же заранее знает, что в письме написано!  Говорит,  что  только
что был вдвоем с фройляйн Виолетой, а у самого в кармане  письмо  от  нее!
Ясное дело, она дала ему письмо, только чтобы он отнес кому  надо,  а  он,
подлец, распечатал его потихоньку.
   О, нужно это дело сегодня  же  спокойно  и  с  толком  обдумать.  Будет
удивительно, если я не докопаюсь до сути, а еще удивительнее будет, если я
не совью для тебя из этого всего добрую веревку, мой любезный Мейер! Ты не
посмеешь больше называть меня трусливым зайцем и пучеглазым разиней  -  мы
еще посмотрим, у кого из нас со страху полезут глаза на лоб!
   Книбуш поворачивается и становится лицом к трактиру. Но Мейера  уже  не
видно - завеса дождя стала слишком плотной.
   "Так  оно  и  лучше,  -  думает  Книбуш.  -  Только  не  спешить!  Надо
основательно все обдумать, потому что, ясно, я должен так повернуть, чтобы
мне через это дело войти в милость к нашей барышне. Она  мне  когда-нибудь
очень пригодится".
   Книбуш пронзительным свистом дает сигнал: "Вперед, вперед, в атаку!"  -
и шагает прямо к старосте в дом. Он и не  подумал  оставить  легавую,  как
обычно, на кухне, где пол кирпичный, он  позволяет  ей  наследить  мокрыми
лапами по навощенному полу горницы. Так он уверен в победе.
   Но в горнице его сразу пришибло, потому что там сидит не только длинный
Гаазе: на середине продавленного дивана расположился  господин  лейтенант!
Его старая военная фуражка лежит  поверх  вязаной  салфеточки  на  высоком
изголовье кушетки, а сам он сидит, оборванный, обносившийся, но как всегда
подтянутый. Прихлебывая из кружки жидкий кофе, он ест  яичницу-глазунью  с
салом и по-простецки макает нарезанный  кубиками  хлеб  в  плавающий  жир.
Только время - шесть часов пополудни - как будто не совсем подходящее  для
яичницы.
   - Приказ выполнен! - объявил лесничий и стал навытяжку, как  становится
он перед каждым, за кем ему чудится тайное право повелевать.
   - Вольно! - отдает команду лейтенант. И тут же совсем дружески,  подняв
на оловянной вилке жирный лоскут яичницы: - Ну, лесничий Книбуш,  нас  еще
пока что носят ноги? Все подготовлено, люди оповещены? Всех застал?
   - Вот  то-то  и  оно!  -  говорит  лесничий,  вдруг  опять  приуныв,  и
рассказывает, что ему пришлось претерпеть, оповещая жителей деревни, и что
услышал он от фрау Пиплов и что от фрау Пеплов.
   - Старый баран! - говорит лейтенант.  И  спокойно  продолжает  есть.  -
Значит, придется тебе, когда люди вернутся с  поля,  начать  всю  канитель
сначала, понял? Рассказывать о таком деле бабам!.. Я всегда говорю:  самые
старые - самые глупые!
   И он опять спокойно принялся за еду.
   Лесничий только сказал молодцевато:
   - Слушаюсь, господин лейтенант!  -  и  даже  виду  не  подал,  что  его
разбирает злоба. Эх, спросил бы он этого прощелыгу, по какому праву он  им
помыкает и почему он здесь командует", - но не стоит, лучше смолчать.
   Зато Книбуш оборачивается к старосте,  который,  развалившись  в  своем
вольтеровском кресле, длинный, нескладный, как  почти  всегда  молчаливый,
слушает разговор и мотает на ус.
   - Ага, староста, - далеко не дружественно заводит лесничий, - раз уж  я
здесь, давай спрошу заодно, как у нас с тобой насчет процентов? Через пять
дней выходит срок  платить,  и  я  хочу  знать  наперед,  как  ты  думаешь
рассчитываться.
   - Ты что ж, не знаешь? - спрашивает староста и  осторожно  посматривает
на лейтенанта. Но тот спокойно продолжает есть и ни о чем не думает, кроме
как о своей глазунье и о кубиках хлеба, которыми он обтирает тарелку. -  В
закладной все как есть прописано.
   - Но как же так можно, староста, - чуть не умоляет лесничий, -  неужели
мы с тобою поссоримся, два старика?
   - А с чего нам ссориться, Книбуш? - удивился староста.  -  Ты  получишь
что значится в закладной, а я, к слову сказать, не так стар, как ты.
   - Десять тысяч марок, - говорит дрожащим голосом лесничий,  -  когда  я
дал их тебе под твою усадьбу, были хорошие деньги старого мирного времени.
Я двадцать с лишним лет во всем себя урезывал, пока сколотил их. А прошлый
раз, как вышел срок процентам, ты мне дал  никчемную  бумажку  -  она  там
лежит у меня дома в комоде. Я на нее даже марки почтовой, даже гвоздика не
мог купить...
   Книбуш не сдержался, и на этот раз не  только  дряхлый  возраст,  но  и
подлинное горе заставляет его прослезиться.  Так  он  глядит  на  старосту
Гаазе, который медленно потирает руки,  зажатые  между  колен,  но  только
Книбуш собрался ответить, как повелительный голос с дивана окликнул:
   - Лесничий!
   Лесничий оборачивается, сразу вырванный из своего горя и сетований.
   - Слушаюсь, господин лейтенант!
   - Дай-ка мне огня, лесничий!
   Господин лейтенант  кончил  есть.  Он  вытер  последние  следы  жира  с
тарелки, выпил до гущи  кофе  -  теперь  он  лежит,  удобно  растянувшись,
положив грязные сапоги на Старостин диван, закрыв глаза, но с сигаретой во
рту, и требует огня.
   Лесничий подносит ему спичку.
   Сделав первую затяжку, лейтенант поднимает веки и смотрит прямо в глаза
лесничего, близкие, полные слез.
   - Но! Это еще что? - говорит лейтенант. - Вы ревете, Книбуш?
   - Это от дыма, господин лейтенант, - смутился Книбуш.
   - То-то же, - сказал лейтенант, опять закрыл глаза и повернулся на бок.
   - Не знаю, собственно,  почему  я  вечно  должен  слушать  твое  нытье,
Книбуш, - сказал староста, когда лесничий  снова  подошел  к  нему.  -  По
закладной тебе следует получать двести марок. А я в прошлый раз  дал  тебе
билет уже в тысячу марок, и так как у тебя не оказалось сдачи, я его  тебе
оставил целиком...
   - Я на него даже и гвоздика не мог купить! - повторяет  с  ожесточением
лесничий.
   - И на этот раз у нас с тобой все будет по-хорошему. Я уже отложил  для
тебя десятитысячную бумажку, и все будет у нас  опять  по-хорошему:  я  не
потребую сдачи, хотя десять тысяч это все, что я должен по закладной...
   -  Как  же  так,  староста!  -  кричит  лесничий.  -  Это   же   чистое
издевательство! Ты превосходно знаешь, что  десять  тысяч  сейчас  гораздо
меньше, чем тысяча полгода назад! А я тебе дал хорошими деньгами...
   Горе чуть не разрывает ему сердце...
   - А мне-то что! - кричит теперь со злобой и староста Гаазе.  -  Я,  что
ли, сделал твои хорошие деньги плохими? Обратись  к  уважаемым  берлинским
господам, а моей вины тут нет! Что написано, то написано...
   - Но ведь надо же по справедливости,  староста!  -  молит  лесничий.  -
Нельзя же так, я двадцать лет копил, во всем  себе  отказывал,  а  ты  мне
суешь бумажку на подтирку!
   - Вот как? - говорит ядовито староста.  -  От  тебя  ли  я  это  слышу,
Книбуш? А помнишь, как было в тот год, в засуху,  когда  я  никак  не  мог
наскрести денег?.. Кто тогда сказал: "Что написано, то написано"? А  потом
еще, когда откормленная свинья  стоила  на  рынке  восемнадцать  марок  за
центнер, и я сказал: "Деньги стали  дороги,  ты  должен  немного  скинуть,
Книбуш!" - кто мне тогда ответил:  "Деньги  есть  деньги,  и  если  ты  не
уплатишь, староста, я забираю двор". Кто это сказал? Ты, Книбуш,  или  кто
еще?
   - Но  то  же  было  совсем  другое,  староста,  -  говорит,  присмирев,
лесничий. - Там разница была невелика, а теперь получается так, что ты мне
просто ничего не даешь. Я же не требую,  чтобы  ты  возместил  мне  полную
стоимость, но если бы ты дал мне вместо двухсот марок  двадцать  центнеров
ржи...
   - Двадцать центнеров ржи! - Гаазе громко расхохотался.  -  Ты,  Книбуш,
сдается мне, просто спятил!  Двадцать  центнеров  ржи,  да  это  же  свыше
двадцати миллионов марок...
   - И все-таки это куда меньше, староста, чем то, что ты  мне  должен,  -
упорствует Книбуш. - В мирное время твой  долг  составил  бы,  по  крайней
мере, тридцать центнеров.
   - Да, в мирное время! - вскипел староста. Он видит, что лесничему  зубы
не заговоришь, что он и впрямь покушается на его кошелек. -  Но  теперь  у
нас вовсе не мирное время, а ин-фля-ци-я, тут каждый сам за себя. И еще  я
скажу тебе, Книбуш, что мне надоела твоя  трепотня.  Ты  по  всей  деревне
судачишь о наших с тобой делах, а недавно ты сказал пекарю,  как  же  это,
мол, так: староста наш ест гусятину, а не может честно уплатить  проценты.
(Не спорь, Книбуш, ты это сказал, от меня ничто  не  укроется.)  Так  вот,
завтра я поеду в Мейенбург и  пришлю  тебе  с  адвокатом  проценты,  ровно
двести марок, как с меня причитается, да заодно  предупреждение  о  выкупе
закладной, и к Новому году ты получишь полностью все деньги, ровно  десять
тысяч марок, а сколько ты тогда на них сможешь купить, я и не спрошу.  Да,
именно так я и сделаю, Книбуш, потому  что  мне  осточертело  вечное  твое
нытье о твоих сбережениях. Возьму и сделаю...
   - Не сделаете, староста Гаазе, - раздался  резкий  голос.  -  Номер  не
пройдет.
   Лейтенант опять сидит на диване, прямой, нисколько  не  сонный,  с  еще
дымящейся сигаретой в углу рта.
   - Тридцатого числа вы дадите лесничему его двадцать  центнеров  ржи,  а
сейчас мы составим бумагу, что вы и дальше, пока у нас  в  обращении  хлам
вместо денег, обязуетесь выплачивать то же самое...
   - Нет, господин лейтенант, я такого  подписывать  не  стану,  -  сказал
староста решительно. - Таких приказов вы мне давать не можете. Что  другое
- пожалуйста, но не это. Ежели я пожалуюсь господину майору, то...
   - ...то он даст вам коленкой  в  зад  и  выставит  вас  за  дверь.  Или
поставит как изменника к стенке, что тоже не исключено, староста  Гаазе...
Эх, божий человек! - оживился лейтенант, вскочил,  подошел  к  старосте  и
ухватился за пуговицу на его сюртуке. - Вы знаете, какая поставлена  цель,
и вы, заслуженный  человек,  спешите  попользоваться  напоследок  за  счет
свинства берлинской шатии! Постыдились бы, староста!
   Он отвернулся, подошел к столу, взял новую сигарету. Скомандовал:
   - Огня, лесничий!
   Лесничий с бесконечным облегчением, рабски благодарный, кинулся вперед.
Подавая лейтенанту зажженную спичку, он нашептывает:
   - Нужно еще будет написать в бумаге, что он не  смеет  отказываться  от
закладной. Не то он мне теперь заплатит хламом вместо денег... а ведь  это
все мои сбережения.
   Ему стало жаль самого себя; от радости, что явился нежданный спаситель,
он и вовсе раскис: на глазах у лесничего Книбуша опять проступили слезы.
   Лейтенант посмотрел на него с отвращением.
   - Книбуш, ты старая баба, - отрезал он. - Перестань, или  я  больше  не
скажу ни слова. Думаешь, я это  ради  тебя?  Что  ты,  что  другие  подлые
скряги, вы мне глубоко безразличны! Я ради дела, его не  должна  коснуться
грязь.
   Лесничий, совсем подавленный, отходит в угол к окну - разве не ясно как
день, что он, Книбуш, прав? За что же на него накричали?
   Лейтенант обернулся к старосте.
   - Ну как, Гаазе? - спросил он, пуская дым.
   - Господин лейтенант, - взмолился тот. - С чего же я должен оказываться
в худшем положении, чем  другие?  В  нашей  округе  все  сейчас  до  срока
выкупают закладные. А Книбуш, право, не такой человек, чтобы стоило с  ним
церемониться.
   - Речь идет не о Книбуше, - возразил лейтенант,  -  речь  идет  о  вас,
Гаазе. Нельзя наживаться на жульнических махинациях берлинской шатии  и  в
то же время хотеть ее свалить за это  самое  жульничество.  Это  ясно  как
день, это каждый ребенок поймет, это понимаете и вы, Гаазе. И ваше сердце,
- он слегка похлопал его по жилету, и  староста,  пожимаясь,  отступил  на
шаг, - ваше сердце говорит вам, что вы неправы.
   Было видно, что староста Гаазе борется с собой. В  долгой  многотрудной
жизни он научился крепко цепляться за свое; отдавать свое  он  не  учился.
Наконец, он медленно заговорил:
   - Я дам подписку, что не стану досрочно выкупать закладную и что каждые
полгода обязуюсь выплачивать ему стоимость десяти центнеров ржи...  Больше
двор не приносит, господин лейтенант, времена тугие...
   - Тьфу, староста! - сказал тихо лейтенант и очень серьезно посмотрел на
старика. - Большим свинством  вы  не  хотите  отягчить  свою  совесть,  но
маленькое она как-нибудь переварит,  да?  Посмотрите  на  меня!  Вообще-то
говоря, мне особенно похвалиться нечем, но на этот счет... У  меня  ничего
нет, староста, вот уже пять лет у меня ничего нет, кроме того, что на мне.
Бывает, что мне заплатят жалованье, бывает, что и нет. Для  меня  неважно.
Или человек верит в дело, и тогда он все за него отдаст, или он в него  не
верит... Ну, а если так, староста, то в этом случае нам с вами  не  о  чем
разговаривать.
   Староста Гаазе долго молчал. Потом начал с досадой:
   - Вы человек молодой, а я старик. У меня есть двор, господин лейтенант,
и я должен сберечь свой  двор.  Мы,  Гаазе,  живем  здесь  с  незапамятных
времен. Как я погляжу в глаза своему отцу и деду, если выпущу двор из рук!
   - Но если вы удержите его обманом... это ничего, староста?
   - Никакого обмана тут нет! - разгорячился староста  Гаазе.  -  Все  так
делают. А кроме того, господин лейтенант,  -  сказал  он,  и  в  морщинках
вокруг его глаз заиграл смешок, - все мы люди, не ангелы. Моему отцу  тоже
случалось иной раз продать лошадь за ломовую, а она вовсе  и  не  ломовая.
Нас обманывают, и мы при случае обманываем... А еще  я  думаю,  бог  может
иногда простить, не зря же это в Евангелии написано.
   Лейтенант потянулся за новой сигаретой. Что думал староста о боге,  его
не интересовало. Ему  важно  было,  чтобы  здесь,  на  этом  свете,  стало
когда-нибудь лучше. "Огня, лесничий!" - приказал он, и лесничий,  игравший
бахромой гардины, подскочил к нему.
   - Назад, в укрытие! - приказал лейтенант, и Книбуш  отскочил  назад  за
гардину.
   - Если вы не сделаете по-моему, - решительно объявил лейтенант, ибо  он
никакому сельскому старосте не уступал в упрямстве, - если вы не  сделаете
так, как подсказывает каждому порядочному человеку долг, то вы мне в нашем
деле не нужны, староста!
   - А я думал, что больше вы  в  нас  нуждаетесь,  -  сказал  невозмутимо
староста.
   - Если же вы не послужили нашему делу, староста, - продолжал  неуклонно
лейтенант, - а через месяц или два мы станем здесь  господами,  -  как  вы
полагаете, очень это будет выгодно для вас? Что?
   - Господи, -  беспечно  заметил  староста  Гаазе,  -  если  вы  станете
наказывать каждого, кто вам не послужил, господин лейтенант, стон  и  плач
пойдет по всем деревням. И потом, - поддразнивает он, - так уж вас прямо и
поставили министром сельского хозяйства, господин лейтенант!
   - Хорошо! - оборвал лейтенант и взял свою фуражку с дивана.  -  Значит,
вы не согласны, Гаазе?
   - Я сказал, на что  я  согласен,  -  упрямо  повторил  староста,  -  не
выкупать досрочно закладной и выплачивать стоимость десяти центнеров ржи.
   - Между нами все  кончено,  староста,  -  сказал  лейтенант.  -  Пошли,
лесничий, я вам сейчас объявлю, где  сегодня  будет  собрание.  Во  всяком
случае не здесь.
   Староста Гаазе охотно сказал бы кое-что еще, но он только  крепко  сжал
тонкие губы. Лейтенант не коммерческий человек, с ним не поторгуешься, его
требование гласит: все или ничего. Так  как  староста  всего  отдавать  не
хочет, он лучше промолчит.
   Лейтенант остановился в дверях дома старосты. Он смотрел  во  двор.  За
ним стояли безмолвно лесничий  Книбуш  и  его  собака.  Похоже  было,  что
лейтенант не решается выйти под дождь, хлеставший  теперь  слабее,  однако
все еще довольно сильно. Но он вовсе не думал о дожде. Уйдя в свои  мысли,
он смотрел в раскрытую дверь сарая, под навес которого Старостины  сыновья
спешно разгружали последний спасенный от грозы воз ржи.
   - Господин лейтенант, -  начал  осторожно  лесничий  Книбуш.  -  Можно,
пожалуй, назначить собрание у Бенцина, здешнего крестьянина...
   - У Бенцина, да, у Бенцина... - повторил задумчиво лейтенант, продолжая
наблюдать, как разгружают воз. Издали доносилось  шуршание  сухой  соломы.
Лейтенанту не пришлось побывать на фронте, для этого он был слишком молод,
но и в Прибалтике и в Верхней Силезии можно было научиться правилу, что  в
конечном счете побеждает более упорный.  Лейтенант  сказал  старосте,  что
между ними все кончено, но если  Гаазе  и  склонялся  этому  поверить,  то
лейтенант еще не покончил со старостой. Отнюдь нет.
   - Бенцин... - пробормотал он еще раз, и затем отрывисто: - Ждите здесь,
лесничий!
   На этом лейтенант круто повернулся и опять вошел в дом.
   Через пять минут пригласили зайти и лесничего. Староста сидит за столом
и пишет расписку, по которой отказывается от досрочного выкупа закладной и
обязуется выплачивать в погашение процентов стоимость сорока центнеров ржи
в  два  срока,  по  полугодиям.  Лицо  старосты  ничего  не  выдает,  лицо
лейтенанта тоже, Лесничий готов заплакать от счастья, но он  не  смеет,  а
то, чего доброго, дело  расстроится.  Он  сдерживает  свои  чувства  и  от
напряжения становится похож на красного лакированного щелкунчика.
   - Все в порядке, - говорит лейтенант и "в  качестве  свидетеля"  ставит
вместо подписи какую-то загогулину. - А теперь ступайте, Книбуш,  созовите
людей. Сюда, понятно сюда. К Бенцину? При чем тут Бенцин?
   И он смеется немного ехидно, между тем как староста молчит.
   Разговор между лейтенантом и старостой был короткий.
   - Скажите, староста, - как бы вскользь спросил лейтенант, - как у  вас,
между прочим, обстоит со страховкой от огня?
   - Со страховкой от огня? - опешил староста.
   - Ну да! - нетерпеливо бросил лейтенант, точно и ребенок должен был  бы
понять. - Как вы застраховались?
   - В сорок тысяч, - сказал староста.
   - На бумажные марки, да?
   - Д-да-а-а... - Староста тянул это очень долго.
   - Я думаю, это составит примерно сорок фунтов ржи, а?
   - Д-да-а-а.
   - Чертовски легкомысленно, правда? Сейчас, когда у  вас  сарай  доверху
набит сухой соломой и сеном, а?
   - Но ведь другой страховки нынче нет! - крикнул с отчаянием староста.
   - Есть староста, есть,  -  сказал  лейтенант.  -  Например,  вы  можете
позвать сюда лесничего Книбуша и написать что я вам сказал.
   После чего лесничего Книбуша пригласили в дом.


   7. ШТУДМАН ПАДАЕТ С ЛЕСТНИЦЫ

   В этот день с администратором гостиницы,  обер-лейтенантом  в  отставке
Штудманом,  случилось  поистине  неприятное  происшествие.  Часа   в   три
пополудни - время, когда никакие приезжие не прибывают с вокзалов, в холле
появился довольно высокий, крепкого сложения господин, в безупречно сшитом
английском костюме, с чемоданчиком свиной кожи в руке.
   - Номер  на  одного.  С  ванной,  без  телефона,  во  втором  этаже,  -
потребовал господин.
   Ему ответили, что в гостинице в каждом номере есть  телефон.  Господин,
человек  лет  тридцати,   изжелта-бледный,   с   резкими   чертами,   умел
необыкновенно страшно перекосить желтое свое лицо. Именно это он сейчас  и
проделал и нагнал на швейцара такого страху, что тот от него попятился.
   Штудман  подошел  ближе.  Если   желательно,   телефон   можно   будет,
разумеется, убрать из комнаты. Впрочем...
   - Желательно! - внезапно закричал приезжий.  И  тут  же,  без  перехода
очень мирно  попросил,  чтобы  и  звонок  в  его  номере  был  приведен  в
бездействие.
   - Не нужно мне всей этой современной техники,  -  сказал  он,  наморщив
лоб.
   Штудман молча отвесил поклон. Он ждал, что дальше  от  него  потребуют,
чтоб  выключили  электрический  свет,   но   либо   гость   не   причислял
электричество к современной технике, либо он упустил из виду  этот  пункт.
Разговаривая вполголоса сам с собой, он стал подниматься по  лестнице,  за
ним лифтер с чемоданчиком свиной кожи, впереди -  коридорный  с  карточкой
для приезжающих.
   Штудман  достаточно   долго   работал   администратором   в   столичном
караван-сарае и уже давно не удивлялся  прихотям  постояльцев.  Начиная  с
одинокой путешественницы из  Южной  Америки,  которая  дико  раскричалась,
требуя комнатного клозета для своей обезьянки, и  конч