, и он сказал:
     - Ишь что выдумал, проклятый французишка! Какой вздор!..
     - Ля вас ищу,  milord,  -  игриво  промолвила  мадам  Д'Иври,  бесшумно
появляясь у них за спиной. - Мне надо вам кое-что  сказать.  Вашу  руку!  Вы
когда-то мне давали ее, mon filleul. Надеюсь, вы не приняли всерьез  выходку
мосье де Кастийона: он глупый гасконец и, верно, слишком  часто  наведывался
нынче вечером в буфет.
     Лорд Кью ответил, что он и не думал принимать всерьез выходку мосье  де
Кастийона.
     - Ну и прекрасно! У  этих  героев  фехтовальной  залы  ужасные  манеры.
Гасконцы всегда готовы обнажить шпагу. Что сказала бы прелестная мисс Этель,
если бы узнала об этой ссоре?
     - А ей нет нужды  о  ней  знать,  -  ответил  лорд  Кью,  -  разве  что
какой-нибудь услужливый друг почтет своим долгом ее осведомить.
     - Осведомить  ее...  такую  милочку!..  Да  у  кого  хватит  жестокости
причинить ей боль? - удивилась невинная герцогиня. - Что вы так смотрите  на
меня, Фрэнк?
     - Любуюсь вами, - ответил с поклоном ее собеседник, -  никогда  еще  не
видел вас в таком ударе, ваша светлость.
     - Вы говорите загадками! Вернемся в бальную залу. Пойдемте,  потанцуйте
со  мной  немного.  Когда-то  вы  охотно  со  мной  танцевали.  Давайте   же
повальсируем еще раз, Кью. А потом... потом, через день-два я  возвращусь  к
его светлости и расскажу ему, что его крестник женжтся на  самой  прекрасной
из всех англичанок, будет жить сельским отшельником и витийствовать в палате
лордов. Это разумно, так разумно!.. - И она повела лорда  Кью,  озадаченного
собственной покорностью, обратно в бальную залу, и находившиеся  там  добрые
люди не выдержали и захлопали в ладоши, увидев, что они танцуют вместе.
     Ее светлость  кружилась  так,  точно  ее  ужалил  неаполитанский  паук,
который, как рассказывают, доводит танцоров  до  исступления.  Ей  хотелось,
чтобы музыка играла все быстрей и быстрей.  Откинувшись  на  руку  Кью,  она
повисла в его объятиях. Она изливала на него всю  томность  своих  взглядов.
Эти взгляды скорей смущали его,  чем  очаровывали.  Однако  окружающие  были
довольны; они почитали весьма благородным со стороны герцогини  так  открыто
демонстрировать  состоявшееся  между   ними   примирение   после   небольшой
размолвки.
     Лорд Кочетт, заглянув через плечо мосье  де  Флорака  в  двери  бальной
залы, сказал:
     - Ну и прекрасно! А танцорка она отменная, эта маленькая герцогиня.
     - Змея, - сказал Флорак, - как она извивается!
     - Надеюсь, что дело с гасконцем  улажено?  -  заметил  лорд  Кочетт.  -
Совершеннейший вздор!
     - Вы так думаете? Посмотрим! -  ответил  Флорак,  который,  как  видно,
лучше знал свою очаровательную кузину. По окончании вальса, Кью  отвел  свою
даму на место и поклонился ей; и хотя она  сделала  ему  знак  сесть  рядом,
подвинувшись для этого и подобрав свои шуршащие юбки, он отошел прочь, лицом
мрачнее тучи. Ему хотелось поскорее уйти от нее. В ее дружбе было что-то для
него еще более ненавистное, чем в ее злобе. Он знал,  что  именно  эта  рука
нанесла утром удар  ему  и  Этель.  Он  направился  к  дверям  и  на  пороге
остановился с обойми своими друзьями.
     - Идите спать, мой маленький Кью, - сказал Флорак. - Вы  очень  бледны.
Вам лучше лечь в постель, mon garcon.
     - Она вытянула у меня обещание, вести ее  к  ужину,  -  сказал  Кью  со
вздохом.
     - Она вас отравит, - пошутил его собеседник. - И зачем только  отменили
колесование! Клянусь честью, надо восстановить его для этой женщины.
     - Колесо тут под боком, - ответил, рассмеявшись, Кью. - Идемте, виконт,
попытаем счастья. - И он удалился в комнату, где шла игра.
     В эту ночь лорд Кью последний раз играл в азартные игры. Он то  и  дело
выигрывал. Казалось, само колесо послушно ему, и крупье дивились его  удаче.
Флорак повторял его ставки, твердя с суеверием игрока:
     - Я не я, если мальчика не ждет какая-то беда.
     Время от времени мосье де Флорак выходил в бальную залу,  поручая  свою
ставку заботам Кью, и возвращаясь, непременно обнаруживал,  что  стопка  его
золотых выросла; а ведь достойному виконту было  так  нужно,  чтобы  Фортуна
улыбнулась ему. В одно из своих возвращений  он  с  серьезным  видом  сказал
лорду Кочетту:
     - Пока занялась другим. Посмотрим, что будет дальше.
     - Trente-six encore, et rouge gagne! {Еще  тридцать  шесть,  и  красное
выигрывает! (франц.).} - выкрикнул крупье своим гнусавым голосом.
     Карманы мосье де Флорака были набиты двойными наполеондорами, и  он,  к
счастью, для себя, кончил игру, ибо Кью, поставив свой выигрыш раз,  другой,
третий, все потерял.
     Когда лорд Кью покидал бальную залу, мадам Д'Иври, заметив, что  Стенио
двинулся следом за ним, отозвала назад  этого  бородатого  барда,  метавшего
огненные взгляды.
     - Вы решили преследовать мосье де Кью, - сказала она, - не отпирайтесь,
я знаю. Садитесь здесь, сударь, - и она похлопала его веером, усаживая возле
себя на скамью.
     - Хотите, чтобы я позвал его  к  вам,  мадам?  -  сказал  поэт  голосом
трагика.
     - Я  и  сама  могу  вызвать  его,  если  пожелаю,  Виктор,  -  ответила
герцогиня.
     - Будем надеяться, что и другим это  удастся,  -  проговорил  гасконец,
положив одну руку на грудь, а другой поглаживая усы.
     - Fie, monsieur,  que  vous  sentez  le  tabac!  Je  vous  le  defends.
Entendez-vous, monsieur? {Фи, мосье, как вы пахнете табаком. Я вам  запрещаю
курить. Слышите, мосье? (франц.).}
     - Pourtant {Однако (франц.).} я помню времена, когда вашей светлости не
претили сигары, - отвечал Виктор. - Что ж, разрешите удалиться,  коли  запах
табака вам неприятен.
     - Вы тоже хотите покинуть меня, Стенио! Думаете, я не  видела,  как  вы
поглядывали на мисс Ньюком? Как  рассердились,  когда  она  отказала  вам  в
танце? Мы все видим! Женщины, знаете ли, не  обольщаются.  Вы  посылали  мне
прелестные стихи, поэт. Но вы ведь так же  хорошо  можете  петь  о  розе,  о
закате, о статуе или картине, как  и  о  женском  сердце.  Минуту  назад  вы
разгневались оттого, что я танцевала с мосье де Кью. Или, по-вашему, женщины
считают ревность непростительной?
     - Вы, как никто, умеете возбуждать ее, мадам, - ответствовал трагик.
     - Мосье, - промолвила с достоинством его собеседница,  -  должна  ли  я
отчитываться перед вами в своих поступках и спрашивать разрешения пройтись?
     - Конечно, я лишь раб, мадам, - со вздохом сказал гасконец, -  а  вовсе
не повелитель.
     - И раб не из покорных, мосье, - добавила герцогиня, мило надув губки и
стрельнув  большими  глазами,  чей  блеск  искусно  оттеняли  румяна.  -  Но
допустим... допустим, я танцевала с мосье де Кью не ради него, - видит  бог,
танцевать с ним совсем не так уж приятно, - а ради вас! Допустим, я не хочу,
чтобы продолжалась эта глупая ссора; допустим,  я,  в  отличие  от  вас,  не
считаю его ни дураком, ни трусом. Я нечаянно слышала вашу беседу с одним  из
самых низких людей на свете, с добрейшим моим кузеном, мосье де Флораком, но
речь не о нем, сударь. Допустим, я знаю графа де Кью, как человека  дерзкого
и  хладнокровного,  дурно  воспитанного  и  грубого,  -  подобно  всем   его
соотечественникам,  однако  не  страдающего  отсутствием  храбрости,  -  как
человека, страшного во гневе. Могу ли я не опасаться...  Нет,  не  за  него,
а...
     - За меня? Мари!.. Ах, мадам, ужель вы  полагаете,  что  отпрыск  моего
рода отступит перед англичанином? Разве вам  неведома  история  моей  семьи?
Неведомо, что я сызмала поклялся в ненависти к  этой  нации?  Tenez,  madame
{Поймите, мадам (франц.).}, этот мосье Джонс, что посещает ваш салон, - ведь
только уважение к вам помогает мне сдерживаться при встречах с  этим  глупым
островитянином. Капитан Шуллер, которого вы так отличаете, - тот, по крайней
мере, прекрасно стреляет и ловко сидит в седле. Мне всегда казалось,  что  у
него манеры бильярдного маркера, но я уважал его за  то,  что  он  воевал  с
Доном Карлосом против англичан. Но этот Кью!.. Его  смех  действует  мне  на
нервы; его наглый вид бесит меня! Я  возненавидел  его  с  первого  взгляда.
Судите сами, мадам, мог ли я сейчас почувствовать  к  нему  большую  любовь,
увидев его с вами!.. - Правда, Виктору еще почудилось, будто  Кью  посмеялся
над ним в начале вечера, когда blanche мисс отказала ему в танце,  но  этого
он не сказал.
     - Ах, Виктор, не  его  я  стремлюсь  уберечь,  а  вас!..  -  промолвила
герцогиня. Потом, наверно, люди скажут, да и сама она подтвердит, что у  нее
безусловно очень доброе сердце. Ведь она упрашивала лорда Кью, умоляла мосье
Виктора; она делала все, что могла,  чтобы  прекратить  ссору  между  ним  и
англичанином.
     После бала состоялся ужин, поданный на отдельных маленьких столиках, за
которыми размещались группы по шесть  человек.  Лорд  Кью  сидел  за  столом
герцогини, где нашему гасконскому приятелю уже  не  нашлось  места.  Однако,
будучи одним  из  устроителей  праздника,  милорд  больше  расхаживал  между
столами, наблюдая, чтобы никому из гостей не было ни в чем обиды. Он, как  и
все, считал, что ссора с гасконцем улажена; по крайней мере, сам он, как  ни
были ему неприятны  сказанные  тем  слова,  решил  забыть  их,  не  имея  ни
малейшего желания  проливать  кровь  француза  или  свою  собственную  из-за
какой-то глупой размолвки. Со свойственным ему радушием он приглашал  гостей
осушить с ним  бокал  и,  уловив  на  себе  мрачный  взгляд  мосье  Виктора,
сидевшего за дальним столом, послал  к  недавнему  врагу  лакея  с  бутылкой
шампанского и поднял свой стакан в  знак  дружеского  приветствия.  Выслушав
слугу, мосье Виктор перевернул свой стакан и гордо скрестил на груди руки.
     - Monsieur de Castillonnes dit qu'il refuse, milord {Мосье де  Кастийон
говорит, что отказывается, милорд (франц.).}, - доложил испуганный лакей.  -
Так он велел передать милорду.
     К разъяренному гасконцу подбежал Флорак. Все это происходило  как  раз,
когда  Кью  покинул  столик  мадам  Д'Иври,  в  связи   со   своими   новыми
обязанностями распорядителя.
     Тем временем в окна банкетной залы заглянули первые проблески  зари,  а
за ними ворвалось солнце и распугало пирующих. Дамы ринулись  прочь,  словно
толпа  духов,  заслышавших  петушиный  крик:  они  боялись  предстать  перед
разоблачительным оком прозорливого светила. Мужчины еще  до  этого  закурили
сигары и остались их докурить, а  бессонные  немцы-лакеи  подносили  им  все
новые напитки. Лорд Кью подал герцогине руку и повел ее к выходу;  мосье  де
Кастийон стоял с мрачным видом у них на пути,  так  что  лорд  Кью  легонько
отстранил  его  плечом  и,  сказав:  "Pardon,  monsieur"  {Извините,   мосье
(франц.).}, - проводил герцогиню к экипажу.  Она  не  заметила  происшедшего
между мужчинами в передней и, пока экипаж не отъехал,  кивала  Кью,  строила
ему глазки и посылала воздушные поцелуи.
     Меж тем Флорак, схватив за руки своего соотечественника,  который  весь
вечер пил шампанское со всеми, кроме  Кью,  тщетно  пытался  его  урезонить.
Гасконец был вне себя; он клялся, что лорд Кью толкнул его.
     - Клянусь гробницей моей матери, - вопил он, - я пролью его кровь!
     - Чтоб его черт побрал!.. - кричал  лорд  Кочетт.  -  Тащите-ка  его  в
постель да заприте на ключ!
     Виктор не понял этого замечания,  иначе  перед  гробницей  его  матушки
непременно лежали бы две кровавые жертвы.
     Когда Кью, как нетрудно было предвидеть,  вернулся  в  залу,  маленький
гасконец двинулся к нему, размахивая  перчаткой,  и  произнес  перед  толпой
курильщиков негодующую речь о  Британии  и  британском  льве,  о  трусливых,
наглых островитянах и о Наполеоне на Святой Елене, потребовав в  заключение,
чтобы граф объяснил свои поступки. Держа эту речь, он шел на Кью с перчаткой
в руке и под конец замахнулся ею, словно и впрямь собирался ударить.
     - Ну, хватит, - сказал лорд Кью, вынимая сигару  изо  рта.  -  Если  вы
тотчас не бросите перчатку, клянусь, я вас вышвырну  в  окошко!  Вот  так!..
Подберите его кто-нибудь. Будьте  свидетелями,  джентльмены,  что  я  терпел
сколько мог. Если я понадоблюсь ему завтра утром, он знает, где меня найти.
     - Я заявляю, что лорд Кью выказал отменную выдержку, хотя вы вели  себя
грубо и вызывающе, слышите,  мосье  Короб?!  -  закричал  мосье  де  Флорак,
подскочив к гасконцу, успевшему уже встать на ноги. - Ваше поведение, мосье,
недостойно француза и благородного человека.
     - Треснулся башкой, ей-богу, - добавил лаконично виконт Кочетт.
     - Ах, мосье Кочетт! Ceci n'est pas pour rire {Это не  повод  для  смеха
(франц.).}, - грустно сказал Флорак, выходя вместе с ним  следом  за  лордом
Кью. - Дай бог, чтобы встреча кончилась после первой крови.
     -  А  как  он  растянулся,  черт  побери!  -  продолжал  лорд   Кочетт,
покатываясь со смеху.
     - Я очень сожалею об этом, - ответил Кью с полной серьезностью. - Но  я
не выдержал, да простит мне бог. - И он поник головой. Он думал о прошлом, о
былых прегрешениях и о  возмездии,  которое  ковыляло  за  ним  pede  claudo
{Прихрамывая (лат.).}. Свое "да простит мне бог" кающийся  грешник  произнес
от всего сердца. Что бы ни ждало его впереди, он все готов был принять,  как
воздаяние за прошлое.
     - "Pallas te hoc vulnere, Pallas immolat", mon  pauvre  Kiou  {"Паллада
ранит  тебя,  Паллада  приносит  тебя  в  жертву"  (лат.),  мой  бедный  Кью
(франц.).}, - сказал его друг-француз,  а  лорд  Кочетт,  чьим  классическим
образованием в свое время пренебрегли, обернулся и спросил:
     - А как это по-нашему, дружище?
     Виконт Кочетт не пробыл в постели и двух часов, когда к нему  пожаловал
служивший прежде в Черных егерях граф де Понтер по делу мосье де Кастийона и
графа Кью; последний как раз и послал его к виконту, чтобы обсудить  условия
поединка. Поскольку поединок не мог состояться на земле Бадена и  надо  было
спешить, пока их не задержала полиция,  граф  предлагал  немедля  выехать  к
французской  границе,  через  которую  дуэлянтов,  конечно,  пропустят   без
паспортов.
     Леди  Анне  и  леди  Кью  было  сказано,  что  джентльмены  после  бала
отправились все  вместе  на  охоту,  и  дамы,  по  крайней  мере,  сутки  не
тревожились. Однако настал следующий день, и никто из мужчин не вернулся,  а
еще день спустя семейство услышало, что с лордом  Кью  произошел  несчастный
случай; но весь город уже знал, что его  подстрелил  мосье  де  Кастийон  на
одном из рейнских островов, против Келя, где раненый находится и сейчас.


        ^TГлава XXXV^U
     Через Альпы

     А теперь наша бродячая муза усядется в маленькую бричку рядом с Клайвом
Ньюкомом и его друзьями и перевалит в ней  через  Альпы,  и  тут  их  глазам
откроются  снега  Сен-Готарда,  живописные  берега  Тичино,  что   бежит   к
ломбардским озерам, и бескрайние поля вкруг Милана, и самый этот царственный
город, увенчанный, как блестящей короной, собором, лишь немногим  уступающим
державному собору в  Риме.  У  меня  хранится  несколько  пространных  писем
мистера Клайва, написанных в  дни  его  юношеских  странствий,  каждый  этап
которых, с момента отъезда из Баден-Бадена и до прибытия к  воротам  Милана,
был, по его словам, чудесен; и,  разумеется,  красота  пейзажей,  встававших
перед взором юноши, оказала целительное действие  на  сердечные  горести,  с
коими он  пустился  в  дорогу.  Природа  на  этом  благословенном  пути  так
возвышенна и так веселит душу, что личные невзгоды  и  огорчения  конфузливо
бегут прочь перед ее миротворящим  величием.  О,  лазурное  озеро  и  одетая
снегом вершина, вы так упоительно  мирны,  так  неповторимо  прекрасны,  что
подобны самим небесам, куда нет доступа заботам и печалям! А что  за  печали
лежали на сердце Клайва, я в те поры не знал, да он  и  не  писал  о  них  в
письмах. Только потом, из задушевных  наших  бесед,  я  кое  о  чем  получил
представление.
     Месяца через три после того, как наш  молодой  джентльмен  расстался  с
мисс Этель, он очутился в Риме вместе со своим верным другом Ридли.  Кто  из
нас, стариков или юношей, не замирал от восторга, впервые узрев этот великий
город? Только лишь одно место на земле потрясает душу сильнее,  чем  Рим,  -
место, где во дни правления Августа появился на свет Спаситель; оно там,  за
холмами, что виднеются у  страшащих  нас  врат  Иерусалима.  Тому,  кто  там
побывал, никогда не забыть охватившего его чувства. Даже на склоне лет  ваша
память хранит его - оно всегда с вами, такое же яркое, как в первый миг.
     Однако наша хроника повествует не об апостолах и язычниках, а о мистере
Клайве Ньюкоме, о его делах и товарищах в этот период жизни. А если любезный
читатель ожидает услышать о кардиналах в алых мантиях и благородных  римских
князьях с их супругами, то их тоже не сыскать на сих страницах. Единственным
благородным римлянином, в чье жилище  проник  наш  герой,  был  некий  принц
Полониа, - его лакеи носят ливреи английского королевского дома,  а  сам  он
снабжает джентльменов и даже  художников,  разменной  монетой  под  надежные
векселя и раза два в год отворяет двери старого  Транстиберийского  палаццо,
чтобы потешить клиентов балом. Наш друг Клайв шутил, что в Риме  вообще  нет
римлян. Есть патеры в широченных шляпах; монахи с бритой  макушкой;  оперные
поселяне, одетые, как на маскарад:  в  овчине,  с  волынками,  в  сандалиях,
крест-накрест шнурованных до колен,  либо  в  красных  юбках  -  эти  охотно
позируют художникам за столько-то паоли  в  сеанс;  к  настоящему  римлянину
Клайв попадал только тогда, когда заходил купить сигару или носовой  платок.
Сюда, как и всюду, мы привозим с собой наши островные привычки. В  Париже  у
нас своя маленькая Англия; есть она и в  Мюнхене,  и  в  Дрездене  -  везде.
Приятель наш был англичанин и в Риме жил на английский манер.
     В Риме есть свое английское светское общество, которое  ходит  смотреть
Колизей, освещенный голубыми огнями,  спешит  в  Ватикан,  чтобы  при  свете
факелов полюбоваться статуями, переполняет церкви на праздниках, -  стоит  в
своих черных вуалях и парадных мундирах и глазеет, и болтает,  и  смотрит  в
бинокли, пока римские первосвященники творят свои древние обряды, а верующие
молятся на коленях пред алтарем. У этого общества - свои балы и обеды,  свои
скандалы, сплетни, своя  знать,  свои  парвеню,  приживалы,  привезенные  из
Белгрэйвии, свой клуб, своя охота и свой Хайд-парк на Пинчо. Но есть  там  и
другая маленькая Англия  -  широкополая,  длиннобородая,  бархатно-курточная
колония веселых живописцев; они живут бок  о  бок  со  своими  титулованными
соплеменниками, но не имеют чести знать их: у  них  свои  пиры,  свои  места
встреч, свои развлечения.
     Клайв и Джей Джей занимали уютную с  высокими  потолками  квартирку  на
Виа-Грегориана. Многие поколения художников обитали в этих комнатах, а затем
отправились дальше. Окна мастерской смотрели в старый  затейливый  сад,  где
стояли древние статуи времен императоров, лопотал фонтан и росли благородные
апельсиновые деревья с пучками широких листьев  и  золотыми  шарами  плодов,
веселивших глаз. А сколько  удовольствия  получали  друзья  от  прогулок  по
городу! На каждой улице их поджидали десятки восхитительных картин настоящей
итальянской жизни, от которых все,  как  один  отвернулись  наши  живописцы,
предпочитая рисовать своих оперных бандитов, "контадини", "пифферари" и тому
подобное, очевидно лишь потому, что Томпсон писал их до Джонca, а Джонс - до
Брауна, и так до Адама. На улицах играли дети; женщины стояли кучками  перед
распахнутыми настежь дверьми домов - в Риме такая  мягкая  зима.  Еще  здесь
были, словно сошедшие с картин  Микеланджело,  безобразные,  зловещего  вида
старухи в  царственных  лохмотьях;  матери  с  целыми  выводками  ребятишек;
чернобородые крестьяне с благородными лицами, застывшие в живописных  позах,
- флегматичные, обо