная темнота!..
   А из темноты выступает рот, - белые сверкающие зубы, острые клыки, губы
сухие, тонкие, дерзкие... этот рот, рот мужчины, создан, чтобы целовать, а
хищные зубы, чтобы кусаться. И этот рот  выступает  из  темноты  навстречу
ей...
   Родители, дед и бабушка, Альтлоэ и Нейлоэ,  Остаде  с  его  горизонтом,
осенняя ярмарка во Франкфурте-на-Одере, кафе "Канцлер" в Берлине -  тесный
допотопный мирок, в котором  все  стоит  на  месте.  Сидишь  за  мраморным
столиком, перед тобой склоняется обер-кельнер, папа и мама  спорят,  можно
ли их подрастающей дочке