а не хочет. Можно и обождать с письмами, пока у нее новые очки будут.
   Неужто же они так-таки ничего не посылают старой бабке, ну там  сколько
ни на есть деньжат или посылочку?
   Еще бы, посылают, красивые  пестрые  картиночки  посылают;  а  с  едой,
верно, там, у индейцев, не очень-то!
   Они подошли к ветхой хибарке, притулившейся на живодерне  под  елями  и
казавшейся настоящим колдуньиным жильем, страшным, как в  сказках.  Тайный
советник  осмотрел  под  жалобное  причитание  старухи   расползшуюся   от
ветхости, замшелую, развалившуюся крышу и сзади, и спереди, и  по  коньку.
Но  тайный  советник  вдруг  стал  человеком  дотошным  и  уже  не  спешил
отделаться от старухи. Ибо настоящая лиса чует гуся в целом  возу  соломы.
Итак, он толкнул дверь и вошел в ветхую лачугу, потому что он что-то  чуял
носом. Внутри дом под елями на живодерне был ничуть не лучше, чем снаружи,
ни дать ни взять свиной хлев, да еще вопрос, не подохнут ли в таком  хлеве
свиньи: все запакощено и загажено.
   Но теперь тайного  советника  не  беспокоили  ни  грязь,  ни  вонь,  ни
лохмотья, ни нищенский скарб, - он зорко оглядывал все своими  старческими
хитрыми глазами, и вот он уже увидел то, что искал - старую фотографию  на
стене, а за фотографией что-то засунуто.
   - Да, это Эрнстель, - захныкала старуха. -  Он  переселился  последним,
как раз в начале тринадцатого года, еще до войны...
   - А это одна из тех картиночек, что тебе присылает Эрнст,  да?  У  тебя
еще такие есть?
   Есть, есть у нее еще такие, несколько штук осталось в письмах и по краю
кухонного шкафа налеплены.
   - Слушай-ка,  Лееге,  -  сказал  тайный  советник.  -  Новую  крышу  ты
получишь, это я тебе обещаю. Хочешь козу? Тоже получишь. И еды  досыта.  И
очки тоже. И топливо...
   Старуха вытянула вперед обе руки, словно отодвигая  обратно  к  тайному
советнику все это изобилие даров, и принялась превозносить своего доброго,
старого барина...
   Но тайный советник торопился.
   - Сиди здесь и никуда не уходи, Лееге, не позже  как  через  полчаса  я
вернусь вместе со старостой, может  быть,  и  пастора  приведу,  а  ты  не
трогайся с места и картиночки ни одной не отдавай...
   Старуха Лееге клялась и божилась, что не тронется с места.
   И все было сделано правильно и по закону; с  тайным  советником  пришли
пастор и староста и произвели обыск, а старуха Лееге только диву  давалась
на троих господ, которые так  усердно  перевертывали  и  перетряхивали  ее
скарб. Даже ее теплые чулки вывернули наизнанку, староста вытряхнул солому
из тюфяка - и все это в поисках радужных картинок.
   Старуха Лееге ничего не понимала, и сколько они ни трубили  ей  в  уши,
что это "настоящие" деньги, золото, валюта, а те деньги -  дерьмо,  обман,
навоз, - ей  все  же  казалось,  будто  трое  почтенных  господ:  помещик,
представитель духовенства и представитель общины -  превратились  в  малых
ребят и ищут у нее в лачуге пасхальные яйца.
   Тайный советник фон Тешов чувствовал себя как  рыба  в  воде  и  только
время от времени возмущался и отпускал замечания,  вроде  того,  что  ему,
старику, пришлось вмешаться и позаботиться о своей бывшей  работнице,  для
которой он по закону ничего не обязан делать, а вот господин староста,  по
самой своей должности обязанный заботиться о местной бедноте,  и  господин
пастор, по слову божьему обязанный заботиться о своих прихожанах, сидели и
в ус не дули, и старуха, при всем своем богатстве, чуть не захлебнулась от
дождя и чуть не подохла с голода.
   Староста, да и пастор возражали на эти неоднократные колкости как могли
- то есть отмалчивались, и  как  только  было  установлено  и  занесено  в
протокол, что капитал старухи составляет двести восемьдесят пять долларов,
пастор поспешил уйти: ведь дело в надежных руках. Староста взял бумажки  и
обещал старухе завтра же прислать за картиночки кровельщика. И  корзину  с
едой. И козу, ну, само собой и козу, Лееге. И новые  очки,  ладно,  ладно,
Лееге...
   И оба - тайный советник и староста - медленно пошли с  живодерни,  мимо
погоста, к деревне, а у них  за  спиной  постепенно  замирало  благодарное
хныканье Лееге.
   - Что же вы будете делать с деньгами, Гаазе? - спросил тайный советник.
   - Н-да, господин тайный советник, это такая штука, ну, да  утро  вечера
мудренее.
   - Помнится,  я  где-то  читал,  что  валюту  надо  сдавать  в  банк,  -
позондировал почву тайный советник. - Но, возможно, это и не так.
   - Н-да, господин тайный советник, если я сдам в банк,  то  получу  кучу
денег, а если через неделю  старухе  Лееге  захочется  пакетик  кофе,  мне
придется сказать: деньги уже все, Лееге.
   - Жаль мне старуху, Гаазе.
   - Н-да, господин тайный советник, мне ее от души жаль.
   - Но раз есть такое постановление, ничего не поделаешь.
   - А может, и не совсем  такое,  вы  могли  считаться,  господин  тайный
советник.
   - Ну, разумеется, мог. В газетах столько всего понапечатано.
   Оба в раздумье  продолжали  свой  путь  -  длинный,  сухой  староста  с
морщинистой, мятой физиономией и приземистый  плотный  тайный  советник  с
пунцовой физиономией - но свои морщины есть и на ней.
   - Да тут еще горячая пора, уборка, - снова завел разговор  староста,  -
кому есть время ехать во Франкфурт менять в банке деньги? А я должен  дать
кровельщику, и за солому заплатить, и за козу  -  ведь  долларами  нельзя.
Во-первых, пойдут всякие толки, а потом я и права не имею.
   - Значит, надо разменять у кого-то деньги, пока недосуг их  сдавать,  -
высказал свое мнение тайный советник.
   - Н-да, - задумчиво отозвался староста. - Вот это-то я и соображаю.  Да
только у кого во время уборки столько свободных денег?
   - Помнится, у меня в несгораемом шкафу еще  кое-что  есть.  Я  погляжу,
Гаазе, и сегодня вечерком дам вам ответ.
   - Я вчера отмолотился, - сказал староста,  тоже  зондируя  почву,  -  и
думаю завтра свезти хлеб. Да только, господин тайный советник, послезавтра
я должен вернуть деньги вашему лесничему...
   Тайный советник как воды в рот набрал.
   - Может, лесничий и подождал бы денька два? Может, опять дождливый день
выдастся, опять бы обмолотились.
   - Никак в  толк  не  возьму,  -  ответил  наконец  тайный  советник,  -
простите, Гаазе, я, верно, оглох на оба уха, но я никак в толк не  возьму.
Это уж не по книбушевской  ли  закладной  в  десять  тысяч  марок  мирного
времени?
   Староста прикусил язык. Потом сказал ворчливо:
   - Я тоже, господин тайный советник, никак в  толк  не  возьму,  но  ваш
Книбуш стреляный воробей, он надул меня, и теперь я  не  могу  выкупить  у
него  закладную  и  должен  давать  ему  сорок  центнеров  ржи   ежегодных
процентов. Вот куда уйдет завтра рожь...
   - Ах, дети, дети! - ухмыльнулся старый барин, чрезвычайно обрадованный,
что кто-то опять влип (ибо ничего он так не  уважал,  как  надувательство,
обман и затрещины!). - Ах, дети,  дети,  ну  и  дела  у  вас...  Теперь  я
понимаю,  почему  франкфуртский  следователь  так   плохо   отзывается   о
Книбуше...
   - Я написал только правду!.. - запальчиво крикнул староста.
   - Ну конечно, а как же иначе? - сказал старый  тайный  советник,  очень
довольный. - Всегда по правде, по порядку и по закону! Ну, да об  этом  мы
побеседуем еще сегодня вечерком. Я зайду к вам - принесу деньги, чтобы  вы
могли обменять доллары, потому что ваших денег за рожь на все не хватит. Я
вас, Гаазе, охотно выручу. А попаду как-нибудь  во  Франкфурт,  сдам  свои
доллары, и вы, когда туда попадете, сдадите свои - господа в Берлине могут
и подождать. И лесничий Книбуш тоже может подождать, об этом я позабочусь,
положитесь на меня. Ну и хитрый же пес, старик Книбуш,  околпачил  мужика,
никогда бы не поверил, что он на это способен. Ну, вы мне сегодня вечерком
расскажете...
   - Сегодня доллар стоит миллион сто тысяч марок, - так и менять будем? -
задумчиво спросил староста.
   - Разумеется, - сказал тайный советник. - А то как же еще?
   - А если он завтра подымется? Тогда я сяду на мель со всей  этой  кучей
денег и ничего не смогу ей на них купить!
   - Ну, некоторое время вы все-таки сможете покупать, да и вообще  купите
немножко про запас. Ну, а кончатся деньги, что поделаешь, кончились. Приди
кто другой и  заметь  картиночки  на  стене,  ей  бы  и  вовсе  ничего  не
досталось. Да потом мы ведь читали письма,  внук  ежемесячно  посылает  ей
десять долларов, а к рождению и к рождеству еще  двадцать  долларов  сверх
того, - вот и опять кое-что набежит. У старухи Лееге во всю жизнь  столько
не было!
   - Только бы никто не проболтался, не то разговору не оберешься.
   - Да кому же болтать, Гаазе? Пастор будет держать язык  за  зубами.  Он
скомпрометирован. И мы оба тоже болтать не станем. А до старухи ничего  не
дошло, она небось думает, бог над ней смилостивился, да если она  и  будет
болтать, никто не поймет. А если кто и поймет,  пусть  попробует  сказать,
что  тайный  коммерции  советник  Хорст-Гейнц   фон   Тешов   мошенничает.
Доллары-то мы сдадим, это решено, Гаазе, так ведь?
   -  Обязательно,  господин  тайный  советник,  как  только   попаду   во
Франкфурт, - заявил староста.
   На том они и расстались, староста был  не  очень  доволен,  он  охотнее
обстряпал бы дельце с долларами сам, но он знал, что  чем  жирнее  свинья,
тем громче требует она корму.
   Зато тайный советник был вполне доволен, он не  только  узнал  то,  что
хотел, но к тому же еще сделал выгодное дело. Как бы ни был богат человек,
ему все мало. А Книбуш был очень удивлен тем, что его сердитый хозяин  так
равнодушно выслушал доклад о неудачном походе  к  рачьим  прудам.  Но  еще
более удивило его, что господин фон Тешов уже знал, как тогда было улажено
дело с закладной, и выступил даже ходатаем за  старосту,  прося  отсрочить
платеж на две недели. Книбуш легко согласился, но тем упорнее молчал он на
все попытки тайного советника выведать, чем мог он побудить Гаазе пойти на
такую неслыханную уступку.
   Лесничий стоял на своем, клялся и  божился,  и  по  мере  того  как  он
говорил, его выцветшие голубые глаза  становились  все  более  голубыми  и
честными, он уверял, что староста - сама честность и только потому, что он
честный  и  порядочный  человек,  а  не  по  чему  иному  он  поступил  по
справедливости.
   - В сущности мне следовало бы получить шестьдесят  центнеров,  господин
тайный советник, но я тоже не такой человек, совсем как староста...
   - Книбуш! - воскликнул  тайный  советник  с  возмущением.  -  Горбатого
только могила исправит! Где дело коснется денег, там честность побоку -  и
вдруг вы оба, старые пройдохи, хотите...
   Но он так ничего и не добился, лесничий стоял на своем! Пот выступил  у
него на лбу, а в голосе было столько искренности  и  простодушия,  что  за
десять верст против ветра несло от него враньем и ложью, но  он  стоял  на
своем. И надо сказать,  что  Книбуш,  верой  и  правдой  служивший  своему
хозяину и ни в чем ему не перечивший,  никогда  не  внушал  господину  фон
Тешову такого уважения,  как  Книбуш,  вравший  ему  теперь  без  зазрения
совести.
   - Ишь ты! - сказал тайный советник, оставшись один. - Книбуш упирается.
Не беда, чего  не  расскажет  один,  выболтает  другой  -  голову  дам  на
отсечение, что сегодня вечером выведаю все у старосты.
   Но тут тайный советник ошибся: староста молчал так  же  упорно,  как  и
лесничий, и это очень  удивило  господина  фон  Тешова  и  навело  его  на
размышления. Ничего подобного прежде не бывало.
   Голову он, однако, на отсечение не дал - он не привык так легко сдавать
свои позиции.


   8. ПАГЕЛЬ НАХОДИТ ПИСЬМО

   У дверей приказчичьего домика, где под самой крышей жила фройляйн  Зофи
Ковалевская,  Штудман  и  Пагель  расстались  со  своей  спутницей,  и,  к
удивлению  всей  деревни,  подозрительные  берлинские  господа  не  просто
кивнули ей, как это принято при прощании с  дочерью  работника.  Нет,  они
подали ей руку по всем правилам, точно она  настоящая  дама,  а  тот,  что
постарше, тот, у которого голова яйцом, Дудман, снял  даже  фуражку.  Тот,
что помоложе, фуражки не снял по той простой причине, что  ее  у  него  не
было.
   Отныне восхищение пестрой и радужной  бабочкой  Зофи,  вылупившейся  из
невзрачной куколки, возросло безгранично. Это церемонное прощание возымело
свое действие, завершив то,  чему  положили  начало  большущий  чемодан  и
платья (а также возвращение домой вместе  с  ротмистром).  Матери  уже  не
должны были внушать своим  оболтусам:  "Смотрите,  с  ней  рукам  волю  не
давайте.  Зофи  теперь  настоящая  дама!"  Те  и  сами  понимали,  и  Зофи
Ковалевская была так же избавлена от  их  ухаживаний,  как  и  барышня  из
господского дома. Никому не хотелось иметь дело с берлинцами, да к тому же
еще, возможно, шпиками.
   А берлинские господа, весело болтая, пошли дальше, даже не  подозревая,
что потрудились над изоляцией своей опасной противницы от ее  односельчан.
Они заглянули на скотный двор, а потом  пошли  в  контору.  На  письменном
столе в конторе стыл ужин, а в дверях конторы  молча  стоял  со  скучающим
видом лакей Редер. Но теперь он открыл рот и доложил,  что  барыня  просят
господина фон Штудмана зайти к ней без четверти семь.
   Штудман посмотрел на часы, констатировал, что уже четверть восьмого,  и
вопросительно посмотрел на лакея Редера. Но тот не изменил выражения  лица
и не проронил ни звука.
   - Ну-с, Пагель, я иду, - сказал фон  Штудман.  -  Не  ждите  с  ужином,
начинайте без меня.
   С этими словами он поспешно вышел, лакей Редер  неторопливо  последовал
за ним, и Вольфганг Пагель остался один в конторе. Но он  не  приступал  к
ужину, он шагал из угла в угол по опрятной, блестевшей чистотой конторе, с
удовольствием покуривал сигарету и время от времени  глядел  через  широко
открытые окна конторы  в  радостный,  по-летнему  зеленеющий,  наполненный
птичьим гомоном парк.
   Как и свойственно молодежи, он не думал о своем душевном состоянии.  Он
просто шагал из угла в угол, куря и переходя из света в тень. Ничто его не
тяготило, ничего он не желал  -  если  бы  он  подумал  о  своем  душевном
состоянии и захотел бы определить его двумя  словами,  он  сказал  бы:  "Я
почти счастлив".
   Может быть,  при  более  внимательном  анализе  он  обнаружил  бы  чуть
заметное чувство пустоты, вроде того, какое  испытывают  выздоравливающие,
справившиеся с опасной для жизни болезнью и еще не вполне  включившиеся  в
ряды живущих. Он избавился от страшной опасности, пред ним еще  не  стояло
новой задачи, он еще  не  вполне  принадлежал  жизни.  Таинственная  сила,
которой было угодно, чтобы он выздоровел, направляла его действия,  а  еще
больше - мысли. В противоположность Штудману его интересовали  не  скрытые
пружины явлений, его интересовала сейчас только  их  внешняя  сторона.  Он
инстинктивно ограждал себя от всяких забот. Не изучал арендных договоров и
не сокрушался о высокой арендной плате; находил, что господин фон Тешов  -
веселый старый бородач, и знать ничего  не  хотел  о  коварстве  и  темных
происках. Его вполне  удовлетворяли  простые,  осязаемые  задачи,  которые
ставила жизнь: выезд  в  поле,  уборка  ржи,  ночью  -  глубокий  сон  без
сновидений после сильной физической  усталости.  Он  был  беззаботен,  как
выздоравливающий,    безмятежен,    как    выздоравливающий,    и,     как
выздоравливающий, все еще  чувствовал,  не  отдавая  себе  в  том  отчета,
страшное дыхание той пасти, из которой едва спасся.
   (Не сейчас, а много позднее напишет он матери, а может быть,  и  Петре.
Сейчас - только покой.)
   Довольный, ни о чем не  думая,  шагает  он  из  угла  в  угол,  докурит
сигарету, чуточку посвистит. Завтра с  утра  опять  будут  возить  рожь  -
превосходно! Конечно, можно бы возить и сегодня, как  повсюду  в  соседних
имениях, но говорят, старая владелица в замке (он  еще  не  удостоился  ее
увидеть), против работы по воскресным дням. Отлично. У  Штудмана  какие-то
планы на сегодняшний вечер; какие - ему, Пагелю, еще  неизвестно,  но  уж,
конечно, приятные. Все здесь приятно. Очевидно, Штудман скоро вернется  от
фрау фон Праквиц, Вольфганга тяготит одиночество. Лучше всего чувствует он
себя на людях.
   В раздумье остановился он перед сосновой полкой,  уставленной  длинными
рядами черных переплетенных за год томов - все узаконения и постановления.
Наверху  -  "Областные  ведомости",  внизу  -  "Правительственный  вестник
государственных постановлений". Ряд за рядом, том за томом, год  за  годом
постановляют они, предписывают, угрожают, упорядочивают, наказуют,  и  так
испокон веков и до второго пришествия, и все же люди  все  снова  и  снова
разбивают себе до крови лбы в этом строго упорядоченном мире.
   Пагель снял с полки один из  самых  старых  фолиантов.  С  пожелтевших,
покрытых пятнами листов глядит на него предписание, запрещающее  отпускать
для стола больше сотни раков в неделю на слугу или батрака. Он рассмеялся.
В наши дни прогоняют с прудов купающихся и тем  самым  охраняют  раков  от
людей; в то время охраняли людей от раков!
   Он поставил том на место, несколько пониже его  глаз  приходится  обрез
другого ряда томов областного  официоза.  Из  одного  тома  торчит  уголок
листка. Он взял его двумя пальцами, и вот у  него  в  руках  лист  бумаги,
настуканный на машинке, исписанный только на четверть.  Наморщив  лоб,  он
читает:
   "Мой любимый! Мой самый любимый!! Единственный!!!"
   Он бросил взгляд на том, откуда вынул лист.  "Областные  ведомости"  за
1900  год.  Пагель  успокоенно   кивает   головой.   Усмехнувшись,   снова
принимается за чтение Письма. Оно приобрело для него как бы налет старины,
присущий любовным письмам  столетней  давности,  письмам  влюбленных,  чьи
голоса замолкли, любовь угасла, а сами они лежат в  холодных  могилах.  Он
дочитывает до подписи: "Виолета".
   Это необычное имя, до сих пор он встречал его только в книгах. Лишь  за
последние  дни  он  слышал  его   неоднократно,   по   большей   части   в
уменьшительной форме - "Вайо". Правда, в некоторых семьях имена  переходят
по наследству... Он осторожно проводит пальцем по  напечатанному,  смотрит
на кончик пальца, на нем легкий лиловый налет: печать свежая.
   Он  быстро   снимает   колпак   с   машинки,   преодолевая   внутреннее
сопротивление,  настукивает  слова:  "Мой  любимый!  Мой  самый  любимый!!
Единственный!!!" (И он слышал когда-то эти слова или похожие. Он не  хочет
об  этом  думать.)  Сомнения  нет,  письмо  напечатано  на  этой  машинке.
Напечатано совсем недавно: большое "Е" несколько выпадает из ряда...
   Его первое побуждение - разорвать письмо, затем - сунуть его обратно  в
том: знать ничего не хочу, ни слышать, ни видеть.
   Но затем: погоди, погоди, голубчик! Эта Вайо еще совсем юное  существо,
лет  шестнадцать,  пожалуй,  и  шестнадцати  нет.   Не   может   ей   быть
безразличным, что ее письма валяются в конторе. Я обязан...
   Пагель прежде всего накрыл пишущую машинку  колпаком,  затем  тщательно
сложил письмо и засунул его  во  внутренний  карман.  Не  из  недоверия  к
Штудману. Но он решил сказать о письме,  только  все  хорошенько  обдумав.
Может быть, он вообще ничего не скажет, во всяком случае раньше  надо  все
себе уяснить. Как это неприятно, он охотно бы по-прежнему,  ни  о  чем  не
думая, шагал из угла в угол. Но такова жизнь, она не спрашивает,  что  нам
по душе, а что нет. И вот уже перед ним задача.
   Итак, Пагель, обуреваемый думами, опять шагает из угла в угол и  курит.
(Только бы Штудман задержался подольше.)
   Первый вопрос: действительно ли это письмо -  письмо?  Нет,  это  копия
письма на машинке. Второй вопрос: можно ли предположить,  что  копию  снял
сам   отправитель?   Вернее,   отправительница?   Очень   неправдоподобно!
Во-первых, письмо не из тех, какие  печатают  на  машинке  -  такого  рода
слова, напечатанные на машинке, кажутся ужасно глупыми,  а  написанные  от
руки