дождавшись   своего   экипажа,   покинули
Фицрой-сквер.
     Вскоре, опираясь на руку приятеля, появился мистер Барнс Ньюком; он был
оживленней и нарядней обычного, с пребольшущим цветком в петлице.
     - Мое почтение, Пенденнис! - восклицает он с особой развязностью. -  Вы
что, здесь обедали? По вас видно, что здесь. - (По нему было видно,  что  он
тоже где-то отобедал.) - А меня  пригласили  только  на  soiree  с  холодной
закуской. Кто был на обеде? Моя мамаша, Ботоны, и еще я видел здесь  дядю  с
тетушкой - они внизу, в библиотеке, дожидаются экипажа; он  совсем  спит,  а
она сидит злая, как черт.
     - Отчего миссис Ньюком говорила, будто я не встречу  здесь  ни  единого
знакомого? - спрашивает его спутник. - Напротив, их  здесь  уйма!  Вон  Фред
Бейхем пляшет, как арлекин. Вон старина Гэндиш, который учил меня рисованию.
А вот и мои брайтонские друзья - твой дядюшка, Барнс, и его сын. Кем они мне
доводятся? Ведь, наверно, кем-то доводятся. Премилый  мальчуган  этот  твой,
кузен.
     - Хм!.. Премилый... - бормочет Барнс. - Не пьет, не  терпит  лести,  не
заводит прихлебателей, нрава самого смирного!.. Прелестный  мальчик!  Видите
того длинноволосого горбуна, с которым сейчас беседует  наш  юнец?  Это  его
первейший друг. Знаете, кто таков? Сын  дворецкого,  что  служит  у  старого
Тодмордена. Ей богу, правда!
     - Предположим. Ну и что с того, черт возьми? -  замечает  лорд  Кью.  -
Дворецкие - самые респектабельные люди на свете.  А  отец  есть  у  каждого,
никуда не денешься. Я бы, например, мечтал  походить  на  дворецкого,  когда
буду в годах. Пошлите десяток лакеев  от  Гантера  в  палату  лордов,  и  вы
думаете, они чем-нибудь уступят большинству наших пэров? Взять,  к  примеру,
лорда Уэсткота. Вылитый дворецкий. Вот почему страна  ему  так  доверяет.  Я
всякий раз, как с ним обедаю, ловлю себя на мысли, что  ему  самое  место  у
буфета. Ба, вот ползет этот несносный старый Сми. Как поживаете, мистер Сми?
     Мистер Сми улыбается самой сладкой из своих улыбок.  В  алом  бархатном
жилете, сверкая кольцами  и  алмазными  запонками,  Эндрю  Сми,  несомненно,
являет собой великолепный образец стареющего денди.
     - Мое нижайшее почтение дорогому милорду! - возглашает этот  вкрадчивый
господин. - Вот уж не думал повстречать здесь ваше сиятельство!
     - А почему бы это, черт возьми?! - с раздражение" спрашивает лорд  Кью.
- Или здесь неприлично бывать, мистер Сми? Я всего пять минут как пришел,  а
уже в третий раз слышу эту фразу: от  миссис  Ньюком,  которая  там,  внизу,
дожидается своего экипажа и прямо кипит злобой, от нашего  кичливого  Барнса
и, наконец, от вас. Тогда зачем вы сами  сюда  ходите,  Сми?  Мое  почтение,
мистер Гэндиш! Как поживают изящные искусства?
     - Ваше лестное внимание дарует  им  новые  силы,  ваше  сиятельство,  -
отвечает мистер Гэндиш. - Ваше славное семейство всегда поощряло  искусство.
Весьма польщен, ваше сиятельство, что вы признали меня в этом доме, где  нас
нынче собрал досточтимый родитель одного из  моих  подопечных.  Юный  мистер
Клайв подает большие надежды, а для любителя просто на редкость даровит! - О
да, удивительно даровит!.. - подхватывает мистер Сми. - Сам я не анималист и
не слишком высоко ставлю этот род  живописи,  однако  наш  юноша,  по-моему,
рисует лошадей с удивительным вдохновением. Надеюсь,  леди  Уолем  в  добром
здравии? Довольна ли она портретом  сына?  Ваш  брат,  кажется,  назначен  в
Стокгольм? Ах, если бы мне удалось написать еще и старшего брата, милорд!
     - Я работаю в историческом жанре, но если бы ваше сиятельство  пожелали
увековечить себя на холсте, надеюсь, вы вспомнили бы преданного слугу  вашей
семьи, Чарльза Гэндиша! - восклицает профессор.
     - Я точно Сусанна между двумя старцами, - говорит лорд Кью. -  Пощадите
мою невинность, Сми. А вы, мистер Гэндиш, не искушайте меня своими речами. Я
не хочу, чтобы меня рисовали. Я не гожусь для исторического полотна,  мистер
Гэндиш.
     - Алкивиад позировал Праксителю, а Перикл - Фидию, - возражает Гэндиш.
     - Ну, аналогия не совсем точная,  -  вяло  замечает  лорд  Кью.  -  Вы,
разумеется, ничем не хуже Праксителя, но я не вижу, в  чем  мое  сходство  с
Алкивиадом. Нет, в герои я не гожусь, а красавцем меня даже Сми не сделает.
     - Но я приложу все старания, милорд! - кричит мистер Сми.
     - Не сомневаюсь, любезнейший, - отвечает лорд Кью, глядя на живописца с
чуть заметным презрением. - А где же полковник Ньюком, мистер Гэндиш?
     Мистер Гэндиш ответствовал, что наш любезный хозяин танцует  кадриль  в
соседней комнате, и молодой человек направился туда, чтобы  поздороваться  с
устроителем этого вечера.
     Ньюком  держался  с  молодым  пэром   почтительно,   но   без   всякого
низкопоклонства. Он лишь воздавал должное рангу, а не  его  обладателю,  как
выставлял почетный караул по случаю прибытия  командующего.  Он  никогда  не
изменял своей холодной сдержанности по отношению к  Джону  Джеймсу;  и  даже
когда тот вместе с Клайвом поступил к Гэндишу, нелегко было добиться,  чтобы
полковник стал приглашать его на свои вечера.
     - Художник - любому ровня, - говорил он. - Я не разделяю  предрассудков
на этот счет и думаю,  что  сэр  Джошуа  Рейнольде  и  доктор  Джонсон  были
достойной компанией даже для самых знатных. Но, по-моему, не след  принимать
юношу, чей отец, быть может, прислуживал тебе за столом.
     Клайв только отшучивался:
     - Во-первых, меня пока еще не приглашали обедать к лорду Тодмордену,  а
во-вторых, обещаю вам, что, когда пригласят, я не поеду.


        ^TГлава XX,^U
     содержащая еще некоторые подробности о полковнике и его братьях

     Меж тем как занятия, развлечения и другие дела, каковы бы они ни  были,
заполняли до отказа весь день Клайва и  время  неслось  для  него  быстро  и
приятно, батюшка его не имел чем заполнить свой досуг, и праздность  жестоко
его тяготила. Впрочем, добрейший полковник безропотно это сносил,  ибо  ради
Клайва готов был поступиться чем угодно; и хотя душою, возможно,  он  рвался
обратно в полк, к делам, в коих провел всю жизнь,  желание  это  он  почитал
постыдно себялюбивым и мужественно приносил его в жертву сыновнему благу.  А
мальчик, как все дети, не испытывал, наверно, особой признательности к  отцу
за его нескончаемое самоотречение. Мы обычно принимаем как должное подобного
рода жертвы. Знаменитый французский сатирик утверждает, что в  любви  обычно
есть один, кто любит, и другой qui se laisse aimer {Который  позволяет  себя
любить (франц.).}. Лишь много лет спустя, когда иссякнут все сокровища любви
и навеки остынет рука, щедро их дарившая, - вот тогда мы вспомним, как  была
она нежна, как умела  приласкать,  как  готова  была  защитить,  поддержать,
утешить. Но слов нашей благодарности уже не услышит тот,  кого  они  так  бы
порадовали. Будем же надеяться, что наше  раскаяние,  пусть  запоздалое,  не
окажется  слишком  поздним;  и  хотя  мы  приносим  эту  дань   почтения   и
признательности уже на могильную плиту, может быть, хоть гам  будут  приняты
наши  покаянные  мысли,  тяжкие  укоры  совести  и  благочестивые  слезы.  Я
размышляю о том, как любил Клайва Ньюкома его отец, а возможно, и нас с вами
наши отцы, мой юный читатель; как ночами не спал этот старик  и  все  думал,
чем бы еще порадовать своего мальчика, коему готов был отдать все на  свете;
а юноша брал, тратил, спал себе преспокойно и жил в свое удовольствие. Разве
не сказали мы в самом начале нашей повести, что ничего нет нового под луной?
Так уж спокон веков повелось, что дети беспечны и расточительны, а родителей
снедают тревоги, и, наверно,  до  конца  времен  будут  сменять  друг  друга
любовь, раскаянье и прощенье.
     Полковнику Ньюкому, за столько лет  жизни  привыкшему  к  ослепительным
восходам Востока  и  бодрящему  галопу  на  заре,  доставляли  мало  радости
промозглые серые туманы, слякоть печального  ноябрьского  утра  и  окутанный
желтоватой дымкой Риджентс-парк,  по  которому  он  совершал  свою  утреннюю
прогулку. Он и в Англии оставался верен привычке вставать на  рассвете,  чем
приводил  в  отчаянье  свою  лондонскую  прислугу;  кабы  не  эта  маленькая
слабость,  лучшего  хозяина  было  не  сыскать,  ибо   джентльмен,   который
доставляет так мало хлопот, почти не звонит в колокольчик, сам  чистит  себе
платье, даже воду для  бритья  самолично  кипятит  на  спиртовке  у  себя  в
туалетной, не задерживает  жалованья  и  не  слишком  вчитывается  в  счета,
разумеется, достоин всяческой любви домочадцев; а вот сын его не таков:  тот
и звонит беспрестанно, и бранится, коли сапоги не блестят,  и  распоряжается
всем, будто какой лорд. Но хоть Клайв и любил командовать,  он  был  щедр  и
добродушен, и служили ему ничуть не хуже,  чем  отцу,  -  он  ведь  лишь  по
молодости лет старался показать свою власть. Что касается их друга Бинни, то
у него было  множество  всяких  дел,  которые  помогали  ему  с  приятностью
проводить время. Он ходил на все лекции в Британском институте,  был  членом
Азиатского и Географического обществ и политико-экономического клуба, и хотя
он из года в, год твердил, что  надо  бы  съездить  в  Шотландию,  навестить
родню, шли месяцы и годы, а ноги его все еще топтали лондонскую мостовую.
     Несмотря на холодный прием, оказанный братьями, полковник Ньюком - долг
превыше всего! -  по-прежнему  желал  и  надеялся  сдружиться  с  дамами  из
семейства Ньюком. И поскольку времени  у  него,  как  уже  говорилось,  было
вдоволь, а жил он неподалеку от братьев, то супруги их, когда  находились  в
Лондоне, часто видели у себя старшего из Ньюкомов. Но стоило нашему  добряку
дважды или трижды наведаться к невестке на Брайенстоун-сквер,  -  разумеется
же, с гостинцем для одной племянницы и с книжкой для другой,  -  как  миссис
Ньюком с обычным своим  добродетельным  видом  дала  ему  понять,  что  долг
столичной матроны, обязанной думать  не  только  о  многочисленных  домашних
делах, но и о своем духовном развитии, не  позволяет  ей  проводить  утро  в
праздной болтовне; и осталась, разумеется, очень довольна собой, сделав  ему
подобное внушение.
     - Учиться, по-моему _никогда_ не поздно!  -  объявила  она  и  мысленно
возблагодарила господа - вернее, поздравила его с тем, что он сотворил столь
добродетельное и смиренное создание. - Когда  приходит  профессор  Штрог,  я
усаживаюсь с детьми учиться немецкому и спрягаю глаголы вместе  с  Марией  и
Томми.
     С такими любезными и милыми речами она буквально выпроводила деверя  за
дверь, и честный джентльмен покорно удалился, в  смущении  размышляя  о  том
гостеприимстве, к какому привык на  Востоке,  где  двери  любого  из  друзей
всегда были открыты для него и у каждого из соседей нашлось бы время принять
Томаса Ньюкома.
     Когда сыновья Хобсона Ньюкома приехали домой  на  каникулы,  заботливый
дядя надумал поводить их на разные столичные зрелища,  но  и  тут  вмешалась
Добродетель и наложила запрет на это развлечение.
     - Я очень вам признательна, дорогой полковник, - вещала Добродетель.  -
Вы, право же, добрейший, нежнейший и  бескорыстнейший  из  смертных,  и  так
балуете детей, но воспитание моих мальчиков преследует совсем иную цель, чем
воспитание вашего. Простите меня, но, по-моему,  благоразумней  даже,  чтобы
они не слишком часто встречались. Моим  детям  не  очень  подходит  общество
Клайва.
     - Помилуй бог, Мария!  -  воскликнул  полковник,  вскочив  с  места.  -
Неужели  вы  хотите  сказать,  что  общество  моего  сына  может  быть   для
кого-нибудь вредным?!
     Мария залилась краской: она сказала не  больше  того,  что  думала,  но
больше, чем хотела сказать.
     - Как же  вы  вспыльчивы,  милейший  полковник!  И  как  вы,  индийские
джентльмены, легко гневаетесь на  нас,  бедных  женщин!  Ваш  мальчик  много
старше моих; он водится с художниками, со всякими  странными  эксцентричными
личностями. Воспитание наших детей преследует  совсем  разные  щели.  Хобсон
будет  служить  в  банке,  как  отец,  а  душечка  Сэмюел,  надеюсь,  станет
священником. Я же говорила вам, какие у меня планы  относительно  мальчиков.
Но с вашей стороны было очень МЕЛО подумать о них - очень благородно и мило.
     - Ну и чудак  же  этот  наш  набоб,  -  говорил  Хобсон  Ньюком  своему
племяннику Барнсу, - горд, как Люцифер, чуть что - сразу в обиде.  Вот  хоть
намедни - ушел рассерженный из-за того, что  твоя  тетка  не  позволила  ему
повезти мальчиков в театр. Не любит она, чтоб они ходили на представления. И
матушка моя не любила. Такая уж у тебя  тетка,  понимаешь  ли,  беспрестанно
печется о благочестии.
     - Что и говорить, сэр, тетушка вечно занята этим, - с поклоном  ответил
Барнс.
     - А тут еще он обиделся за своего сына - мол, оскорбили его! Мне прежде
нравился этот мальчик. Хороший был парень, пока отец не приехал, одно  слово
- весельчак!
     - Признаться, я мало знал мистера Клайва в этот любопытный  период  его
жизни, - заметил Барнс.
     - Но с тех пор, как малый  вбил  себе  в  голову  стать  художником,  -
продолжал дядюшка, - его не узнать. Ну видел ты  когда  такую  публику,  как
давеча у  полковника?  Какие-то  грязные  бородачи  в  бархатных  куртках!..
Скоморохи, да и только! И наш юный Клайв решил записаться в художники!..
     - Весьма полезно для семьи: будет бесплатно  писать  наши  портреты.  Я
всегда говорил, что он премилый мальчик. - И Барнс усмехнулся.
     - Скажи лучше - премилый балбес, - прорычал старший. - И отчего  братец
не пристроит его к какому-нибудь порядочному делу, черт возьми?! Я это не от
гордости. Я ведь не какой-нибудь графский вятек, ты уж прости меня, Барнс.
     -  Что  вы,  помилуйте,  сэр.  Не  моя  вина,  что  мой   дедушка   был
джентльменом, - отвечал Барнс с обворожительной улыбкой.
     Дядюшка расхохотался.
     - Словом, плевать мне, кто ты там есть, был бы лишь  добрый  малый.  Но
художник, это уж слишком, черт  возьми!..  Не  занятие  это  для  приличного
человека!.. Не могу себе  представить,  чтобы  член  нашей  семьи  выставлял
картины на продажу. Не по нутру мне это, Барнс.
     - Тсс!.. Вот идет его высокочтимый друг,  мистер  Пенденнис,  -  шепнул
Барнс, а дядюшка прорычал:
     - Чтоб они все погорели - щелкоперы, артисты - вся их шатия-братия! - и
отвернулся.
     Барнс  томно  помахал  Пенденнису  тремя  пальцами,  а  когда  дядя   с
племянником покинули читальню нашего клуба,  маленький  Том  Ивз  подошел  к
автору сей хроники и слово в слово пересказал ему их беседу.
     Вскоре миссис Ньюком стала говорить, что их индийскому родственнику  не
по вкусу общество, которое собирается на Брайенстоун-сквер.  Да  и  что  тут
удивительного? Правда, он человек добрый и безобидный, но - что поделаешь? -
невысокого умственного развития. Она изо всех сил старалась  приветить  его,
но к сожалению, у них столь разные интересы! С семейством на Парк-Лейн,  как
она слышала, он в большей дружбе. Возможно,  полковника  Ньюкома  прельстили
громкие титулы родных леди Анны, а у нее на приемах он спит. Сынок  же  его,
как ни грустно,  ведет  весьма  беспорядочный  образ  жизни;  отпустил  усы,
водится со всяким сбродом. Она не осуждает, нет! Кто она такая, чтобы судить
других? Однако ей пришлось намекнуть, что ее мальчикам не стоит часто с  ним
видеться. И вот между братьями, из коих один не питал злых чувств, а  другой
был исполнен доброжелательства и симпатии,  эта  праведная  женщина  посеяла
отчуждение, недоверие и неприязнь, чреватые открытой враждой. С порочного  и
спросу нет; он идет по дурному пути, падает и получает по заслугам;  но  кто
исчислит зло, порою творимое людьми добродетельными?
     Другая невестка, леди  Анна,  встречала  полковника  гораздо  радушней.
Добросердечный джентльмен не уставал баловать  многочисленных  детей  своего
брата, и, так как разные дела почти всегда  держали  теперь  мистера  Клайва
вдали от отца, полковник, сетуя, быть может, на судьбу, пожелавшую разлучить
его с  тем,  чье  общество  ему  всего  дороже,  как  мог  утешался  дружбой
племянников и племянниц, особенно Этель, которую навсегда полюбил с  первого
взгляда. Если бы у дяди  Ньюкома,  говаривала  Этель,  от  природы  довольно
ревнивая, была целая сотня детей, он бы избаловал их  всех  до  единого.  Он
нашел для себя удовольствие в  том,  что  подарил  ей  и  самолично  выездил
прехорошенькую лошадку; и не было во  всем  Парке  ни  лошади,  ни  всадницы
красивее Этель Ньюком, когда она в шляпе с большими полями, украшенной  алой
лентой, скакала по аллее на  своем  Бартпоре  и  черные  локоны  развевались
вокруг ее ясного личика.
     Клайв временами тоже  участвовал  в  их  верховых  прогулках,  и  тогда
полковник ехал сзади и любовно поглядывал на сына  и  племянницу,  скакавших
бок о бок по зеленой траве.  Впрочем,  как-то  само  собой  получалось,  что
молодые люди редко бывали вместе. Полковник всегда был  для  Этель  желанным
спутником, и никто в доме на Парк-Лейн не встречал его с  большей  радостью;
но если у подъезда ее ждал вместе с отцом мистер Клайв, на девушку  находило
какое-то смущение, она позволяла подсаживать себя в седло только дяде,  а  с
Клайвом, особенно когда у него появились его знаменитые  усы,  разговаривала
насмешливо, подтрунивала над оным украшением и обходилась с  ним  холодно  и
свысока. Уж не собирается ли он в  армию,  спрашивала  она.  По  ее  мнению,
только  военные  носят  усы;  и,  взглянув  на  дядю  с  лукавой  нежностью,
добавляла, что ей нравятся только седые усы.
     Клайв решил, что она избалованная  и  надменная  молодая  аристократка.
Конечно, будь он в нее влюблен,  он  бы  пожертвовал  ради  нее  даже  этими
драгоценными новорожденными усами, для коих  успел  приобрести  в  кредит  у
юного Мосса набор щеток в изящном несессере. Но он не  был  в  нее  влюблен;
иначе он сыскал бы тысячу случаев покататься или пройтись с ней,  и  они  бы
встречались наперекор всем гласным и негласным запретам, всем попечителям  и
гувернанткам, наперекор маменькиной строгости и увещаниям друзей. Одно время
мистер Клайв думал, что неравнодушен к кузине - самой очаровательной из всех
девушек на балах, в парках и в гостиных; без конца  рисовал  ее  портреты  и
расхваливал ее красоту Джей Джею, который тоже  не  замедлил  заочно  в  нее
влюбиться. Но в то время в театре "Друри-Лейн" танцевала мадемуазель  Фуэте,
и красавица эта, что греха таить, была первой страстью Клайва - он изображал
ее во всех ее лучших ролях, и любовь эта  длилась  до  конца  сезона,  когда
объявлен был ее бенефис (билеты продаются в театре и на квартире мадемуазель
Фуэте,  Букингем-стрит,  Стрэнд).  И  вот  Клайв  с   бьющимся   сердцем   и
пятифунтовой бумажкой в кармане отправился за билетами на  бенефис  гурии  и
узрел мадам Абсент, ее матушку, каковая объяснялась с  ним  по-французски  в
темной, пропахшей луком гостиной. И вдруг - о, ужас!  Растворилась  дверь  в
столовую, где на грязной  скатерти  стояли  оловянные  кружки  вперемежку  с
жалкими остатками вчерашнего  пиршества,  и  на  пороге  возникло  немолодое
костлявое существо с  желтым  лицом  и  насупленными  бровями,  прокричавшее
гнусавым голосом: "Ou es-tu donc, maman?" {Где ты там, мама?}  Возможно  ли,
что эта мегера была не кто иная, как  блистательная  и  божественная  Фуэте?
Воротившись к себе, Клайв изобразил ее такой, как увидел, и еще ее маменьку,
мадам Абсент, а на бенефисе в креслах, заказанных Клайвом, восседал  Моисеев
сын, щедро украшенный бриллиантами и благоухавший табаком и  одеколоном.  То
был юный мистер Мосс от Гэндиша, которому Ньюком отдал свой билет и  который
смеялся от души (он всегда смеялся шуткам Клайва), когда тот поведал  ему  о
своем свидании с танцовщицей.
     - Отвалить пять фунтов, чтобы поглядеть на эту женщину?! Да я отвел  бы
вас за кулисы (мистер Мосс говорил "кудисы") и показал ее вам зададом.
     Водил он его туда