жливой и все же равнодушной позе.
   Лейтенант достает через стол бутылку с коньяком, наливает чашку вровень
с краями и отпивает глоток. Он смотрит на лакея и тихо говорит:
   - Я, быть может, сделаю это  дело  несколько  иначе,  чем  вы  думаете,
Редер.
   - Вот и хорошо, господин лейтенант.
   - Если вы воображаете, что я прибегну к насилию...
   - Да уж господину лейтенанту виднее, как лучше пронять ее.
   - Как пронять, да... - откликается лейтенант.
   И оба снова долго молчат.
   Лейтенант пьет маленькими глотками свой коньяк. Лакей стоит у дверей.
   - Редер! - заговорил наконец лейтенант.
   - Да, господин лейтенант.
   - Когда наступит полная темнота?
   Редер подходит к окну, он смотрит в сумрачный дождливый вечер.
   - При таком облачном небе - после шести, - решает он.
   - Тогда закажите такси на четверть седьмого, пусть  подъедет  сюда.  Он
отвезет меня до опушки леса в Нейлоэ. Условьтесь заранее насчет цены.
   - Да, господин лейтенант.
   - Когда выйдете из дому, да и вообще на улице, - глядите, не шныряет ли
где-нибудь этот толстый сыщик, о котором  я  вам  говорил.  Такой  жирный,
бритый человек, бледное одутловатое лицо, странный  взгляд,  холодный  как
лед.  Черное  пальто  с  бархатным   воротником,   черный   котелок...   -
Нетерпеливо: - Уж вы его узнаете!
   - Да, господин лейтенант. Если я его увижу, то узнаю. Можно идти?
   - Да... -  задумчиво  отвечает  лейтенант  и  вдруг  с  оживлением,  но
смущенно говорит: - Послушайте, Редер, у меня еще поручение к вам...
   - Пожалуйста.
   - Мне еще нужен,  -  говорит  лейтенант  колеблясь,  -  мне  еще  нужен
револьвер - я потерял свой...
   - Да, господин лейтенант.
   - Сможете достать?
   - Да, господин лейтенант.
   - Не так это  просто  будет  -  достать  здесь  сегодня  револьвер.  И,
разумеется, патронов про запас, Редер.
   - Да, господин лейтенант.
   - Вы уверены?
   - Вполне уверен, господин лейтенант.
   - Расходы...
   - Я с удовольствием выручу вас.
   - У меня еще есть немного денег. Но хватит ли на машину и револьвер?..
   - Я это устрою, господин лейтенант. Значит, я вернусь через час.
   Губерт Редер ушел,  не  сказав  ни  слова.  Лейтенант  остался  один  в
меблированной комнате. Небольшие  шварцвальдские  часы  громко  тикают  на
стене, из кухни порой доносится грохот посуды. Лейтенант лежит на диване в
одном нижнем белье - его одежда сушится у печки.
   Он смотрит на стол - там стоит пустая чашка рядом с  бутылкой  коньяка,
еще на три четверти полной. Рука лейтенанта медленно тянется через стол  к
бутылке. Но он отдергивает руку. "Вам нужна  ясная  голова",  -  прозвучал
несносный, поучающий голос лакея.
   "Почему для этого нужна ясная голова? - думает  лейтенант.  -  Объясни,
осел".
   И все же он не наливает себе коньяку. Уже сейчас  хмель  поднимается  в
нем волной, спадает и снова поднимается все выше... Лейтенант  смотрит  на
часы: двадцать пять минут шестого.  В  его  распоряжении  еще  добрых  три
четверти часа, он еще до известной степени принадлежит  жизни,  а  уж  там
быстро помчится навстречу  концу.  Глаза  неотрывно  смотрят  на  минутную
стрелку.  Стрелка  движется  бесконечно  медленно.  Нет,  она  совсем   не
движется, не видно, чтобы маленький промежуток между  минутной  и  часовой
стрелкой сокращался. И все же четверть седьмого грянет внезапно,  пролетят
последние свободные минуты его жизни.
   Он пытается думать  о  Виолете  фон  Праквиц.  Ему  хотелось  бы  снова
распалить в себе чувство гнева. Но на новой волне хмеля  колышется  рыбья,
точно обшитая кожей голова Редера с мертвыми, белесыми глазами... Этот тип
никогда не открывает рта, когда говорит, я даже  не  видел  его  зубов,  -
вдруг  с  омерзением  подумал  лейтенант.  -  Наверное,  у  него  во   рту
испорченные черные корешки. Потому он и не открывает рта  -  заплесневелые
гнилые корешки!"
   Лейтенант хочет еще раз взглянуть на часы, но не может  поднять  голову
со спинки дивана. Он спит, он проспит  последнюю,  еще  принадлежащую  ему
минуту жизни, спит, спит...


   Автомобиль  едет  сквозь  ночь,  стволы  деревьев,  влажные  от  дождя,
посверкивают в свете белых фар - и вот они уже снова темные, черные, и вот
их уже поглотила ночь, прежде чем их успели рассмотреть усталые измученные
глаза. В углу машины сидит лейтенант, он полулежит, он еще  спит,  он  все
еще не может проснуться...
   В мозгу сверлящая боль, она мешает ему ясно мыслить. Лейтенант не может
понять, за каким чертом впереди рядом с шофером сидит лакей Редер. Ведь он
как будто не хотел, чтобы этот отвратительный субъект поехал с ним. Но тут
ему вспомнилось, что за машину платит лакей. Ну и пусть себе едет в  своей
машине сколько ему угодно, лишь бы тотчас же уехал.
   Лейтенант чуть ли не радуется, что, несмотря на головную боль, он нашел
это решение. Теперь уж не надо ни о чем думать. Все хорошо, все в порядке,
толстяк не поймал его еще раз. Теперь уж все пойдет само собой. Он  доедет
до места, а там легкое движение руки - и готово. Это ведь и в  самом  деле
только легкое движение руки, проще быть  не  может,  незачем  над  этим  и
голову ломать. Ведь он это столько раз видел...
   Беспокойно шарит он на сиденье, в карманах. Пытается вспомнить, дал  ли
ему лакей револьвер. Когда уезжали,  лейтенант  был  такой  заспанный,  он
ничего не помнит. Он собирается рассердиться, отыскав  на  сиденье  только
бутылку коньяка. Смотри-ка, несмотря на заспанность, бутылку-то не  забыл.
Лейтенант отпивает порядочный глоток, он прополаскивает коньяком рот.
   Коньяк смывает сон, в мозгу лейтенанта вспыхивает  яркое  пламя:  "И  я
тоже - трус".
   И пламя гаснет. Хмель шепчет: "Но ведь ты это сделаешь - главное, чтобы
ты это сделал. Что ты трусил, никто не узнает".
   "Нет, толстый сыщик знает!" - возражает рассудок.
   "Тебе-то до этого какое дело!" - шепчет хмель.
   "Ах, оставьте вы меня в покое!" - сердится лейтенант.
   В машине становится светло, она наполняется сумеречным, затем все более
ярким светом.
   "Что там опять? - устало  думает  лейтенант.  -  Неужели  нельзя  иметь
минуту покоя?"
   Но  свет  становится  все  ярче,  вот  оборачивается  лакей  Редер.  Он
привстает - не загорелась ли машина. Редер говорит  что-то  шоферу,  гудит
сирена - ей отвечает другая. И мимо проносится большой быстрый  автомобиль
- мимо, мимо! В машине снова становится темно.
   Редер поднимает стекло над передним сиденьем.
   - Это автомобиль  ротмистра!  -  кричит  он,  и  в  голосе  его  звучит
торжество.
   - Превосходно, превосходно, -  отвечает  лейтенант  едва  внятно.  -  Я
всегда говорил вам, Редер: желания умирающего сбываются.
   Машина сильно подпрыгивает на выбоинах шоссейной дороги. Лакей кричит:
   - Барышня, значит, пришла в себя!
   - Придержи язык! - отвечает лейтенант, и лакей опускает стекло.
   Лейтенант, должно быть, снова заснул и просыпается от того, что  машина
уже не едет, а стоит. Он с трудом поднимается - он наполовину  соскользнул
с сиденья. Наконец ему удается ухватиться  за  ручку  дверцы.  Спотыкаясь,
выходит он из машины.
   Лейтенант  стоит  среди  леса,  здесь  невероятно  тихо.  Ни  дуновения
ветерка, ни шума дождевых капель. Впереди, в десяти - двенадцати шагах  от
машины, стоят двое, они как будто рассматривают землю.
   - Эй! Что вы тут делаете?! - окликает их лейтенант, сразу же  приглушая
голос.
   Лакей не  спеша  поворачивается,  не  спеша  подходит  к  лейтенанту  и
останавливается в двух шагах от него.
   - Да, мы приехали, - говорит он вполголоса. - Господин лейтенант  может
пойти по следам машины...
   - Какой машины? - с досадой спрашивает лейтенант.
   - Той самой, господин лейтенант! Машины контрольной комиссии.
   - Как же я разыщу их в темноте? - нетерпеливо говорит лейтенант.
   - Да ведь у меня карманный фонарь, - терпеливо отвечает лакей.
   Он ждет с минуту, но лейтенант молчит.
   - Вы хотите отправляться сейчас же? - спрашивает наконец Редер.
   - Да, сейчас же, - машинально  отвечает  лейтенант.  -  Дайте  мне  эту
штуку!
   - Вот фонарь, господин лейтенант, а  вот  -  извините  меня,  я  достал
револьвер старой системы - но совершенно новый.
   - Да уж давайте. Как-нибудь справлюсь. - Он, не глядя, сует револьвер в
карман. - Ну, значит, иду.
   - Да, господин лейтенант.
   Но лейтенант не идет.
   - Послушайте, - вдруг резко приказывает он. - Сейчас  же  отправляйтесь
обратно! Я не хочу, чтобы вы были здесь, понимаете? Вы - свинья!  То,  что
вы мне рассказали, сплошные враки! Но мне все  равно.  Вам,  должно  быть,
представляется, что вы очень хитры, а? Но и  это  все  равно,  все  -  все
равно. Хитрецы и дурни, свиньи и порядочные люди - всем придется умереть!
   - Разрешите мне сказать, господин лейтенант...
   - Что еще! Потрудитесь убраться!
   - Как бы там кто-нибудь не оказался. Ведь нет  еще  и  девяти.  А  люди
любопытны. Я бы на вашем месте был тише воды, господин лейтенант...
   - Да, да, - говорит лейтенант и вдруг разражается смехом. - Я буду тише
воды, как вам того хочется, мой хитроумный господин Редер. Но ведь  разок,
один-единственный раз, вы позволите мне пошуметь, а?..
   Он с ненавистью смотрит на Редера.
   - Убирайтесь-ка, черт вас возьми, не могу я вашей рожи видеть! А не то,
как бог свят, я сначала прищелкну вас!
   Но как только Редер с шофером  уселись  в  машину,  лейтенант  еще  раз
жестом велит им подождать. Он  что-то  забыл,  что-то  необычайно  важное,
что-то, без чего нельзя умирать человеку. Он  шарит  в  машине  на  заднем
сиденье, под соскользнувшим на пол пледом.  И  наконец  захлопывает  дверь
машины.
   - А теперь езжайте к дьяволу! Хоть в самый ад!
   Машина отъезжает. Громко трещит мотор среди деревьев.  Лейтенант  стоит
на дороге, в своей наспех вычищенной, еще не просохшей  куртке,  со  своей
спасенной бутылкой коньяка в руке. Два  человека  -  последние,  каких  он
видит в этой жизни, от него уехали - ну хорошо, что дальше?  Но  коньяк  у
него остался, верный до самой смерти!
   Лейтенант прислушивается, прислушивается. Ему хотелось бы  думать,  что
шум, который он слышит, это все еще шум мотора, что он еще не совсем один.
Но вокруг так тихо, так тихо, а то, что он слышит, - это  его  собственное
сердце, оно стучит в груди - о, так боязливо! Так трусливо!
   Лейтенант пожимает плечами, -  он  не  ответственен  за  биение  своего
сердца. Он вытягивает губы,  будто  собирается  засвистеть,  но  звука  не
получается. "Губы дрожат... Мои губы дрожат, мой рот пересох, онемел".
   Он взглядывает на небо, но неба не видно. Ночь беззвездная, безотрадная
ночь. Ему ничего не остается, как спуститься в Черный лог...  Ни  малейшей
отговорки, чтобы еще дольше тянуть...
   Блеснул свет карманного фонаря, лейтенант поймал в световой конус следы
автомобиля, медленно и тихо идет он по этим следам. Он видит, что это след
не только одной машины, нет, здесь проехали две.
   Подумав с минуту, лейтенант с удовлетворением кивает.  Все  в  порядке,
так и должно быть; автомобиль контрольной комиссии и грузовая  машина,  на
которой увезли оружие. То есть не настоящая грузовая машина. Это видно  по
следам шин,  нет,  скорее  поместительная  машина  для  развозки  заказов.
Лейтенант  снова  с  удовлетворением  кивает.  Да,   его   мозг   работает
превосходно, он сходит в могилу не увядшим старцем, а  в  расцвете  сил  -
или, как это там говорится в траурных извещениях... Но о его смерти  никто
извещать не будет!
   Ага, вот тут автомобили остановились, дальше, в овраг, машинам  уже  не
спуститься. Но пешехода это не  остановит,  для  пешехода  тут  протоптана
дорожка. Лейтенант ходит взад и вперед, все освещая своим  фонариком.  Да,
все в наилучшем порядке. Остановившись здесь, эти господа поехали  дальше,
в направлении Нейлоэ. Все сделано как надо, все "очень просто", как сказал
бы пес Редер. Ах, этот пес, этот мерзавец, слава  богу,  что  он  убрался.
Толстяка тоже нет. В лесу и не пахнет  женщинами,  значит,  можно  наконец
подвести итог наедине с самим собой.  Незачем  наводить  красоту,  незачем
становиться в позу. Зудит - почешись, потянуло  приложиться  к  бутылке  -
сделай одолжение, а затем можешь даже икнуть.  Без  церемоний!  Да,  малое
дитя, едва вступившее в жизнь, ведет себя по-свински, но  то  же  самое  и
человек перед смертью - выходя из небытия, отходя в небытие, он  не  хочет
знать никаких стеснений. "Все очень просто", - говорит Редер.
   Какое-то призрачное, безмолвное веселье овладело лейтенантом, последний
раз он хватил изрядный глоток  коньяка.  Лейтенант  скорее  скатился,  чем
сошел, по узенькой тропке в лесную лощину.  Но  внизу  это  веселье  снова
улетучивается, вместо пьяного  головокружения  в  голове  какая-то  вязкая
похлебка.
   Угрюмо смотрит он вокруг. Как эти господа здесь хозяйничали, они-то  не
стеснялись. Глубокие ямы, кучи земли, крышки от ящиков,  а  вот  свет  его
фонаря скользнул даже по забытой лопате! "Я так хорошо,  так  основательно
все спрятал, - думает лейтенант, - а эти  свиньи  здесь  набезобразничали!
После меня ни соринки не осталось - а теперь здесь настоящий кавардак".
   Глубоко опечаленный садится лейтенант на кучу земли, ноги его болтаются
в какой-то яме. Самая подходящая поза для умирающего, но  об  этом  он  не
думает. Поставив бутылку возле себя, на  мягкую  землю,  он  сует  руку  в
карман брюк и вытаскивает револьвер. Одной  рукой  освещает  его  фонарем,
другой держит на свету и ощупывает пальцами. Да, так он и  думал:  дерьмо,
фабричный брак, массовый товар - трещотка, чтобы собак пугать, такая дрянь
хороша для какого-нибудь желторотого кассира, который собирается покончить
с собой,  но  не  для  него,  человека,  влюбленного  в  оружие!  Ах,  его
прекрасный,  тонко  сработанный  револьвер,  вещичка  изящная,  как  мотор
самолета, - толстяк пнул его в живот и  украл  у  него  эту  замечательную
игрушку!
   С безнадежным унынием смотрит перед  собой  лейтенант.  А  тут  он  еще
увидел, что в барабане только шесть патронов, что негодяй Редер не дал ему
запасных... - ведь он ему специально наказывал!
   - Револьвер надо пристрелять, - шепчет лейтенант, - он же новый, еще не
пристрелян!.. Ведь я хотел его сначала пристрелять, а то я даже  не  знаю,
берет ли он слишком высоко, или слишком низко...
   Внутренний голос говорит ему, что для выстрела в  висок  совершенно  не
имеет значения,  берет  ли  револьвер  слишком  низко,  но  он  продолжает
упорствовать: "Как я радовался, что  буду  его  пробовать,  надо  же  дать
человеку каплю радости..."
   Он вне себя от горя, он готов плакать. "Можно и шесть раз промахнуться,
- шепчет он, - такие вещи бывали. А тогда что?"
   Он бледен, нижняя губа отвисла, глаза блуждают. Его  лицо  обезображено
не столько следами побоев, сколько выражением отчаянного страха. Он знает,
что хитрит с собой, ему бы только оттянуть конец. Но  он  не  хочет  этого
знать. О конце он уже не думает, о нет, надо  еще  так  много  сообразить,
приготовиться. Давно уже он не вспоминал о Виолете; еще недавно  его  жгла
ненависть к этой девке, отвращение - хотелось бы еще раз ощутить это.
   Но в груди у него, очевидно, только и  осталось  места,  что  для  этой
жалкой дрожи - вязкое,  мерзкое  чувство;  до  чего  я  слаб,  совсем  как
проклятый губан  Мейер!  Нет,  клянусь,  не  хочу  исправляться,  не  хочу
меняться. Я хорош был именно таким, каким был, с зубами, созданными, чтобы
кусать, - волк среди волков!..
   Лейтенант отхлебнул большой глоток из бутылки. Слышно бульканье,  когда
он отпивает коньяк и когда он ставит ее на землю, но,  проклятье,  это  не
единственный звук, который он уловил. Лейтенант  вскакивает,  револьвер  в
одной руке, фонарь в другой, он дико кричит в лесную тишину:
   - Кто там? Стой, стреляю!
   Прислушивается, не слышно ни звука; нет, в самом  деле  кто-то  ползет!
Где? Там? В кустах? "Стой, стреляю!" Да, я же слышал, шум  мотора  в  лесу
вдруг затих, это Редер приказал  остановиться.  Собака,  он  прокрался  за
мной, за свои деньги он хочет проверить, застрелюсь ли  я.  Вон  он,  там,
теперь слышу. "Стой! На - получай!"
   Ишь ты, пистолетик, неплохо стреляет, здорово хлопнул. "Что  испугался?
Щекотки боишься? Ага, бежишь, погоди-ка, я догоню тебя, стой!" Выстрел! Ну
и грохнуло!
   Это, наверное, толстяк. Мои почтенные соратники не прочь узнать, привел
ли я в исполнение их молчаливый приговор - как бы не так, сначала я выведу
в расход одного толстяка. Трах-тарарарах!  Ничего  себе  хлопнуло,  видно,
пуля врезалась в ствол.
   - Господа, вот я, перед вами,  смотрите!  А  моя  дама,  Виолета,  тоже
здесь? Внимание, фройляйн, этот глоток - за ваше здоровье! Чтобы вы почаще
и подольше обо мне вспоминали!
   Бутылку - к черту! Бац! - пополам! Жалко, хорош был коньячок!..
   - Милостивые государи и государыни! Зря я жалел, что в барабане  только
шесть патронов. Внимание, пятым я палю в небо, это почетный салют в  честь
моей дамы, да гремит он вечно у нее в ушах!  Остался  шестой:  одного  для
меня предостаточно. Внимание! Вот так,  приставим  сюда,  к  переносице  -
смотрите... если она  действительно  меня  навестит,  это  будет  для  нее
замечательное зрелище.
   О боже, боже, неужто никто не придет, неужто  ничего  не  случится,  не
дадут же они мне здесь подохнуть! Должен же кто-нибудь прийти и объяснить,
что это была ошибка. Считаю до трех, и если ничего не случится, стреляю: -
Раз! - два! - три!..
   Ничего, неужели ничего? Ну, значит, все это дерьмо ни черта  не  стоит!
Вся моя жизнь - дерьмо, и смерть - дерьмо, поганое собачье дерьмо,  и  то,
что после, - тоже, мне и это ясно. Я слишком  боялся,  не  стоило  трусить
из-за такого дерьма. Теперь я  вполне  спокоен.  Жаль,  часовой  утром  не
выстрелил в меня, он действительно бы отнял у меня  что-то.  Но  я  и  сам
могу. Жил один и умру один...
   - Огонь! - ну, а теперь что? Ах?..
   Да, что теперь? Ах!..
   В Черном логе, в лесной балке, лежит на земле карманный  фонарь,  узкая
полоска света падает на несколько травинок, кусок замшелого  камня,  кучку
земли... Тихо, тихо... Тоненький, белый, одинокий луч  в  безмолвии  ночи,
которая только что оглашалась звуками...
   И вдруг в кустах что-то зашуршало, кто-то кряхтит, откашливается...
   Затем тишина, долгая тишина...
   Тихо, осторожно приближаются шаги, медлят, задерживаются. Снова кашель.
   Тишина, ни звука, только тишина...
   Шаги все ближе, нога, нога в черном кожаном ботинке появляется в  белом
конусе фонаря.
   Фонарь поднят. Луч света взлетает,  останавливается...  Ноги  медленно,
точно приклеенные к земле, делают еще один шаг, тихий  посетитель  смотрит
вниз, на то, что лежит еще тише.
   Долгая тишина, долгая тишина...
   Человек откашливается. Белый луч фонаря снова ищет, справа, слева.
   "Ведь не упал же он на него!"
   Но вот револьвер найден.  Тот,  кто  нашел  его,  осматривает  барабан,
выбрасывает пустые гильзы. Револьвер снова заряжается. Еще раз  луч  света
ложится на мертвеца, затем быстро уходит вверх по  склонам,  вдоль  лесной
просеки, по пути к Нейлоэ.
   Темно в Черном логе.


   9. СЕМЕЙСТВО ПРАКВИЦ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ

   Ни одна горничная, ни одна хозяйка не могла бы тщательней убрать виллу,
чем это сделал Пагель. В комнатах  было  чисто  и  тепло,  печка  в  ванне
истоплена. В кухне хозяев ждал ужин,  и  молодой  человек  даже  ухитрился
составить несколько букетов из цветов, собранных в высохшем от летней жары
и залитом осенними дождями саду: гладиолусы, далии, астры...
   Там, где фрау Эва фон Праквиц оставила  безлюдную  пустыню,  она  снова
нашла дом, и даже безутешная горничная Лотта, твердо решившая бежать, была
весела и оживленна как никогда, ибо  "молодой  человек"  превратил  уборку
виллы в веселый праздник: вместе с уборщицами он переходил  из  комнаты  в
комнату с граммофоном в руке,  а  как  хорошо  было  подметать,  застилать
кровати  под  музыку,  вроде  "Пупсик,  м