ины,  он  оперся
головой на руку. И здесь, перед  лицом  величайшего  страдания,  какое  он
когда-либо  видел,  погружается  он  в  мысль  о  другой,  далекой,  такой
любимой... Быть может, он задумался о том, как много зла  могут  причинить
друг другу люди - любовью, равнодушием, ненавистью... Вряд ли он принимает
решение, надуманные решения немногого стоят, но он дает подняться  в  себе
ростку, который всегда тихо дремал в нем. Он дает ему  простор,  это  ведь
так просто: быть добрым и порядочным, насколько хватит  сил  (ибо  все  мы
лишь из плоти...).
   Затем он слышит голоса и шаги людей внизу. И  все  становится  неясным,
как всегда на людях. Он встает и велит отнести ротмистра наверх. Он звонит
врачу, фрау Эву укладывают в постель, - у него много хлопот.
   И многие важные мысли опять становятся смутными. Добрым  и  порядочным,
насколько хватит сил... Это главное... Вот что останется на всю жизнь.


   11. НОЧНЫЕ ПОИСКИ

   Глухая ночь, в третьем часу утра ветер усилился.  Бушуя,  набрасывается
он на лес, отламывает от деревьев гнилые мертвые сучья. С  треском  падают
они на землю: глубокая осень, дело идет к зиме. Иногда торопливо несущиеся
облака сбрасывают на землю быстрые ливни, но ищейка не сбивается со следа.
   Сколько народу, сколько народу  высыпало  на  дорогу!  Весь  Нейлоэ  на
ногах, никто не спит, везде горят лампы!
   Важная новость, чудовищная новость: сбежавшие  арестанты  скрывались  в
замке! И  не  сбежали  они  вовсе,  а  прятались  в  каморках  у  девушек,
наслаждаясь любовью и вкусной едой. Как только господа уехали, они  задали
большой пир. И так охмелели, так помутился у них рассудок,  что  они  даже
старого почтенного Элиаса заставили присутствовать  при  этой  вакханалии,
завернув его в ковер и завязав рот платком. А девушки - те потеряли всякий
стыд, подружились с арестантами.  Из  окон  их  каморок  виден  был  барак
жнецов: началось с перемигиваний, а кончилось тем, что те и другие отлично
столковались. У старика Марофке был верный нюх!
   Да, что-то подгнило и здесь, и там, и в замке,  и  на  вилле.  В  замке
много молились, но от одних молитв толку мало. Старая  барыня  -  как  она
перенесет эту недобрую весть! Дом, вероятно, покажется ей оскверненным.
   Жандармам особенно трудиться не пришлось. И даже вовсе  не  пришлось  -
они вместе со Штудманом проникли в  большую  столовую  и  крикнули:  "Руки
вверх!" Преступники смеялись, они считали это  веселой  шуткой:  пожили  в
свое удовольствие, будет о чем смачно порассказать, ведь теперь они станут
героями каторжной тюрьмы. Что уж такого особенного может с ними стрястись?
Наверху, в  девичьих  каморках,  лежала,  аккуратно  сложенная,  в  полной
сохранности, их тюремная одежда; ни растраты казенного имущества, ни кражи
со взломом им не пришьешь. На худой конец отделаются шестью или даже тремя
месяцами. А уж это недорогая цена!
   Девицы, конечно, подняли  рев.  О,  как  выла  толстуха-кухарка,  когда
жандармы надели наручники на ее дружка, арестанта Мацке! Она укрыла голову
юбкой и выла под ней, точно собачонка, ей было так стыдно!..
   Вольфганг Пагель, который заглянул сюда, чтобы поторопить  жандармов  -
найти  фройляйн  Вайо,  казалось  ему  гораздо   важнее,   чем   задержать
каторжников, - Вольфганг Пагель увидел в зале, у окна,  Аманду  Бакс,  эту
высокую,  статную,  крепко  сбитую  девушку,  на  лице  которой   читалось
величайшее недоумение. Глаза Аманды, наблюдавшей пьяную сутолоку  -  смех,
слезы, брань, - сверкали гневом. (Так  как  жандармов  было  недостаточно,
чтобы оцепить замок, туда набилось много любопытных.)
   С чувством разочарования смотрел Пагель на девушку. Еще вчера  вечером,
когда она в присутствии  членов  контрольной  комиссии  закатила  пощечину
предателю Мейеру, он восхищался ею.
   - И вы тоже? - спросил он печально.
   Аманда Бакс повернулась к нему и взглянула на него в упор.
   - Вы что, белены объелись? - спросила она презрительно. - Хватит с меня
водиться с прохвостами. Нет, спасибо,  от  этого  я  излечилась.  Если  не
найдется приличного человека, то и вовсе никого не надо! -  Пагель  кивнул
головой, а Бакс сказала в  пояснение:  -  Я  ведь  живу  внизу,  чтобы  не
тревожить барыню. Когда смотришь за курами, надо выходить очень рано.  Ну,
а эти живут наверху. Но, конечно, я все знала -  ведь  это  гусыни,  а  уж
гусыни всегда гогочут.
   Она снова взглянула на кипевший суетой зал и задумчиво спросила:
   - Заметили? Никак не пойму. Ведь их было пятеро,  а  поймали  четырех?!
Бежал, что ли, пятый или его вовсе в замке не было, - не знаю.
   Пагель взглянул на девушку заблестевшими глазами.
   - Либшнер, Козегартен, Мацке, Вендт и Голдриан, - выпалил он, точно  из
пистолета. - Кого не хватает, Аманда?
   - Либшнера, - говорит она. - Помните, это  тот  парень,  глаза  у  него
черные, так и бегают, видно пролаза. Вы его знаете, господин Пагель.
   Пагель отвечает коротким кивком и идет к жандармам,  чтобы  справиться.
Но и там уже заметили отсутствие пятого - да и могло ли быть  иначе?  Если
бы даже  жандармы  не  подумали  об  этом,  превосходная  память  Штудмана
подсказала бы так же безошибочно,  как  и  пагелевская:  Голдриан,  Вендт,
Мацке, Козегартен, Либшнер...
   Да, с минуту казалось, что поиски Виолеты, несмотря  на  все  настояния
Вольфганга Пагеля, будут отложены из-за этого  отсутствующего  пятого.  Но
часам к трем торопливо вошел новый отряд жандармов. Любопытных выгнали  из
зала, начались летучие  допросы,  очень  выигравшие  от  того,  что  вдруг
откуда-то из ночи вынырнул полицейский, или бывший полицейский,  которого,
по-видимому, знали  жандармы,  -  толстяк,  промокший,  весь  в  грязи,  с
удивительно холодным взглядом.
   Две минуты, и выясняется, что Либшнер не участвовал в оргии.
   Еще три минуты - и доказано, что он и в замке не был. Толстуха кухарка,
плача и вздыхая, выглянула из-под своей юбки:
   - Ведь нас только четверо спало наверху, - крикнула она, - на  что  нам
сдался пятый парень! Фу! Чего только не придумают мужчины!
   И снова, хныкая, накрылась юбкой.
   Еще две минуты, и стало известно: Либшнер отстал от тех четырех  еще  в
лесу, сразу же после того, как они дали тягу...
   - Кто он такой? Аферист? Не  будем  на  этом  задерживаться,  -  сказал
толстяк  полицейский.  -  Этот  молодец  давно  уже  в  Берлине  -  такому
аристократу в Нейлоэ негде развернуться. Этот знает,  чего  хочет.  С  ним
придется иметь дело нашим коллегам с Александерплац - будем надеяться, что
скоро. Уведите всех!  Вас,  господин  Штудман,  прошу  сходить  на  виллу.
Скажите врачу, чтобы зашел сюда. Пожалуй, и лучше, что фройляйн сбежала  в
одной рубашке или в пижаме, в такую погоду одно другого стоит.
   - А фрау фон Праквиц? - ввернул Штудман.
   - Фрау фон Праквиц спит, ей впрыснули снотворное. И ротмистр  спит.  Он
тоже получил достаточную дозу. У  врача  есть  время,  говорю  я  вам.  Да
принесите  что-нибудь  из  одежды  фройляйн  Виолеты,  надо  дать   собаке
понюхать, что-нибудь такое, что она носит прямо на теле. Да, вот что  еще!
Здесь должен быть лесничий, старик Крахштибель, Книбуш или что-то  в  этом
роде. Разбудите-ка его - этот человек знает свой лес...
   - Я позову лесничего, - сказал Пагель.
   - Стойте-ка, молодой человек! Господин Пагель, не правда ли? С  вами-то
мне и надо поговорить.
   Большой зал опустел, горели две-три лампы, завешенные во  время  оргии.
Воздух  был  холодный  и  словно  загрязненный.  С  одного  окна   свисала
наполовину сорванная занавеска, оголившая черное, как ночь, стекло.
   Толстяк стал рядом с Пагелем, взял его легонько под руку и стал  шагать
с ним по комнате.
   - Черт знает как холодно. Я продрог до костей. Как, должно быть, озябла
бедняжка  фройляйн,  ведь  почти  уже  два  часа,  как   она   ушла!   Ну,
выкладывайте, расскажите все, что знаете о молодой девице. Ведь вы служите
здесь, в имении, а молодые люди  интересуются  молодыми  девушками,  стало
быть, выкладывайте.
   И ледяные пронзительные глаза впились в Пагеля.
   Но Пагель уже кое-что повидал на своем веку, это уже не был тот наивный
молодой  человек,  который  склонялся  перед  всяким  властно  высказанным
требованием. Он слышал, как один из жандармов с досадой заявил:
   - Какого черта он явился сюда, видно, почуял сало!
   Он заметил, что толстяк обращается со своими указаниями к штатским -  и
ни разу к жандармам. И что жандармы делают вид, будто толстяка здесь вовсе
и нет, они с ним не заговаривают...
   Поэтому он медленно сказал, чувствуя на себе пронизывающий взгляд  этих
глаз:
   - Сначала я хотел бы знать, от чьего имени вы говорите!
   - Вам нужна бляха! - крикнул тот. - Я мог бы вам показать, но  она  уже
ни черта не стоит. Я выгнанный чиновник. В газетах сказано  что-то  вроде:
"Уволен за националистический образ мыслей".
   Вольфганг сказал уже живее:
   - Вы здесь единственный человек, который настаивает на поисках фройляйн
фон Праквиц. С какой стороны вы в этом заинтересованы?
   - Ни с какой! - ледяным тоном сказал толстяк. Он наклонился  к  Пагелю,
схватил его за пиджак и поспешно сказал: - Вам повезло, молодой человек, у
вас приятное лицо, а не бульдожья морда, как у  меня.  Люди  всегда  будут
питать к вам доверие. Не злоупотребляйте  им!  Ну,  я  тоже  питаю  к  вам
доверие; скажу вам по секрету: я сильно заинтересован во всем, что связано
с конфискованными складами оружия.
   Вольфганг смотрел куда-то перед собой; затем он снова  поднял  глаза  и
сказал:
   - Виолете фон Праквиц было пятнадцать лет. Не думаю, чтобы она...
   Сыщик окинул его своим ледяным взглядом.
   - Господин Пагель, - сказал он, - везде, где совершалось предательство,
в игре участвовала женщина, она вдохновляла или была орудием, часто слепым
орудием. Всегда! Рассказывайте!
   Тогда Пагель рассказал все, что ему было известно.
   Толстяк шагал рядом с ним, он сопел, он откашливался,  он  презрительно
оглядывал стены, он бешено  рванул  за  шнур  одной  из  занавесок,  затем
сплюнул и крикнул:
   - Глупости, идиотство! Вздор! -  Наконец  он  успокоился  и  сказал:  -
Благодарю, господин Пагель, теперь начинает проясняться.
   - Найдем мы фройляйн Виолету? - спросил Пагель. - Лейтенант...
   - Слепой вы! - сказал толстяк. - Слепым пришли в этот мир  слепых.  Вам
мерещится лейтенант. Ну, господин Пагель, - зашептал он, -  через  час  вы
сможете сказать лейтенанту: "Доброе утро!" Боюсь, это  доставит  вам  мало
удовольствия.
   В зале стало тихо, мерцали лампы. С толстого белого  лица  смотрели  на
Пагеля широко открытые глаза. Ему показалось, что лицо это кивает,  кивает
ему, точно сквозь туман, это злое лицо, которому знакома вся подлость, вся
обнаженная жестокость, все грехи  человеческого  сердца.  Пагель  смотрел,
смотрел в это лицо. "Я тоже был на этом пути", - сказал он. Сказал  ли  он
это?
   Вдруг он снова услышал вой ветра за окном, громко  залаяла  собака,  за
ней другая. Толстяк схватил его за плечо:
   - Идем, молодой человек, медлить больше нельзя.
   Они пошли в лес...
   Ветер бушевал, в невидимых кронах шумело, с треском  отломился  и  упал
сверху сук, казалось, кричали чьи-то голоса, моросил мелкий Дождь  -  люди
шли молча. Собака слегка повизгивала и рвалась вперед, натягивая  поводок;
разговаривая с ней, тихонько ее подбадривая, шел за ней проводник. За ними
следовали Пагель и полицейский,  затем  доктор  со  Штудманом,  затем  два
жандарма... Лесничего не было,  лесничего  нельзя  было  найти,  лесничий,
по-видимому, был где-то в лесу.
   - Он от меня не уйдет! - сказал толстяк тоном, от которого Пагелю стало
не по себе.
   Он пошел рядом с молодым  человеком,  не  говоря  ни  слова.  Один  раз
блеснул свет его карманного фонарика, он остановился, сказал равнодушно:
   - Не наступите, - и дал другим пройти. - Смотрите-ка, - обратился он  к
Пагелю и показал на что-то, чего Пагель не мог рассмотреть. - Смотрите, он
обо всем подумал. Отсюда она шла уже в башмаках. Пальто или что-то в  этом
роде он тоже, видно, захватил с собой.
   - Кто обо всем подумал? - спросил Пагель устало. Он спросил машинально,
это не интересовало его, он был  невыносимо  утомлен,  голова  болела  все
сильней. Надо будет спросить у врача, что с ним, собственно, такое.
   - Разве вы еще не знаете? - спросил сыщик. - Вы же мне сами сказали.
   - Ничего я не знаю, если только это не лейтенант,  -  сказал  Пагель  с
досадой. - И сегодня ночью я ничего не соображу, если вы мне не скажете.
   - Голубая кровь вырождается, - загадочно ответил толстяк.  -  Ее  снова
тянет вниз. Но пойдемте скорее.  Мои  коллеги  достаточно  опередили  нас,
чтобы честь находки досталась им...
   - Разве вы знаете, что именно мы  найдем?  -  спросила  Пагель  тем  же
устало-недовольным тоном.
   - Что мы сейчас найдем, да, знаю. Но что мы затем найдем, нет, этого  я
не знаю, этого я не могу даже представить себе.
   Они молча  зашагали  дальше.  Они  шли  все  быстрее,  шедшие  впереди,
казалось, также ускорили шаг. Они пришли на две  минуты  позже,  остальные
уже стояли вокруг него.
   Люди шепотом переговаривались, а вверху гудел ветер. Но в  Черном  логе
было тихо. Круг людей, подавался то в ту, то в другую сторону - белый сноп
лучей, отбрасываемый карманным фонариком  врача,  с  невыносимой  яркостью
освещал то, что некогда было лицом.
   - Сам себе вырыл могилу, совсем с ума сошел.
   Но где фройляйн?
   Шепот. Тишина.
   Да, никаких сомнений, это лейтенант, о котором Пагель столько слышал, с
которым ему так хотелось встретиться.  Вот  он  лежит,  тихая,  загадочная
фигура, а говоря грубо:  грязная  куча  лохмотьев,  трудно  поверить,  что
вокруг этого человека некогда кипели любовь и  ненависть.  С  необъяснимым
чувством холода, почти брезгливости смотрел Пагель вниз, на это нечто,  не
испытывая никакого волнения.
   "Столько потрясений - и стоил ли ты этого?" - хотелось ему сказать.
   Врач поднялся.
   - Несомненно самоубийство, - заявил он.
   - Знает ли кто-нибудь из жителей Нейлоэ этого человека? - спросил  один
из жандармов.
   Пагель и Штудман переглянулись через весь круг.
   - Никогда не видел, - ответил Штудман.
   - Нет, - сказал Пагель и оглянулся на толстого сыщика.  Но,  как  он  и
ожидал, того нигде не было.
   - Ведь это то самое место?
   - Да, - сказал Пагель. - Сегодня,  нет,  вчера  вечером,  мне  пришлось
подписать протокол. Это место, где  комиссия  Антанты  конфисковала  склад
оружия.
   - Труп, значит, не опознан, -  произнес  чей-то  голос  сзади,  как  бы
подводя итог.
   - Но несомненное самоубийство! -  поспешно  воскликнул  доктор,  словно
исправляя чью-то ошибку.
   Наступила продолжительная тишина. Лица людей в  свете  фонаря  казались
угрюмыми, в их позе была нерешительность...
   - А где револьвер? - спросил наконец, проводник собаки.
   Некоторое движение.
   - Нет, здесь его нет. Мы уже все обыскали. Далеко он не мог упасть.
   Опять долгая угрюмая  тишина.  "Точно  собрание  призраков,  -  подумал
Пагель с невыносимо  тяжелым  чувством,  пытаясь  придвинуться  поближе  к
собаке, чтобы погладить ее красивую голову. - А о  девушке  никто  уже  не
думает?"
   Но кто-то все же спросил:
   - А где же фройляйн?
   Снова тишина, но уже более живая, полная раздумья.
   Тогда один из жандармов сказал:
   - Может быть, сначала застрелился он, а фройляйн взяла  револьвер,  она
хотела сделать то же самое, но не могла и побежала с револьвером дальше...
Это же ясно как день.
   Снова раздумье.
   -  Да,  может  быть,  ты  и  прав,  -  заметил  другой.  -  Тогда  надо
поторопиться и продолжать поиски.
   - Этак мы всю ночь проплутаем, не повезло нам в Нейлоэ.
   - В путь! Не мешкать.
   Чья-то рука тяжело легла сзади на плечо Пагеля, чей-то голос  прошептал
ему на ухо:
   - Не поворачивайте головы, меня здесь нет. Спросите у врача,  давно  ли
наступила смерть?
   - Минуточку, прошу  вас!  -  крикнул  Пагель  уже  трогавшимся  в  путь
жандармам. Его голос прозвучал так, что все тотчас же остановились.  -  Не
можете ли вы нам сказать, доктор, как давно умер этот человек?
   Доктор, неуклюжий, приземистый сельский врач, с жидкой черной бородкой,
растущей прямо из шеи, нерешительно посмотрел на труп, затем на Вольфганга
Пагеля. Его лицо немного посветлело, он медленно сказал:
   - У меня в этих вопросах нет такого опыта, как  у  полицейских  врачей.
Могу ли я спросить, почему вы задали этот вопрос?
   - Потому что еще в половине первого я видел фройляйн Праквиц, она спала
в своей постели.
   Доктор посмотрел на часы.
   - Половина четвертого, - сказал он быстро. - В  половине  первого  этот
человек уже несколько часов как был мертв.
   - Значит, кто-то другой привел сюда фройляйн фон  Праквиц,  -  заключил
Пагель.
   Рука, тяжелая рука,  которая  все  это  время  лежала  на  нем  грузом,
соскользнула с плеча, тихий  шорох  за  спиной  сказал  ему,  что  толстяк
удалился.
   - Никуда твое объяснение не годится, Альберт! - с досадой крикнул  один
из жандармов.
   - Как же так? Почему нет? - защищался другой. - Ведь она и  сама  могла
сюда прибежать, найти труп. Берет револьвер, бежит с ним дальше...
   - Чепуха, - решительно отрубил проводник собаки.  -  Мы  же  все  время
видели два следа, мужской и женский - ослеп ты, что ли? Темное  это  дело,
не нашего ума, надо известить уголовную полицию.
   - Тут перед нами самоубийство, - возразил доктор.
   - Наше дело разыскать фройляйн,  -  напомнил  Пагель.  -  И  как  можно
скорее!
   - Молодой человек, - сказал проводник собаки. - Вы что-то знаете или  о
чем-то догадываетесь, раз вы задали вопрос  врачу.  Скажите  же  нам  ваше
мнение. Мы блуждаем в потемках...
   Все глаза были устремлены на Пагеля. Он взглянул вниз на  мертвеца,  он
думал о той беседе с Виолетой, в парке, когда она его  поцеловала,  и  как
она потом преследовала его. Теперь  он  рад  бы  ощутить  на  своем  плече
сильную руку, услышать голос, нашептывающий ему на  ухо,  -  но  в  минуту
решения мы одиноки, мы должны быть одиноки.
   "Ничего я не знаю", - думал он  с  отчаянием.  Он  как  будто  все  еще
прислушивался к словам жандарма. Затем снова услышал жесткий голос, злой и
печальный: "Голубую кровь тянет вниз..." Он взглянул на мертвеца, взглянул
на лица мужчин. Он сказал:
   - Я ничего не знаю... Но, пожалуй, кое  о  чем  догадываюсь...  Сегодня
утром господин ротмистр фон Праквиц уволил  лакея  после  жестокой  ссоры.
Горничная  вечером  рассказала  мне,  что  речь  шла  о  каком-то  письме,
написанном фройляйн Виолетой... Фройляйн очень молода, а лакей,  по  всему
судя, очень дурной человек. Можно бы думать... - Он вопросительно взглянул
на окружающие его лица.
   - Значит, что-то вроде шантажа - совсем другое дело! - воскликнул  один
из  жандармов.  -  Лишь  бы  не  эти  проклятые  истории:  склады  оружия,
доносчики, тайные судилища!
   Его коллега откашлялся громко, почти угрожающе.
   - Пусти собаку! Дай ей понюхать  рубашку.  Остальные  не  трогайтесь  с
места. Обойди с Минкой вокруг котловины. Здесь все истоптано...
   Не прошло и пяти минут, как  собака,  натягивая  поводок,  ринулась  на
узкую тропку. За ней поспешили жандармы. Когда выбрались из котловины, она
побежала просекой все дальше и дальше от Нейлоэ...
   Внезапно толстяк снова очутился возле Пагеля.
   - Это вы удачно сделали, - похвалил он его. - Значит,  в  конце  концов
догадались?
   - Неужели это правда? - с испугом крикнул Пагель и  остановился.  -  Не
может этого быть!
   - Пошли, молодой человек! - торопил его толстяк. - Теперь надо спешить,
хотя я убежден, что мы придем слишком поздно. Конечно,  правда  -  кто  же
еще?
   - Сомневаюсь! Это холодное животное, это рыбья кровь...
   - Я, должно быть, видел его вчера на улицах Остаде, - сказал толстяк. -
У меня есть некоторое представление об этом лице...
   - Только бы их найти!
   - Стойте! Может быть, ваше желание сейчас сбудется...