и вел себя недостойно, -  сказал
старый солдат. - А сейчас вставай и отправляйся расхлебывать кашу.
     - Какую кашу, папа? - переспросил  юноша;  он  с  трудом  понимал,  что
говорит и что вокруг происходит. - У меня так болит голова!
     - И поделом, мой  друг.  Многим  молодым  людям  наутро  после  попойки
приходилось с такой головной болью  отправляться  на  строевые  учения.  На,
выпей-ка воды. А теперь живо на ноги! Сунь голову под умывальник!  Вот  так!
Поскорей одевайся и пойдем, чтоб застать твоего кузена Барнса дома.
     Клайв безропотно подчинился родительскому приказу. Он  живо  оделся  и,
сойдя вниз, застал  отца,  курившего  свою  утреннюю  сигару,  в  той  самой
комнате, где накануне происходил обед  и  где  на  столах  еще  громоздились
остатки  вчерашнего  пиршества:  пустые  бутылки,  потухшие   лампы,   кучки
сигарного пепла, стаканы с недопитым вином и недоеденные фрукты, пролежавшие
здесь всю ночь. Кому не знакомо это зрелище вчерашнего пира?
     - Поле боя, устланное трупами, мой мальчик, - промолвил отец. -  А  вон
на полу все еще валяется стакан и на ковре огромное пятно от кларета.
     - Не надо, папа!.. - взмолился Клайв, поникнув головой. - Я  знаю,  что
не должен был так поступать. Но Барнс Ньюком вывел  бы  из  терпения  самого
Иова. И как я мог снести, что оскорбляют моего отца.
     - Я человек взрослый,  могу  сам  за  себя  постоять,  мой  мальчик,  -
добродушно ответил полковник, положив руку на еще мокрую  голову  Клайва.  -
Как у тебя стучит в висках! Пойми,  дружок,  если  Барнс  смеялся  над  моим
пением, значит, в нем было что-то смешное, вот он и  не  мог  удержаться  от
смеха. И если даже он вел себя дурно, нам не следует брать  с  него  пример.
Тем более что он был нашим гостем и состоит с нами в родстве.
     - Но ведь он стыдится этого родства, папа! - воскликнул Клайв, все  еще
кипя негодованием.
     - А мы должны стыдиться того, что дурно с ним обошлись. Поэтому  пойдем
извинимся перед ним. Однажды в Индии, когда я был еще  юношей,  -  продолжая
очень  спокойно  отец,  -  один  товарищ,  изрядно  выпив,  нагрубил  мне  в
офицерской столовой, - не так, конечно, как ты вчера Барнсу,  такого  бы  я,
наверно, не простил, - и вот  кое-кто  счел,  что  я  поступил  неправильно,
стерпев эту обиду. Иные даже подвергли сомнению мою храбрость, а это нелегко
снести человеку молодому и горячему. На мое счастье, время было  военное,  и
мне вскоре удалось доказать, что я отнюдь не poule mouillee  {Мокрая  курица
(франц.).}, как говорят французы. А обидчик, которому я простил,  стал  моим
верным другом и погиб при Аргаоне, сражаясь бок  о  бок  со  мной.  Это  был
бедняга Джек Катлер. Так вот, пойдем и попросим у Барнса  Ньюкома  прощения.
Умей прощать людям их прегрешенья, мой мальчик, коли  сам  надеешься  на  их
снисходительность, - сказал он, понизив голос и благочестиво склонив голову.
Эту бесхитростную историю много лет спустя пересказал  мне  его  сын,  и  на
глазах его при этом были слезы.
     Пикадилли только пробуждалась  ото  сна,  в  Хайд-парке  на  траве  еще
сверкала роса и просыпались бездомные бродяги, когда ранним утром наши герои
направились к дому сэра Брайена Ньюкома, где  сейчас  лишь  начали  отворять
ставни, чтоб впустить дневной свет. Служанка,  мывшая  парадное  крыльцо  со
всем  тщанием,  приличествующим  утреннему  омовению   столь   великолепного
особняка, сразу узнала Клайва и, улыбнувшись  ему  из-под  торчащих  во  все
стороны папильоток, впустила наших джентльменов в гостиную сэра  Брайена,  и
они остались там дожидаться появления  мистера  Барнса.  Здесь  они  провели
целый час, разглядывая  написанный  Лоуренсом  портрет  леди  Анны  в  белом
муслиновом платье, склоненной над арфой, а  также  групповой  портрет  кисти
Харлоу, изображавший миссис Ньюком с двумя улыбающимися близнецами у  колен,
- в то время они еще были не плешивыми и рыжеусыми британскими негоциантами,
с коими успел познакомиться читатель, а толстощекими малютками с локонами до
плеч, в смешных сюртучках с фалдочками и нанковых штанишках.  Напротив  леди
Анны и ее арфы красовался великолепный портрет ее батюшки - покойного  графа
Кью в мантии пэра, и так как  все  описываемое  происходило  во  дни  короля
Георга IV, в комнате, наверно, висел в богатой раме литографический  портрет
этого великого монарха. Люстра была затянута полотняным чехлом; на  огромной
выдвижной полке буфета между подставок для  массивных  серебряных  подносов,
обычно украшавших торжественные трапезы сэра  Брайена,  сейчас  громоздились
толстые  тома  парламентских  отчетов;  под   полкой   скрывалось   обширное
вместилище  для  вин,  весьма  напоминавшее  собой  римский  саркофаг.   Два
человека, сидящие по  оба  конца  гигантского  обеденного  стола,  вынуждены
бывают, наверно, перекликаться друг с другом над этим огромным пространством
красного дерева и камчатного полотна, а дворецкому и лакеям,  прислуживающим
за столом, приходится совершать вкруг него целые путешествия.  Я  представил
себе, как в этой огромной комнате, за огромным столом, далеко друг от друга,
сидят в мрачном молчании два разодетых в пух и прах  человека  обыкновенного
роста, вежливо потягивая херес, и подумал, что не такое уж завидное  дело  -
титул да богатство и что в маленькой уютной  гостиной,  где  кушанья  подает
расторопная служаночка, можно быть куда счастливей, нежели в этой  огромной,
мрачной и тоскливой обеденной зале, где бараньи отбивные вносят два бесшумно
ступающих лакея во главе с мажордомом, похожим на распорядителя похорон. Вот
и сейчас они входят и стелят  скатерть,  широкую,  как  парус  адмиральского
судна. Хозяина ждет почта: "Ньюком сентинел" - старая провинциальная  газета
умеренно-консервативного направления, в  коей  превозносится  наш  почтенный
земляк и депутат, ведется счет его благодеяниям и слово в слово  публикуются
все его речи; еженедельная "Ньюком индепендент", которая  изображает  нашего
высокочтимого депутата круглым дураком и  каждый  четверг  сообщает  ему  за
утренней порцией поджаренного хлеба, что он спесивый аристократ; пачка писем
и провинциальных  газет,  "Таймс"  и  "Морнинг  геральд"  для  сэра  Брайена
Ньюкома, и пачка поменьше (главным образом приглашения  на  обеды  и  званые
вечера), а также "Морнинг  пост"  для  мистера  Барнса.  Едва  часы  пробили
восемь, как сей юный джентльмен спустился к завтраку; отец его еще на  часок
остался в постели: баронет частенько укладывался на рассвете - столь  велики
были его труды в палате общин.
     Клайв так  весь  и  вспыхнул,  когда  в  комнате  появился  его  кузен;
возможно, что на бледном лице Барнса тоже выступил легкий румянец. Он вошел,
держа в одной руке носовой платок, а в другой какую-то брошюрку, так что обе
его руки были заняты,  и  он  не  мог  ни  ту,  ни  другую  протянуть  своим
родственникам.
     - Надеюсь, вы со мной позавтракаете? - спросил  он,  слегка  картавя  и
томно растягивая слова. - Или вы хотите видеть  батюшку?  Но  он  выходит  к
завтраку только в половине десятого. Харпер, когда вчера вернулся сэр Брайен
- до или после меня?
     Дворецкий Харпер полагал, что сэр Брайен вернулся после мистера Барнса.
     Когда слуга покинул  комнату,  Барнс  обратился  к  дяде  и,  улыбаясь,
чистосердечно признался:
     - Честно говоря, сам я не очень-то помню, когда вернулся домой, сэр,  а
тем более - когда воротился папаша. Видите ли, в прихожей для нас  оставляют
две свечи, и если  они  обе  на  месте,  я  знаю,  что  батюшка  мой  еще  в
парламенте. Но что было вчера вечером,  после  вашей  отличной  песни,  хоть
убейте не помню! Я хватил вчера лишнего, сэр. Весьма сожалею об этом и прошу
извинить меня. Такая неприятность случается со мной раз  в  десять  лет,  не
чаще. Надеюсь, я никого не обидел, - тем более что некоторые из ваших друзей
показались мне очень приятными людьми.  А  что  до  кларета,  то,  право,  я
столько принес его с собой на манишке и жилете, словно мне было мало вина за
столом!
     - Простите меня, Барнс, - сказал Клайв, густо покраснев.  -  Мне  очень
жаль, что так вышло, но это я вас облил.
     Полковник, слушавший все это с откровенным недоумением на лице, не  дал
мистеру Барнсу ответить.
     - Это Клайв... облил вас вином, - произнес Томас  Ньюком.  -  Мальчишка
вчера слишком много выпил, так что  не  владел  ни  головой,  ни  руками.  Я
отчитал его нынче утром,  и  он  пришел  просить  у  вас  прощения  за  свою
неловкость. И коль скоро вы тоже не помните, что с вами было, надеюсь, вы  и
ему простите. Подайте ему руку и примите его извинения.
     - Извинения?! О чем речь?! -  вскричал  Барнс,  протягивая  Клайву  два
пальца, но глядя при этом только на полковника. - Да я решительно ничего  не
помню. Мы что, поссорились, что ли? Стаканы побили? Так выкинуть их и дело с
концом, - все равно ведь не склеишь.
     Тут полковник  с  серьезностью  заметил,  что,  слава  богу,  вчерашняя
неприятность не имела худших последствий. Когда  злосчастный  обидчик  хотел
было задать кузену несколько бестактных вопросов и пуститься  в  объяснения,
отец дернул его за фалду и заставил умолкнуть.
     - На днях, мой мальчик, - сказал он, - ты видел пьяного старика  и  был
свидетелем того, как этот несчастный унизил и опозорил себя.  Теперь  ты  на
себе испытал, до чего доводит вино.  Надеюсь,  ты  навсегда  запомнишь  этот
случай, и он послужит тебе уроком. За последние сорок  лет  никто  не  видел
меня пьяным, и я хочу, чтоб вы, молодью  люди,  послушались  совета  старого
солдата, у которого слово не расходится с делом, - остерегайтесь бутылки!
     Добрейший полковник  не  оставил  этой  темы  и  после  того,  как  они
распрощались с Барнсом. Он рассказал сыну десятки историй о том,  как  из-за
вина  происходили  ссоры  и  дуэли,  коим  он  был  очевидцем;   как   люди,
перепившись, обижали друг друга, и произнесенные  накануне  неразумные  речи
приводили наутро к кровопролитию; о том, сколько женщин стало на его  глазах
вдовами, а детей сиротами из-за слов, сказанных сгоряча, на глупой  попойке;
что истинное понятие о чести побуждает честно признаться в своей  ошибке,  а
подлинное мужество состоит в том, чтобы не поддаться  искушению.  В  советах
этого скромного человека была настоящая мудрость, которую обретает  лишь  ум
кроткий и благоговейный, сердце  чистое  и  великодушное;  он  нисколько  не
заботился о производимом впечатлении, а говорил, что чувствовал.  Обо  всем,
что его занимало и трогало, полковник высказывался определенно и решительно,
и эти наивные суждения о книгах, людях и их  поступках  частенько  забавляли
его  сына  Клайва  и  верного  его  друга  мистера  Бинни,  человека   более
начитанного и умного. Мистер Клайв, наделенный от  природы  тонким  чувством
юмора, редко  удерживался  от  того,  чтобы  добродушно  не  подтрунить  над
несложной философией своего батюшки. Что касается остроты ума, тут, пожалуй,
преимущество изначально было на стороне младшего. И все же  Клайв  неизменно
испытывал умиление  перед  добротой  своего  отца;  он  искренне  восхищался
душевными свойствами, никогда  тому  не  изменявшими  и  послужившими  обоим
великой опорой и утешением в их дальнейших житейских невзгодах. Beati  illi!
{Блаженны они! (лат.) Гораций, "Эподы", II, 1.}  A  вы,  светский  господин,
пробегающий усталым оком эту страницу, - дай вам бог, чтобы ваши дети питали
к вам подобные  чувства!  Тебе  же,  благородный  мой  мальчик,  внимательно
читающий эти строки, от души желаю  иметь  в  юности  такого  же  доброго  и
надежного старшего друга и вспоминать  о  нем  до  старости  с  гордостью  и
любовью.
     Недель через пять после формального примирения Клайва с  кузеном  почти
все семейство сэра Брайена Ньюкома собралось  поутру  в  столовой,  где  они
обычно завтракали в восемь часов,  если  только  накануне  наш  сановник  не
задерживался слишком поздно в палате  общин.  Брайтонский  воздух  за  месяц
укрепил здоровье крошки Элфреда, и леди Анна с детьми воротилась  в  Лондон.
Был четверг - день,  когда  на  столе  у  баронета,  как  мы  уже  говорили,
появлялись  сразу  "Ньюком  индепендент"  и  "Ньюком   сентинел".   Зазвонил
колокольчик, и со всего  дома  стали  стекаться  домочадцы;  из  полуподвала
поднялись лакеи и горничные, с верхнего  этажа  спустились  дети,  няньки  и
гувернантки, и все вереницей потянулись в столовую.
     Не думайте, я не собираюсь смеяться над тем, ради  чего  сходится  весь
дом, когда часы отбивают восемь. Чайники шипят, на столе сияет серебро; отец
семейства встает со  стула  и  в  продолжении  двух-трех  минут  размеренным
голосом читает вслух по книге с золотым тиснением на переплете. Почтительно,
стоя в благоговейных позах вокруг стола, внимают ему старшие,  а  младшие  у
колен матери тоненькими голосками подхватывают  заключительные  слова;  чуть
поодаль молится гувернантка; рослые лакеи и горничные  стоят  на  коленях  у
стульев; по другую сторону буфета творят молитву  старшие  слуги;  кормилица
ходит по комнате, укачивая на руках  порученного  ее  заботам  несмышленыша.
Нет, я отнюдь не намерен смеяться над церемонией, для которой сходятся  сюда
эти люди, - скорей я дивлюсь остальному дню и всему тому, что его наполняет.
Едва смолкают слова молитвы и захлопывается книга с  золотом  на  переплете,
мирское вступает в свои права и завладевает  помыслами  всех  домочадцев  на
оставшиеся двадцать три часа и пятьдесят семь минут.  Орава  слуг  встает  с
колен и спускается в свой  полуподвал,  откуда,  если  нынче  праздник,  эти
долговязые молодцы появляются вновь, сменив  свои  серые  одежды  на  желтые
кафтаны с позументом, розовые панталоны, небесно-голубые жилеты  и  туфли  с
пряжками, обильно посыпав волосы мукой, подвесив на  спину  черные  шелковые
мешочки и нацепив на себя невесть еще какие нелепые знаки своего  рабства  и
глупого пристрастия к пышности. Даже слова, с которыми они обращаются к тем,
кого мы величаем их господами, под стать этому глупейшему маскараду. Об этом
племени, обитающем в полуподвале нашего дома, мы  знаем  не  больше,  чем  о
братьях и сестрах из Тимбукту, к коим  иные  из  нас  посылают  миссионеров.
Случись вам встретить кого-нибудь из своих слуг на улице (я позволю себе  на
мгновение почтительнейше предположить, что читатель мой человек сановитый  и
дом его поставлен на широкую ногу), и вы даже не признаете  их  в  лицо.  Вы
можете полстолетия прожить с ними под одной крышей и не знать о  них  ровным
счетом ничего. Если они заболеют, вы не придете их навестить, хотя, конечно,
пошлете к ним лекаря и позаботитесь, чтобы у них было все необходимое, -  вы
ведь человек незлой и ничем не хуже своих ближних. А если вы  и  явитесь  на
кухню или спуститесь выпить чаю в людской, то из этого будет мало проку:  вы
лишь стесните тамошних обитателей. Иначе и  быть  не  может.  Вас  мало  что
связывает с этими братьями во Христе, только что произнесшими "аминь". Вы  и
понятия не имеете, откуда они, не знаете, о чем они думают, о чем говорят, -
вас не огорчит их смерть, а их - ваша. Вы созываете их  на  молитву,  и  они
приходят на звонок так же послушно, как если бы вам понадобилось  подбросить
угля в камин. Ровно три минуты ежедневно стоите вы рядом на коленях, слуги и
господа, обращаясь к богу и  испрашивая  у  него  милости,  а  засим  обряд,
именуемый "семейной молитвой", окончен.
     Слуги уходят, кроме тех двоих, в чьи обязанности  входит  разлить  чай,
согреть  газету,  подать  булочку.  Сэр  Брайен  читает  письма,  жуя   свой
поджаренный хлеб. Этель шепчет матери, что Элиза, право же, выглядит  совсем
больной. "Какая Элиза? - удивляется леди Анна. - Та, что болела,  когда  они
уезжали в Брайтон? Если она больна, то миссис Троттер лучше уволить  ее.  Уж
очень  миссис  Троттер  сердобольна,  вечно  держит  больных!"  Ее   милость
разворачивает "Морнинг пост" и просматривает список гостей, присутствовавших
на балу у баронессы Боско и на танцевальном вечере миссис Тодл  Томпкинс  на
Белгрэйв-сквер.
     - Кого только там не было, - замечает  Барнс,  выглядывая  из-за  своей
газеты.
     - Что это за миссис Тодл Томпкинс? - недоумевает его маменька. - Ну кто
слышал когда-нибудь про  эту  миссис  Тодл  Томпкинс?  И  зачем  люди  ходят
неизвестно к кому!
     - Приглашения рассылала леди Какаду, - важно отвечает Барнс.  -  И  все
было устроено вполне прилично. У хозяйки был несколько перепуганный вид,  но
она недурна собой и, говорят, дает за дочерью кучу денег.
     - А она хорошенькая? Ты с ней танцевал? - интересуется Этель.
     - Я? Чего ради! - возмущается мистер Барнс. Речь идет о  тех  временах,
когда еще не существовали казино и наша молодежь не увлекалась танцами,  как
нынешняя. Барнс снова принялся за чтение своей провинциальной газеты, но тут
же отшвырнул ее с таким громким проклятьем, что матушка  его  вскрикнула  от
испуга и даже отец на  мгновение  оторвался  от  писем,  желая  узнать,  чем
вызвано это несвоевременное и неучтивое восклицание.
     - Вот вам приятная новость: мой дядюшка, командир сипаев, и  его  милый
отпрыск посетили Ньюком, - объявляет мистер Барнс.
     - Вечно ты насмехаешься над дядюшкой! - запальчиво бросает ему Этель. -
И про Клайва нехорошо говоришь... А дядя у нас - милый, добрый и хороший,  и
я люблю его! Он приезжал к нам в Брайтон  и  каждый  день  подолгу  гулял  с
Элфредом, а Клайв рисовал ему картинки. Клайв тоже хороший; он  благородный,
добрый и честный, как отец. А  Барнс  всегда  за  спиной  говорит  про  него
гадости.
     - И тетушка его сдает премилые комнаты, - подхватывает мистер Барнс.  -
Совершенно необходимое для нас знакомство! Позор да  и  только,  что  мы  не
поддерживаем отношений с этой ветвью нашей семьи!
     - Друг мой! - вступает сэр Брайен, - я уверен, что мисс Ханимен  весьма
достойная особа.  Попрекать  джентльмена  или  леди  их  бедностью  -  самое
неблагородное дело, и я вполне согласен с Этель, что о своем дяде и его сыне
ты говоришь по меньшей мере непочтительно.
     - Мисс Ханимен - премилая старушка! - снова вмешивается  Этель.  -  Как
она добра была к Элфреду, правда, мама? А какое вкусное желе ему готовила!..
К тому же быть доктором богословия, -  а  ведь  дедушка  Клайва  был  доктор
богословия (помнишь его в парике на том портрете, мама?), - ничуть не  хуже,
чем банкиром, так и знай!..
     - Этель, а ты случайно не захватила у мисс Ханимен  билетиков  о  сдаче
комнат?  -  осведомляется  ее  братец.  -  Мы  бы  тогда  вывесили   их   на
Ломбард-стрит вместе с объявлениями другой нашей тетки - миссис Мейсон.
     - Кто эта миссис Мейсон, дружок? - спрашивает леди Анна.
     - Еще одна родственница, маменька. Она кузина...
     - Никакая она не кузина, сэр! - гневно произносит сэр Брайен.
     - Она служила у моего дедушки и была  родственницей  его  первой  жены.
Кажется, она нянчила доблестного командира сипаев, моего  дядю.  Теперь  она
живет на покое в своем родном  городе  -  Ньюкоме  и  на  досуге  занимается
стиркой. Вот полковник и отправился с молодым  забулдыгой  в  Ньюком,  чтобы
погостить у своей престарелой родственницы.  Все  это  излагается  здесь,  в
газете, черт возьми! - И  Барнс  с  силой  ударяет  кулаком  по  развернутой
странице.
     - И правильно сделали, что поехали! Потому что он любит свою няню и  не
отказывается от родственников, какие бы они ни  были  дряхлые  и  бедные!  -
кричит Этель; лицо ее пылает, в глазах слезы.
     -  Нет,  вы  послушайте,  что  пишут  об  этом  ньюкомские  газеты,   -
прерывающимся  голосом  восклицает  мистер  Барнс,  а  глазки  его  сверкают
негодованием. - Обе газеты! Завтра это будет в "Таймсе". Прелестно, ей-богу!
Наша газета только в общих чертах повествует об этом радостном событии. Вот,
слушайте: "Подполковник Ньюком, кавалер ордена Бани,  славный  представитель
нашей  индийской  армии,  старший  брат  нашего  уважаемого  согра