записку, в которой  обращал  его  внимание  на  то,  что  в
таверне находится мальчик и его столь же наивный родитель,  и  посему  песни
нынче надо петь с выбором.
     Его послушались. Даже если бы к нам пожаловал целый пансион благородных
девиц, ничто бы не оскорбило их нежные чувства, кроме разве сигарного дыма и
запаха горячего пунша. Так бы тому всегда и быть. И если  у  нас  существуют
нынче "Музыкальные пещеры", ручаюсь, что интересы их владельцев нисколько не
пострадали бы, держи они своих певцов в рамках приличия.  Самые  отъявленные
мошенники любят хорошую песню - она смягчает их души;  любят  ее  и  честные
люди. Право, стоило заплатить гинею, чтобы взглянуть на добряка-полковника -
в такое восхищение он пришел от музыки. Он был в полном  восторге  и  совсем
позабыл о знаменитостях, которых надеялся здесь увидеть.
     - Замечательно, Клайв, ей-богу! Куда лучше концертов твоей тетушки,  со
всеми ее Писклини, а? Обязательно буду ходить сюда почаще. Скажите,  хозяин,
можно мне угостить этих джентльменов? - Одному из соседей: - Как  их  зовут?
Мне, до отъезда в  Индию,  редко  когда  позволяли  слушать  пение.  Правда,
однажды сводили на ораторию, да я на ней заснул.  А  здесь,  честное  слово,
поют  не  хуже  самого  Инкледона!  -   От   выпитого   хереса   он   совсем
расчувствовался и сказал: - С сожалением вижу,  джентльмены,  что  вы  пьете
коньяк с водой. В Индии он приносит большой вред нашим молодым людям.
     Какую бы песню ни запевали, он неизменно подтягивал своим  на  редкость
приятным голосом. Он так заразительно смеялся над "Бараном  на  Дерби",  что
удовольствие было его слушать. Когда же Хоскинс запел "Старого  джентльмена"
(а пел он действительно превосходно) и,  замедлив  темп,  поведал  о  смерти
этого достойного дворянина,  по  щекам  честного  вояки  потекли  слезы;  он
протянул Хоскинсу руку и произнес: "Спасибо  вам  за  эту  песню,  сэр.  Она
делает честь человеческому сердцу", - и тогда Хоскинс тоже расплакался.
     Затем юный Нэдеб, вовремя нами предупрежденный,  принялся  за  одну  из
своих удивительных импровизаций, которыми он очаровывал  слушателей.  Он  не
пропустил ни одного из присутствовавших; всем нам досталось:  Кингу  за  его
ослепительные булавки для галстуков, Мартину - за его красный жилет,  и  так
далее и тому подобное. Полковник приходил в восторг от каждого куплета  и  в
упоении подхватывал припев - "Ритолдерол-ритолдерол-ритолдерол-дерей!"  (это
пелось дважды). А когда очередь дошла до самого полковника, то Нэдеб пропел:

                        Пьет с нами, весел и хмелен,
                        Вояка загорелый, -
                        Из Индии вернулся он
                        В британские пределы.
                        Юнец курчавый пьет вино
                        И весело хохочет, -
                        Ему бай-бай пора давно,
                        А он в постель не хочет!
                        Ритолдерол-ритолдерол-
                        Ритолдерол-дерей! {*}
                        {* Перевод А. Голембы.}

     Полковник страшно смеялся этой шутке и, хлопнув сына по плечу, сказал:
     - Слышал, что про тебя говорилось? Что тебе пора в постель, Клайв,  мой
мальчик - ха-ха! Но нет! Мы ему ответим другой песней -  "Мы  разойдемся  по
домам, когда настанет день". А  почему  бы  и  нет?  Зачем  лишать  мальчика
невинного удовольствия? Меня в свое время лишали всех  удовольствий,  и  это
едва не погубило меня. Пойду потолкую с этим юношей  -  в  жизни  не  слышал
ничего подобного. Как его звать? Мистер Нэдеб? Я в восторге от  вас,  мистер
Нэдеб, сэр. Не откажите в  любезности  отобедать  со  мной  завтра  в  шесть
вечера. Рад представиться: полковник Ньюком, мой адрес - гостиница  "Нирот",
Клиффорд-стрит. Я всегда счастлив познакомиться с талантом, а вы  -  талант,
это так же верно, как то, что меня зовут Ньюком.
     - Благодарю за  честь,  сэр,  -  ответил  Нэдеб,  поправляя  воротничок
рубашки. - Быть может, настанет день, когда меня  оценят.  Разрешите  внести
ваше достойное имя в список лиц, подписавшихся на книгу моих стихов?
     - Разумеется, дорогой сэр! - ответил в совершенном восторге  полковник.
- Я разошлю их своим друзьям в Индии. Запишите за мной шесть  экземпляров  и
будьте так любезны принести их с собой завтра, когда придете обедать.
     Тут  мистер  Хоскинс  спросил,  не  желает  ли  спеть   кто-нибудь   из
присутствующих, и каково было наше изумление,  когда  добряк  полковник  под
громкие аплодисменты объявил, что хочет исполнить песню. Мне показалось, что
бедный Клайв Ньюком опустил голову и покраснел. Я  представил  себе,  каково
было бы мне, если бы не полковник, а мой дядюшка, майор  Пенденнис,  пожелал
выказать свои музыкальные способности, и посочувствовал юноше.
     Полковник  избрал  "Шаткую  старую  лестницу"  (весьма   мелодичную   и
трогательную балладу, которую охотно признал бы за свою любой из  английских
бардов) и пропел эту старинную песню, полную какого-то  особого  очарования,
удивительно приятным голосом, с руладами и  фиоритурами  в  утерянной  нынче
манере Инкледона. Певец исполнял свою простенькую балладу со  всей  полнотой
чувств, и нежные мольбы Молли звучали  в  его  устах  с  такой  неподдельной
страстью, что  даже  сидевшие  в  комнате  певцы-профессионалы  одобрительно
загудели, а несколько  бездельников,  которые  поначалу  думали  посмеяться,
принялись чокаться и стучать палками об пол в знак своего восхищения.  Когда
полковник умолк, поднял голову и Клайв; охватившее его было смущение исчезло
при первых же звуках песни, и он  огляделся  радостно  и  удивленно.  Нечего
говорить о том, что и мы на все ладь выражали свой восторг,  радуясь  успеху
нашего нового друга. В ответ полковник кланялся и улыбался с самьи  любезным
и добродушным видом - точь-в-точь пастор Примроз, наставляющий преступников.
Было  что-то  трогательное  в  доброте   и   наивности   этого   спокойного,
бесхитростного человека.
     Но  тут  из  разноголосого  хора  выделился  голос  великого  Хоскинса,
который, стоя на помосте, поспешил высказать  свое  одобрение  и  с  обычным
своим достоинством предложил выпить за здоровье гостя.
     - Весьма вам признателен, сэр, и все остальные, думаю, тоже, - произнес
мистер Хоскинс. - За вас и за ваше  пение,  сэр!  -  И,  отвесив  полковнику
учтивый поклон, он отпил глоток из своего стакана.  -  Я  не  слышал,  чтобы
кто-нибудь после мистера Инкледона  исполнял  эту  песню  лучше,  -  любезно
добавил хозяин. - А  он  был  великий  певец,  сэр!  Говоря  словами  нашего
бессмертного Шекспира, ему подобных нам уже не встретить.
     Полковник, в свою очередь, покраснел и, обернувшись к  сыну,  сказал  с
лукавой улыбкой:
     - Я выучился этой песне у Инкледона. Сорок лет тому назад  я  частенько
убегал из школы Серых Монахов, чтобы послушать его, да простится мне это!  А
после меня секли, и поделом! Господи, господи, как бегут годы! -  Он  осушил
свой стакан хереса и откинулся на спинку стула. Мы поняли, что он вспоминает
юность - это золотое время, веселое, счастливое, незабвенное. Мне было тогда
около двадцати двух лет, и я казался себе таким же стариком, как  полковник,
- право, даже старше!
     Полковник еще не кончил петь, когда в таверну вошел,  вернее  ввалился,
некий господин в военном мундире и парусиновых брюках неопределенного цвета,
чье имя и внешность, наверно, уже известны кое-кому из моих  читателей.  Это
был не кто иной, как наш знакомец капитан Костиган; он  появился  в  обычном
для столь позднего часа виде.
     Держась за столы,  капитан  бочком,  без  всякого  ущерба  для  себя  и
стоявших вокруг графинов и стаканов, пробрался к нашему столу и уселся возле
автора этих строк, своего старого знакомца. Он довольно мелодично подтягивал
припев баллады, которую  исполнял  полковник,  а  ее  чувствительный  конец,
шедший под аккомпанемент его приглушенной икоты, исторг из его  глаз  потоки
слез.
     - Чудесная песня, черт возьми!.. - пробормотал  он.  -  Сколько  раз  я
слышал, как ее пел бедный Гарри Инкледон.
     - Обратите внимание на эту знаменитость,  -  шепнул  на  беду  Кинг  из
колледжа Тела Христова сидевшему рядом с ним полковнику. - Служил  в  армии,
имеет чин капитана. Мы величаем  его  меж  собой  генералом.  Не  хотите  ли
чего-нибудь выпить, капитан Костиган?
     - Разумеется, черт подери, - отвечал капитан, -  и  песню  я  вам  тоже
спою.
     Выхватив стакан виски с  содовой  у  проходившего  мимо  лакея,  старый
забулдыга  подмигнул,  по  своему   обыкновению,   слушателям   и,   скорчив
отвратительную  рожу,  приступил  к  исполнению  одного  из  своих  "лучших"
номеров.
     Жалкий  пьяница,  почти  не  сознававший,  что  делает,  выбрал   самую
непристойную из своих песен, издал вместо вступления пьяный вопль  и  начал.
Не успел он допеть второй куплет, как  полковник  Ньюком  вскочил  с  места,
нахлобучил шляпу и схватил в руки трость с таким воинственным видом,  словно
шел на бой с каким-нибудь индийским разбойником.
     - Замолчите! - крикнул он.
     - Слушайте, слушайте!  -  отозвалось  несколько  озорников  за  дальним
столом.
     - Продолжай, Костиган! - заорали другие.
     - "Продолжай"?! - воскликнул полковник, и его высокий голос задрожал от
гнева. - И это говорит джентльмен? Может ли тот,  у  кого  дома  есть  жена,
сестры,  дети,  поощрять  подобное  непотребство?  Как  смеете  вы,  сударь,
называть себя джентльменом и позорить  свой  чин!  Как  смеете  вы  в  кругу
честных людей и христиан осквернять слух мальчиков такой мерзостью!
     - А зачем вы приводите сюда мальчиков, почтеннейший?! -  бросил  кто-то
из недовольных.
     - Зачем привожу? Да затем, что думал найти здесь общество джентльменов!
- вскричал разгневанный полковник. - Я никогда бы не поверил, что  там,  где
собираются англичане,  человеку  -  да  еще  старому  -  позволят  так  себя
позорить. Стыд  и  срам,  сударь!  Ступайте  домой,  седовласый  грешник,  и
ложитесь спать! И я не жалею, что мой мальчик увидел, в первый  и  последний
раз в жизни, до какого падения, унижения и  позора  может  довести  человека
пьянство. Сдачи не надо, сэр! К черту сдачу! - крикнул полковник изумленному
лакею. - Оставьте ее до следующего раза, когда увидите  меня  здесь,  только
этого никогда не будет, клянусь богом, никогда! - Вскинув трость на плечо  и
обведя свирепым взглядом испуганных кутил, разгневанный джентльмен удалился,
а за ним последовал и его сын.
     Клайв казался изрядно смущенным.  Впрочем,  остальная  компания  имела,
пожалуй, еще более жалкий вид.
     - Aussi que diable venait-il faire dans cette galere? {Кой  черт  понес
его на эту галеру? (франц.).} - бросил Кинг из колледжа Тела Христова Джонсу
из колледжа Троицы, на что Джонс только передернул плечами, словно от  боли,
- ведь трость негодующего полковника прошлась, в  сущности,  по  спине  всех
присутствующих.


        ^TГлава II^U
     Бурная юность полковника Ньюкома

     Так как молодой человек, который только что ушел  спать,  должен  стать
героем нашей повести, то лучше всего будет начать с истории  его  семейства,
каковая, по счастью, не столь уж длинна.
     В ту пору, когда за спиной у английских дворян еще болтались косицы,  а
их жены носили на голове валик, поверх которого укладывали волосы,  до  того
напомаженные  и  обсыпанные  пудрой,  что   невозможно   было   угадать   их
естественного цвета; когда министры являлись в палату общин при всех орденах
и звездах, а лидеры оппозиции из вечера в  вечер  нападали  на  благородного
лорда с  голубой  лентой  через  плечо;  когда  мистер  Вашингтон  возглавил
американских мятежников со смелостью, достойной,  надо  признаться,  лучшего
применения, - вот тогда-то из одного северного графства и  прибыл  в  Лондон
основатель семьи, снабдившей заглавием нашу книгу, -  мистер  Томас  Ньюком,
впоследствии известный как Томас Ньюком, эсквайр, шериф  города  Лондона,  а
позднее,  олдермен  Ньюком.  Мистер  Ньюком  впервые  появился  на  Чипсайде
всего-навсего при Георге III; он приехал в Лондон  в  фургоне,  из  которого
выгрузился  на  Бишопсгет-стрит  вместе   с   несколькими   штуками   сукна,
составлявшими все его достояние; но если б можно было доказать, что норманны
при Вильгельме Завоевателе носили парики- с  косицами,  а  мистер  Вашингтон
сражался с англичанами еще в Палестине при Ричарде Львиное Сердце,  то  иные
из нынешних Ньюкомов, уж конечно, щедро заплатили бы за  это  Геральдической
палате - ведь они вращаются в высшем свете и к себе на балы и обеды,  как  о
том ежедневно сообщают газеты, приглашают лишь самый цвет дипломатического и
фешенебельного  общества.  Правда,  в  Геральдической  палате  им  составили
родословную (она напечатана  в  справочнике  Баджа  "Земельная  аристократия
Великобритании"), согласно которой выходит, что  предком  нынешних  Ньюкомов
был  Ньюком  из  армии  Кромвеля  и  еще  другой   Ньюком,   повешенный   за
протестантизм при королеве Марии в числе последних шести ее жертв; что  один
из членов их семьи отличился в битве на Босвортском поле и  что  основателем
ее был личный брадобрей короля Эдуарда  Исповедника,  сложивший  голову  при
Гастингсе вместе с королем Гарольдом; однако, между нами говоря, сэр  Брайен
Ньюком из Ньюкома, по-моему, верит во все это не больше, чем остальные, хотя
и выбирает для своих детей имена из Саксонской хроники.
     Взаправду ли Томас Ньюком был подкидышем, воспитанным в  работном  доме
той самой деревни, которая теперь превратилась в большой промышленный город,
носящий его имя, - неизвестно. Слух  об  этом  пустили  во  время  последних
выборов, когда сэр Брайен  баллотировался  здесь  от  партии  консерваторов.
Соперник его, мистер  Гав,  несравненный  кандидат  либералов,  расклеил  по
городу плакаты с  изображением  старого  работного  дома,  "родового  гнезда
Ньюкомов",  и  насмешливыми  подписями,   призывавшими   вольных   британцев
голосовать "за Ньюкома и работные дома", "Ньюкома и  приходские  приюты",  и
тому подобное. Впрочем,  кому  какое  дело  до  местных  сплетен?  Тех,  кто
удостоен приглашения в дом леди Анны Ньюком, отнюдь не интересует, кончается
ли  родословная  ее  прелестных  дочек  на  дедушке-олдермене,   или   через
мифического брадобрея она восходит к бороде короля-исповедника.
     Томас Ньюком работал ткачом в родной деревушке  и  приобрел  там  славу
человека честного, бережливого и умелого; ее  он  и  привез  в  Лондон,  где
поступил  в  ткацкую  мануфактуру  братьев  Хобсон,  которая  позднее  стала
именоваться "Хобсон и Ньюком". Не трудно  себе  представить  всю  дальнейшую
историю Томаса Ньюкома:  подобно  Уиттингтону  и  многим  другим  лондонским
подмастерьям, он начал бедняком, а кончил тем, что женился на дочери хозяина
и стал шерифом и олдерменом лондонского Сити.
     Однако с Софией Алетеей Хобсон, женщиной состоятельной, благочестивой и
выдающейся (как любили в те дни называть иных ревностных христианок)  мистер
Ньюком сочетался уже вторым браком, и она пережила его на много лет, хоть  и
была значительно старше годами. Ее дом в Клепеме был долгое время прибежищем
самых знаменитых религиозных деятелей. За  ее  столом,  уставленным  щедрыми
плодами ее садов, можно  было  встретить  самых  красноречивых  толкователей
Библии, самых высокоодаренных миссионеров и самых невиданных  прозелитов  со
всех  концов  земли.  Небо  поистине  благословило  ее  сады  обилием,   как
говаривали многие преподобные джентльмены; во всей Англии  не  сыскать  было
такого сладкого винограда, таких персиков и таких ананасов. Крестил  ее  сам
мистер Уайтфилд, и в конторах Сити, а также  в  кругу  друзей  рассказывали,
будто оба имени - София и Алетея, - данные ей при крещении, - греческие и  в
переводе означают "мудрость" и "истина". Софии Алетеи, ее дома и садов давно
уже не существует, но сохранившиеся по сей  день  названия  -  София-Террас,
Алетея-роуд, Хобсон-сквер и прочие - всякий раз, как наступает срок арендной
платы, подтверждают, что земля, посвященная памяти этой  выдающейся  женщины
(и свободная от налога), все еще приносит ее потомкам богатый урожай.
     Но мы опережаем события. Когда Томас Ньюком  пожил  некоторое  время  в
Лондоне,  ему  представилась   возможность   открыть   собственное,   правда
небольшое, дело, и он оставил мануфактуру Хобсона.  Как  только  предприятие
его окрепло, он, как подобает мужчине, поехал в родную деревню, где жила его
милая, на которой он когда-то обещал жениться. Этот брак, на  первый  взгляд
такой безрассудный (ведь все приданое невесты составляло  ее  белое  личико,
успевшее поблекнуть за долгие годы разлуки), принес Ньюкому счастье. Земляки
прониклись  уважением  к  преуспевающему  лондонскому  купцу,   поспешившему
выполнить обещание, данное им бесприданнице во дни его бедности; и, когда он
вернулся в  Лондон,  лучшие  мануфактурщики  графства,  хорошо  знавшие  его
благоразумие и честность, доверили ему вести почти всю их  торговлю.  Сьюзен
Ньюком еще стала бы богатой женщиной, да господь ей судил недолгую жизнь: не
прошло и года после свадьбы, как она умерла, родив на свет сына.
     Ньюком нанял мальчику  кормилицу  и  поселился  в  маленьком  домике  в
Клепеме, по соседству от мистера Хобсона,  частенько  захаживал  к  нему  по
воскресеньям погулять в саду или посидеть в доме за стаканом вина. С тех пор
как Ньюком оставил службу у Хобсонов, они  открыли  при  своем  деле  еще  и
банкирскую контору  и  вели  ее  очень  успешно  благодаря  своим  связям  в
квакерских кругах, а так как Ньюком тоже держал свои деньги у Хобсонов и его
собственное предприятие разрасталось, бывшие хозяева  относились  к  нему  с
уважением и даже приглашали его в "Обитель Алетеи" на чаепития, хотя, правду
сказать, поначалу его мало прельщали эти сборища, поскольку он  был  человек
деловой, за день сильно уставал и нередко задремывал  во  время  проповедей,
дискуссий и песнопений, коими  высокоодаренные  проповедники,  миссионеры  и
прочие  завсегдатаи  "Обители"  потчевали  публику  перед  ужином.  Будь  он
привержен к чревоугодию, приемы  в  "Обители"  больше  пришлись  бы  ему  по
сердцу, ибо там подавали к столу все,  чего  душа  пожелает,  но  в  еде  он
отличался умеренностью, характера был раздражительного, да к тому же вставал
спозаранок: чтоб добраться вовремя до города, ему  нужно  было  выходить  из
дому за час до первого дилижанса.
     Вскоре после смерти бедняжки Сьюзен скончался и мистер Хобсон,  и  мисс
Хобсон вошла в дело на  правах  компаньона,  одновременно  став  наследницей
своего благочестивого бездетного дядюшки, Захарин  Хобсона.  Как-то  раз,  в
воскресенье, мистер Ньюком, который вел за  руку  сынишку,  повстречал  мисс
Хобсон, возвращавшуюся с молитвенного собрания. Малютка  был  так  прелестен
(что до самого  мистера  Ньюкома,  то  он  был  мужчина  представительный  и
румяный, всю жизнь носил  пудреный  парик,  сапоги  с  отворотами  и  медные
пуговицы, а под старость, побывав в шерифах, являл  собой  поистине  образец
лондонского купца  былых  времен),  -  так  вот,  маленький  Томми  был  так
прелестен, что мисс Хобсон пригласила их  с  отцом  погулять  в  саду  своей
"Обители"; она ни словом не упрекнула невинного малютку, когда тот  принялся
носиться по лужайке, где под лучами воскресного солнца сушилось сено,  а  на
прощанье вынесла мальчику огромный кусок  сладкого  пирога,  большую  гроздь
винограда,  выращенного  в   домашних   теплицах,   и   тоненькую   брошюрку
душеспасительного содержания. Назавтра у Томми весь день болел живот, однако
в  следующее  воскресенье  его  папенька  снова  отправился  на  молитвенное
собрание.
     Вскоре после этого он прозрел.  Стоит  ли  говорить,  какие  сплетни  и
пересуды пошли по  Клепему,  какие  шутки  и  прибаутки  отпускали  записные
остряки, как подсмеивались над ним на бирже,  как  т