Пагель  видит  себя  снова  в  лесу.  Другие  ушли  вперед,  толстяк
полицейский еще говорит с ним, а затем отправляется, промокший  и  усталый
как собака, дальше, в Остаде. Тут-то  лесничий  Книбуш  и  повстречался  с
сыщиком, от которого хотел бежать, а каким  безжалостным  умел  быть  этот
сыщик, Вольфгангу Пагелю известно! Плохая это была  минута  для  лесничего
Книбуша, она-то и сделала его бессловесным. Быть может, он был на  волосок
от гибели, но все же спасся! И вернулся домой. Чего же он  боится  теперь?
Почему он не может в сумерки оставаться в лесу?
   Пагель значительно подвинулся вперед в своих размышлениях, но  все  еще
недоволен, не все до конца разгадано. Ведь и сам он в первые дни после той
ночи не мог оставаться в темнеющем лесу. Как только спускались сумерки,  у
него начинали трястись все поджилки. Он садился на велосипед и мчался, как
только мог скорее, в поле. Но Пагель  боролся  с  этим  чувством,  с  этим
паническим страхом, разум говорил ему, что это все тот же  лес,  каким  он
был до тридцатого сентября, что мертвые не встают, что бояться надо только
живых. И постепенно рассудок взял верх над страхом.
   "Весьма возможно, - размышляет Пагель, - что в тот роковой вечер, когда
лесничего настигла, где-нибудь в деревне  или  в  лесу,  весть  о  приезде
следственной комиссии, нечистая совесть погнала его в лес, он прокрался  в
Черный лог и тоже нашел нам лейтенанта. И быть  может,  он  тоже  вернулся
после этой находки домой в паническом страхе. Да, возможно, что это так!"
   И все же какой-то голос говорит ему, что это не то, что лесничий боится
чего-то гораздо более ощутимого, более  реального,  чем  мертвец,  который
давно уже где-то погребен. Нет,  не  мертвого  лейтенанта  и  не  толстого
сыщика боится он, толстяк может оглушить сразу, он не станет  мучить  свою
жертву неделями или месяцами. Нет, он не таков.
   Пока что задача, которую поставил себе Пагель, остается  неразрешенной.
Сколько ни раздумывай, толку мало. Ему приходит на ум Мейер, но он  тотчас
же отбрасывает эту мысль. Коротышку Мейера в этих краях  наверняка  больше
не увидят. Да Мейер и не посмеет снова взяться за лесничего. Как  ни  слаб
старик, от этого мучителя он еще может защититься.
   Если размышления Пагеля почти ни к чему  не  привели,  то  они  все  же
укрепили его в намерении быть особенно приветливым  со  стариком.  Книбуш,
конечно, далек от совершенства. Но старик уже одной ногой в могиле  -  что
же ему так мучиться последние годы, которые он проводит на  земле.  Хорошо
бы докопаться, чем так напуган лесничий: чем-то ощутимым - тогда его можно
успокоить доводами разума, или чем-то неуловимым, сидящим в нем самом?
   Тут Пагель и нагоняет лесничего, который проходит  через  лес  с  двумя
десятниками. Еще не время рубить лес, большие старые буки, стоящие  здесь,
только-только потеряли листву. В них еще слишком много соков, чтобы рубить
их. Но лесничий с двумя десятниками, которые впоследствии будут руководить
лесорубами, с утра и до ночи ходит по лесу. Он  метит  обреченное  дерево;
сверкая, взлетает топор,  широкая  полоса  серебристо-серой  буковой  коры
падает на землю,  блестит  желтовато-белая  древесина,  края  раны  быстро
алеют. Так, теперь готовься к зиме, до весны тебе уже не дожить,  лесорубы
узнают тебя по этой отметине.
   В сущности эпосом веет от действий  старого  лесничего  Книбуша,  этого
заместителя Косаря, именуемого смертью. Книбуш волен в жизни и  смерти,  и
если смерть не сразу настигает обреченного, если ему еще дается отсрочка -
ему, не ведающему о произнесенном приговоре, - то  это  придает  действиям
лесничего чуть ли не мистический характер.  Но,  увидев  Книбуша,  который
бегает  взад  и  вперед  между  стволами,  ворча  и  глухо  кашляя,  этого
человечка,  сморщенного  и  высушенного  годами,  заботами,  непреодолимым
страхом перед жизнью, видя, как он указывает на ствол костлявым,  дрожащим
указательным пальцем, Пагель думает, что эпос оборачивается гротеском. Ибо
этот Косарь-смерть, очевидно,  и  сам  уже  отмечен  смертью,  недолго  уж
исполнять ему свои наместнические обязанности, ему дан лишь неопределенный
срок - и он, пожалуй, это  знает!  Десятники  идут  от  ствола  к  стволу,
дрожащий палец поднимается, топор звенит звонким серебристым звуком, и они
идут дальше, медленно идут дальше, а  позади  них  светятся  беловатые,  с
алыми краями отметины - раны.
   Пагель вежливо здоровается  с  Книбушем,  лесничий  искоса  бросает  на
молодого человека  испытующий  взгляд  своих  круглых  тюленьих  глаз.  Он
бормочет что-то в ответ, снова идет вперед и снова поднимает  указательный
палец. Рядом с ним молча шагает Пагель, засунув  руки  в  карманы  и  куря
сигарету. Шагает с непринужденным видом: нехорошо, если старик заподозрит,
что за ним наблюдают. Но Пагель не может не заметить, как редко приходится
рабочим пускать в ход свои топоры, как редко указывает палец на ствол -  а
ведь это все готовые для рубки деревья, почти сухостой!  Прежде  дело  шло
совсем иначе!
   Немного спустя Пагель спрашивает:
   - Сегодня вы что-то уж очень мало метите, господин Книбуш.
   Лесничий отворачивается. Ворчит, но не отвечает. Затем идет на уступки,
указывает пальцем на  один  из  стволов.  Но  когда  топор  десятника  уже
поднялся, он поспешно восклицает:
   - Нет! Лучше не надо!
   Топор, однако, не опустился, он вонзается в дерево, и ствол отмечен.
   - Ведь оно уже трухлявое, господин лесничий, - говорит десятник.
   Лесничий бормочет что-то вроде проклятия. Он бросает гневный взгляд  на
Пагеля, затем медленно идет вперед, опустив голову, не глядя  на  деревья,
как бы совершенно забыв о них.
   - Делайте то, что указывает вам лесничий, - говорит Пагель десятнику.
   - Господин Пагель, - отвечает ему десятник отнюдь не злым тоном, - ведь
мы не работаем, а так, дурака валяем. В те дни, да еще и сегодня утром, он
все приказывал нам делать отметки, еще и еще, а с полдня -  как  отрезало!
Больное дерево, гниль, сухостой, мы ему показываем, а он трясет головой  и
идет дальше. Ведь это же одна канитель: для этого незачем бегать по лесу и
получать шестьдесят миллионов в день.
   - Ах, чего там долго трепаться, Карл! - отзывается другой  десятник.  -
Господин  Пагель  знает,  что  со  стариком  неладно.  Не  для  своего  же
удовольствия он каждый  день  катит  в  лес  на  своем  велосипеде!  Чудит
старикашка, а сегодня он и вовсе свихнулся...
   - Заткните-ка глотку! - крикнул Пагель.
   Лесничий стоит от них в двух шагах и, по-видимому, слышит все, от слова
до слова. Голова его опущена, не  видно,  обижен  ли  он  грубыми  словами
десятников.  Все  трое  смотрят  на  него,  и,  точно  разбуженный   этими
взглядами, он поднимает голову, говорит: "Пора кончать!" - и быстро  идет,
придерживая ремень винтовки, к опушке.
   -  Ведь  еще  нет  и  половины  четвертого,  -  говорит  рассудительный
десятник, глядя на часы, - а до пяти еще прекрасно видно. До чего  же  это
глупо, господин Пагель, так рано отсылать нас домой!
   - Ах, чего там долго трепаться, Карл! - отзывается другой, сам любитель
потрепаться. - Уж он-то знает, почему его оторопь  берет  в  темном  лесу.
Недаром говорят, будто мертвец из Черного лога бродит по лесу, а  кого  он
ищет, тот это знает и старается засветло удрать из леса.
   Пагель подавил вспыхнувший гнев, он зло посмотрел на десятника.
   -  Послушайте,  милейший,  лесничий  вам  начальник,  и  что   он   вам
приказывает, то вы должны делать, понятно?
   -  Если  человек  свихнулся,  я  и  не  подумаю  делать,  что  он   мне
приказывает, - отвечает тот, - а лесничий свихнулся, и это я буду говорить
до тех пор, пока он не уберется из леса.
   - Послушайте... - начинает Пагель громче.
   Но десятник прерывает его.
   - Что у человека  совесть  нечиста,  -  заявляет  он,  -  сразу  видно.
Револьвера возле убитого не нашли, а многие говорят, что  это  вообще  был
выстрел из ружья...
   - Так! - резко выкрикивает Пагель.  -  Так,  баба  вы  этакая!  -  И  с
неожиданно прорвавшимся гневом: - Ах, баба вы, и не стыдно  вам  повторять
эти вздорные россказни? Книбуш - честный человек, и нечего  отравлять  ему
жизнь, она и без того тяжела.
   - Тут вы правы, господин Пагель, - говорит первый десятник.  -  Я  тоже
всегда...
   - Да что тут долго трепаться, Карл, - снова  прерывает  его  второй.  -
Дело известное, служащие всегда друг за дружку стоят. Ну, а  я,  если  где
воняет, так и говорю, а от лесничего здорово попахивает.
   - Вы уволены! - резко говорит Пагель. -  Немедленно  получайте  расчет!
Даю вам неделю, чтобы очистить квартиру. До свидания!
   Он поворачивается и идет по шуршащей траве к своему велосипеду. У  него
не особенно хорошо на душе. Но что же делать? Бедный  парень  не  виноват,
что он глуп и груб. Не виноват и лесничий, что он стар  и  болен.  Молодой
десятник теперь, в  сезон  рубки  леса,  везде  найдет  работу,  а  старый
лесничий уже никогда в жизни...
   Крепко нажимает он на педали  и  с  минуту  пытается  думать  о  письме
матери. Каких-нибудь два часа  тому  назад  он  был  почти  счастлив!  Но,
несмотря на все  усилия,  письмо  остается  чем-то  очень  далеким,  точно
огонек, который  видишь  ночью  сквозь  лесную  чащу,  но  к  которому  не
проберешься, потому что кусты и черные ветви то и дело закрывают  от  тебя
маленькую сияющую точку.
   Минуту спустя он догоняет  лесничего,  тот  плетется,  опустив  голову,
точно собака, потерявшая хозяина. Он не поднимает головы  и  тогда,  когда
молодой человек останавливается возле него  и  соскакивает  с  велосипеда.
Плетется, будто он совершенно один.
   Некоторое время они молча идут рядом, затем Пагель говорит:
   - Шмидта я уволил, господин Книбуш. Завтра он уже не выйдет на работу.
   Лесничий долго молчит. Затем, вздыхая, произносит:
   - Мало толку, господин Пагель.
   - Почему мало толку, господин Книбуш? Одним склочником меньше - значит,
одна забота с плеч долой.
   - Ах, - говорит старик. - Одна забота с плеч,  а  на  ее  место  десять
новых.
   - Какие еще новые? - спрашивает Пагель. - Уж не те ли, что  мешают  вам
сегодня метить деревья?
   Но для  Книбуша,  нынешнего  Книбуша,  этот  вопрос  прозвучал  слишком
назойливо. Он сжал губы и не ответил.
   Через минуту Пагель снова начал:
   - Я думаю, господин Книбуш, позвонить  сегодня  доктору,  поговорить  с
ним, а завтра вы к нему пойдете, он, я уверен, освободит вас от работы,  и
наконец-то вы хорошенько отдохнете. Вы ведь знаете,  деньги  в  больничной
кассе можно получать в течение двадцати шести недель.
   - Ах, да разве проживешь на больничные деньги? - уныло  сказал  старик.
Но в его голосе уже не было прежнего отчаяния.
   - Ведь у вас есть паек, Книбуш. Мы будем вам выдавать, мы не дадим  вам
помереть с голоду.
   - А кто будет работать за меня в лесу? - спрашивает лесничий.
   - Не метить деревья - это и  я  умею,  господин  Книбуш,  -  дружелюбно
говорит Пагель. - А вашим лесорубам я на время дам какое-нибудь занятие  в
усадьбе.
   - Господин тайный советник в жизни на это не  согласится!  -  возражает
лесничий.
   - Что там тайный советник! -  пренебрежительно  говорит  Пагель,  чтобы
показать лесничему, как мало значит тайный советник. - Вот уже месяц,  как
он не дает о себе знать,  так  пусть  уж  мирится  с  тем,  что  мы  здесь
хозяйничаем по-своему.
   - Он дает о себе знать, - тихо возражает лесничий. - Он написал мне.
   - Да ну! - восклицает ошарашенный Пагель. - Вот тебе и раз! Так что  же
угодно господину тайному советнику Хорст-Гейнцу фон Тешову? Не намерен  ли
он вернуться и разыскивать внучку?
   Но лесничий Книбуш не отзывается на эту  насмешку.  Теперь  и  фройляйн
Виолета уже не интересует его, а ведь в прежние времена  он  так  старался
заслужить ее расположение. Он интересуется только  собой.  Поэтому  он  не
отвечает на вопрос Пагеля и после долгой паузы задумчиво произносит:
   - Вы и в самом деле думаете, что доктор освободит меня от работы?
   - Ну конечно! Ведь вы больны, Книбуш!
   - И вы будете выдавать мне паек, несмотря на больничный лист?  Но  ведь
это запрещено, господин Пагель?
   - Пока я здесь, вы  будете  получать  по-прежнему  ваш  паек,  господин
Книбуш.
   - Завтра же иду к врачу, пусть даст мне бюллетень,  -  заявил  лесничий
совсем уже другим голосом.
   Пагель терпеливо ждал, но Книбуш так и не сказал ни слова, Он молча шел
возле молодого управляющего, очевидно  погруженный  в  мечты  о  беспечной
жизни - без забот, хлопот, страхов.
   - И что же вам написал господин  тайный  советник?  -  спросил  наконец
Пагель.
   Лесничий очнулся от своих грез.
   - Раз я болен, мне незачем делать  то,  что  он  пишет,  -  ответил  он
уклончиво.
   - Не смогу ли я выполнить его распоряжения? - мирно предложил Пагель.
   Лесничий оторопело взглянул на Пагеля. Как  ни  странно,  по  лицу  его
медленно поползла слабая улыбка.  Это  было  не  очень  приятное  зрелище:
казалось, улыбается мертвец. Но все же это была улыбка.
   - Вы-то, пожалуй, могли бы... - сказал он, продолжая улыбаться.
   - Что мог бы?
   Улыбка исчезла. Лицо лесничего снова стало угрюмым.
   - Нет, вы расскажете об этом другим, - сказал он уклончиво.
   - Я умею держать язык за зубами, вы же знаете, господин Книбуш.
   - Но уж барыне вы скажете!
   - Барыня сейчас не расположена ничего выслушивать. А  кроме  того,  даю
вам слово, что я ничего не скажу ей.
   Лесничий размышлял.
   - Нет, пожалуй, не стоит, - сказал он наконец. - Чем  меньше  говоришь,
тем лучше, этому я, наконец, научился.
   - Этому вы научились в Остаде, от толстяка  сыщика,  не  правда  ли?  -
спросил Пагель.
   И тотчас же пожалел о своих словах, они ударили  старика  сильнее,  чем
насмешки грубияна десятника. Лесничий побелел как снег,  положил  дрожащую
руку на плечо Пагеля и заглянул ему в лицо.
   - Так вы знаете? - спросил он  дрожа.  -  Откуда  вы  знаете?  От  него
самого?
   Пагель опустил на землю велосипед и крепко обхватил руками лесничего.
   - Не надо бы мне этого говорить, господин Книбуш, - сказал он смущенно.
- Видите, и мне случается сболтнуть лишнее. Нет,  вам  нечего  бояться:  я
ничего не знаю, и никто ничего мне не говорил.  Я  сам  додумался:  вы  же
стали совсем другой с тех пор, как вернулись из Остаде.
   - Правда? - прошептал лесничий,  все  еще  судорожно  дрожа.  -  Он  не
говорил вам?
   - Нет, - сказал Пагель. - Даю вам честное слово!
   - Но если вы до этого додумались, то и другой  может  додуматься!  -  в
отчаянии воскликнул Книбуш. - На меня будут пальцем показывать,  что  вот,
мол, изменник, продался французам.
   - Но ведь вы этого не делали, Книбуш?  -  серьезно  спросил  Пагель.  -
Коротышка Мейер...
   - Мейер напоил меня и выпытал все! - крикнул Книбуш. -  Он  ведь  знал,
что я болтлив, как старая баба. Этим он и  воспользовался.  Поверьте  мне,
господин Пагель - толстяк тоже мне под конец поверил. Беги  домой,  старый
дуралей, сказал он под конец. И чтобы ты в жизни больше рта не открыл!
   - Он так сказал? - спросил Пагель.  -  Но  тогда  вам  нечего  бояться,
Книбуш!
   - Ох, какой это был ужас! - дрожа, воскликнул старик. То,  что  он  мог
выговориться, сбросить эту тяжесть, ударило ему  в  голову  как  хмель.  -
Лучше бы он уж сразу прихлопнул  меня,  мне  было  бы  куда  легче!  "Прах
человека, которого вы убили своей болтовней,  должен  хрустеть  у  вас  на
зубах, когда вы открываете рот", - сказал он.
   - Тише! Тише! - отозвался Пагель и мягко закрыл ладонью рот старику.  -
Это безжалостный человек - и несправедливый. Другие куда более  виновны  в
этой смерти, чем вы. Идемте, Книбуш, велосипед я  брошу  здесь  в  кустах,
заберу его завтра утром. Я отведу вас домой, и ложитесь.  А  затем  вызову
врача: еще сегодня вечером он придет, и вы отдохнете...
   Старик брел, держась за его руку, как тяжелобольной. Теперь,  когда  он
нашел человека, которому мог  довериться,  он  потерял  последнюю  крупицу
сопротивляемости.  Только  одиночество  еще  держало  его  на  ногах.   Он
безвольно отдавался болезни, немощи в уверенности, что о  нем  позаботится
более сильный. Он болтал без всякого удержу, смешивая все в одну  кучу,  -
он опасался, что люди узнают про его позор; опасался сбежавшего браконьера
Беймера, чьи следы, казалось ему, он видел в лесу; опасался, что  все  еще
выйдет наружу,  когда  найдут  фройляйн  Виолету  или  лакея  Редера;  что
староста Гаазе не будет платить процентов теперь,  когда  лейтенант  умер;
что снова может вынырнуть коротышка Мейер; что тайный советник не  сегодня
завтра выгонит его, когда узнает, что его распоряжения не выполнены.
   Страх... страх... Вся жизнь этого человека была  страхом.  Так  сильно,
значит, можно бояться за каплю жизни, не  знавшей  ни  яркой  радости,  ни
большой мысли. А теперь, когда дело шло к закату, когда жизнь стала совсем
пустой и безрадостной, страхов еще прибавилось. Со всех сторон надвигались
они на Книбуша. Не воля к жизни еще держала его  на  поверхности,  нет,  -
страх перед жизнью.
   Очень  скоро  Вольфгангу  Пагелю  пришлось  отказаться   от   намерения
успокоить, утешить старика, - Книбуш не хотел утешений. Он прислушивался к
своим страхам,  и  они  накатывались  на  него  волнами  со  всех  сторон,
подбрасывали его и почти что утопили.
   - Да, господин Пагель, я что ни день читаю в  газете  о  самоубийствах,
так много теперь стариков кончает с собой в семьдесят, восемьдесят лет. Но
я-то не могу, даже этого не могу себе позволить, ведь у меня больная  жена
на руках, вот я и боюсь, что же с ней-то станется, если я умру раньше!  Ни
единой души нет, чтобы о ней позаботиться,  ей  просто  дадут  помереть  с
голоду, как скотине бессловесной. Вот почему я так боюсь...
   - Да полноте, Книбуш, - устало сказал Пагель.  -  Ложитесь  в  постель,
сегодня же вечером придет  доктор,  а  когда  вы  наконец  выспитесь,  все
представится вам в другом свете. А теперь, пока вы раздеваетесь,  дайте-ка
мне прочесть письмо тайного советника.
   Старый лесничий Книбуш, не то ворча,  не  то  жалуясь,  стал  рыться  в
карманах. Пагель стоял под тусклой лампочкой и пробегал письмо, написанное
тайным советником Хорст-Гейнцем фон Тешовом своему лесничему.  У  окна,  в
большом кресле, сидела лесничиха, о которой деревенские говорили, что  она
совсем  блаженная.  Тучная,  расплывшаяся  женщина  отвернула   голову   и
неподвижно смотрела в ночь. На  коленях  у  нее  лежала  книга  с  золотым
крестом на переплете, вероятно псалтырь.
   - Кто укладывает в постель вашу жену? - спросил  Пагель,  отрываясь  от
чтения.
   - Сегодня она, вероятно, не ляжет, - отвечал  лесничий.  -  Иногда  она
сидит вот так ночи напролет -  и  все  распевает.  А  если  захочет  лечь,
справится сама.
   Молодой человек бросил быстрый испытующий взгляд на лесничиху,  которая
все так же неподвижно  смотрела  в  ночь,  и  снова  углубился  в  письмо.
Лесничий влез в ночную рубашку,  а  затем  в  постель  -  и  теперь  лежал
тихонько, с закрытыми глазами: его покрасневшее от солнца и ветра  лицо  с
изжелта-белой бородой казалось странно пестрым пятном на белой подушке.
   Но когда Пагель дошел до того места,  где  тайный  советник  приказывал
лесничему раз навсегда воспретить всем жителям Нейлоэ, вкупе с  семейством
его зятя, а также управителям имения и молокососу Пагелю ногой  ступать  в
леса старого советника, - как раз в тот момент,  когда  молодой  Вольфганг
Пагель дочитал до  этого  места  воинственное  и  грозное,  можно  сказать
огнедышащее, письмо фон Тешова, старуха начала петь.
   Она заложила пальцем псалтырь, но не заглядывала в него. Она продолжала
смотреть в ночь и  визгливым,  срывающимся  голосом  тихо  пела  старинную
песню:

   Отдай всех дней теченье, дороги, боль обид
   Тому на попеченье, кто в небесах царит,
   Кто ветру дал и туче дорогу и полет,
   Кто, разумом могучий, путь и тебе найдет.

   Пагель