ыкали  его  пальцем  под
ребро, говоря: "Поздравляем, старина Ньюком!",  "Ньюком  -  новый  компаньон
Хобсонов!",  "Отдай  самолично  эту  бумагу  Хобсонам,  Ньюком,  тогда  они,
наверно, все сделают" - и так далее и тому подобное; как стенали преподобный
Гидеон Боулс и лишь недавно отторгнутый  от  папизма  преподобный  Атанасиус
ОТрэди, вечно враждовавшие между собой и во всем несогласные друг с  другом,
кроме своей любви к мисс Хобсон, лютой ненависти к этому мирянину Ньюкому  и
страха перед ним. Все с той же решимостью, с какой он женился на женщине без
гроша за душой, выбился из нужды и открыл свое дело, он храбро ринулся в бой
и завоевал богатейший приз Сити, стоимость которого исчислялась  в  четверть
миллиона. Все его старые друзья и вообще  все  порядочные  люди,  довольные,
когда награждались честность,  мужество  и  ум,  радовались  его  счастливой
судьбе и говорили "Поздравляем, Ньюком, старина!"  или  "Ньюком,  дружище!",
если это исходило от какого-нибудь купца, давно и близко его знавшего.
     Конечно, мистер Ньюком мог бы пройти в парламент и даже стать на склоне
лет баронетом, но он сторонился сенатских почестей и не мечтал о баронетском
гербе. "Это мне ни к чему, - говорил он со свойственным ему здравым смыслом,
- моим клиентам-квакерам это придется не по вкусу". Его супруга  никогда  не
стремилась стать леди Ньюком.  Ей  приходилось  вести  дела  торгового  дома
"Братья Хобсон и Ньюком"; отстаивать права  порабощенных  негров;  открывать
глаза бродящим во тьме готтентотам; обращать  евреев,  турок,  неверующих  и
папистов, перевоспитывать равнодушных к вере,  а  порой  и  богохульствующих
матросов; наставлять на путь истинный пресловутую  прачку;  руководить  всей
благотворительной деятельностью своей секты и осуществлять еще сотню мелких,
не выставляемых напоказ добрых дел, отвечать на  тысячи  писем,  выплачивать
пенсионы множеству сектантских пасторов и неустанно  снабжать  пеленками  их
плодовитых жен; а после дневных трудов, по многу часов подряд, да  еще  стоя
на коленях, внимать  напыщенным  проповедникам,  которые  обрушивали  на  ее
голову свои докучные благословения, - таковы были обязанности  сей  жены,  и
чуть ли не восемьдесят лет  кряду  она  ревностно  исполняла  их;  она  была
деспотична, но заслужила на то право, была сурова, но  верна  своему  долгу,
строга, но милосердна и столь же неутомима в трудах, сколь и в благодеяниях;
лишь к одному-единственному существу не знала она снисхождения - к  старшему
мужнину сыну, Томасу Ньюкому, - тому мальчугану, который  когда-то  играл  в
сене и к которому она поначалу прониклась такой суровой и нежной любовью.
     Мистер  Томас  Ньюком,  отец  ее  двух   мальчиков-близнецов,   младший
компаньон торгового дома "Братья Хобсон и Кo",  умер  спустя  несколько  лет
после того, как завоевал великолепный приз, с коим его от  души  поздравляли
друзья. Но, так или иначе, он был всего лишь младшим  компаньоном  фирмы.  В
доме и в конторе на Треднидл-стрит всем  заправляла  его  жена;  сектантские
пасторы успевали наскучить богу своими молитвами  об  этой  святой  женщине,
прежде чем догадывались попросить о какой-нибудь  милости  и  для  ее  мужа.
Садовники почтительно  здоровались  с  ним,  клерки  приносили  на  проверку
приходо-расходные книги, но за приказами шли не к нему, а к  ней.  Ему,  мне
думается, смертельно надоели молитвенные  собрания;  рассказы  о  страждущих
неграх вызывали у  него  зевоту,  а  обращенным  евреям  он  от  души  желал
провалиться ко всем чертям. Примерно в то время как французскому  императору
изменила удача в России, мистер Ньюком скончался. Ему воздвигли мавзолей  на
Клепемском кладбище, неподалеку от скромной могилы, в  которой  спит  вечным
сном его первая жена.
     После женитьбы отца мистер Томас Ньюком-младший  перебрался  вместе  со
своей няней Сарой из маленького  домика  по  соседству,  где  им  так  уютно
жилось, в роскошный дворец, окруженный садами, теплицами, где зрели  ананасы
и виноград, лужайками, птичниками и прочим  великолепием.  Этот  земной  рай
находился в пяти милях от Корнхилской водокачки и был  отделен  от  внешнего
мира высокой стеной густых деревьев, и  даже  ворота  с  привратницкой  были
увиты плющом, так что путешественники, совершавшие свой  путь  в  Лондон  на
крыше Клепемского дилижанса, могли заглянуть туда только краешком глаза. Это
был  строгий  рай.  Едва  вы  ступали   за   ворота,   как   серьезность   и
благопристойность  сковывали  вас  наподобие  туго  накрахмаленного  платья.
Мальчишка из мясной, который носился как сумасшедший  на  своей  тележке  по
окрестным лугам и  дорогам,  насвистывая  лихие  песенки,  услышанные  им  с
галерки какого-нибудь  нечестивого  театра,  и  шутил  со  всеми  кухарками,
приближался к этому дому шагом, будто ехал за погребальными дрогами, и молча
с черного хода передавал окорока и сладкое  мясо.  Грачи  на  вязах  кричали
здесь утром и вечером с  важностью  проповедников;  павлины  разгуливали  по
террасам степенно и чинно, а цесарки, эти  лакомые  птицы,  больше  обычного
походили на квакеров. Привратник был человек строгий и служил причетником  в
соседней часовне. Пасторы, входя в  ворота,  здоровались  с  его  миловидной
женой и детками  и  награждали  этих  овечек  душеспасительными  брошюрками.
Старший садовник был шотландский кальвинист самого ортодоксального  толка  и
занимался  своими   дынями   и   ананасами   лишь   временно,   в   ожидании
светопреставления, каковое, по его точным подсчетам, должно было  наступить,
самое позднее, через два-три года.  Зачем,  спрашивал  он,  дворецкий  варит
крепкое пиво, которое можно будет пить только через  три  года,  а  экономка
(последовательница Джоанны Саускот) запасает тонкое полотно  и  всевозможные
варенья? По воскресеньям (хотя в "Обители" и не очень  жаловали  это  слово)
домочадцы группами и парами расходились по разным молельням - слушать каждый
своего проповедника - и только Томас Ньюком шел в церковь вместе с маленьким
Томми и его няней Сарой, доводившейся ему, кажется, родной  или,  во  всяком
случае, двоюродной теткой. Едва Томмя научился говорить, его  стали  пичкать
гимнами, подобающими столь  нежному  возрасту,  дабы  он  узнал  о  жестокой
участи, уготованной всем скверным детям, и наперед хорошенько усвоил,  какие
именно наказания ожидают маленьких  грешников.  Стихи  эти  он  декламировал
мачехе после обеда, стоя у огромного стола, ломившегося под тяжестью блюд со
всевозможными фруктами и сластями и  графинов  с  портвейном  и  мадерой,  а
вокруг сидели упитанные господа в черном платье и  пышных  белых  галстуках;
они хватали малыша, зажимали между колен и допытывались, хорошо ли он уяснил
себе, куда неминуемо должны угодить все  непослушные  мальчики.  И  если  он
отвечал правильно, они гладили его по головке своими пухлыми руками, а когда
он дерзил им, что случалось нередко, сурово ему выговаривали.
     Няня Сара, или тетя Сара, не выдержала бы долго в этом душном  эдемском
саду. Но она не в силах была расстаться с мальчиком, которого ее  хозяйка  и
родственница  вверила  ее  попечению.  В  деревне  они  работали   в   одной
мастерской, и когда Сьюзен стала женой коммерсанта, а Сара -  ее  служанкой,
продолжали все так же нежно любить друг  друга.  В  этом  новом,  богатом  и
чопорном доме она была всего-навсего нянькой маленького Томмж.  Добрая  душа
ни словом не обмолвилась о своем родстве с матерью мальчика, а мистер Ньюком
не удосужился сообщить об этом своим новым домочадцам. Экономка обзывала  ее
эрастианкой, а горничная  миссис  Ньюком,  особа  весьма  строгих  взглядов,
доносила, что она верит в ланкаширских ведьм и рассказывает  про  них  Томми
всякую небывальщину. Чернокожий лакей (дворецкий, разумеется, был  заодно  с
хозяйской горничной) досаждал бедной женщине своими ухаживаниями, в чем  его
к тому же поощряла хозяйка, собиравшаяся отправить его миссионером  на  реку
Нигер. Немало любви, преданности ж  постоянства  пришлось  выказать  честной
Саре за все эти годы жизни в "Обители", покуда Томми не  отослали  в  школу.
Неустанные мольбы и просьбы хозяина, который с глазу  на  глаз  заклинал  ее
памятью любившей ее покойницы  не  покидать  их;  привязанность  Томми,  его
простодушные ласки,  его  злоключения,  слезы,  проливаемые  над  гимнами  и
катехизисом,  которые  вдалбливал  ему  преподобный   Т.   Хлоп,   ежедневно
приходивший из Хайберийского колледжа и имевший  твердый  приказ  не  жалеть
розог, дабы не избаловать ребенка, - все это удерживало Сару в доме, пока ее
питомца не отослали в школу.
     Между тем в "Обители" произошло великое, изумительное и  ни  с  чем  не
сравнимое событие. Миссис Ньюком была почти  два  года  замужем,  и  ей  уже
минуло сорок три года, когда в Клепемском раю появилось ни много ни мало как
сразу два херувимчика - близнецы Хобсон Ньюком и Брайен Ньюком, названные  в
честь родного и двоюродного дедов, чей род и дела им предстояло  продолжить.
Теперь не было никаких причин держать  юного  Ньюкома  дома.  Старый  мистер
Хобсон и его брат воспитывались в школе Серых Монахов, знакомой читателю  по
другим нашим сочинениям; поэтому Томаса  Ньюкома  тоже  отдали  туда,  и  он
променял, - да еще с какой радостью! - великолепные пиры Клепема на простую,
но сытную пищу школьника; с превеликой охотой, пока  был  маленький,  чистил
сапоги своему покровителю, а со временем, перейдя в старшие  классы,  и  сам
требовал подобной услуги от малышей; убегал с уроков и  получал  заслуженную
кару, за подбитый  глаз  расплачивался  расквашенным  носом  и  назавтра  же
мирился с товарищем; играл, смотря по сезону, в хоккей, крикет, салочки  или
футбол; объедался сам и щедро потчевал товарищей фруктовым  пирожным,  когда
был при деньгах, - впрочем, в них он недостатка не терпел. Он учился задолго
до меня, но я видел его имя, высеченное над входом, - мне показал его Клайв,
когда мы с ним были еще школьниками в годы царствования короля Георга IV.
     Радости школьной жизни до того пленили Томаса Ньюкома, что он  даже  на
каникулы не рвался домой. Он был непослушным, шаловливым  мальчиком,  охочим
до всяких проказ,  бил  стекла,  таскал  у  садовника  персики,  у  экономки
варенье, один  раз  даже  вывернул  из  колясочки  своих  маленьких  братцев
(свидетельство  этой  злосчастной  небрежности  по  сей  день  украшает  нос
баронета), спал  на  проповедях  и  непочтительно  держался  с  преподобными
джентльменами, и всем этим навлек на себя заслуженный гнев мачехи,  которая,
наказывая его, не упускала случая напомнить о  куда  более  страшных  карах,
ожидающих его на том свете. Конечно, после того, как Томми вывернул  братцев
из колясочки, мистер Ньюком, по  настоянию  жены,  выпорол  сына,  но  когда
вскоре от него потребовали,  чтобы  он  повторил  порку  за  какой-то  новый
проступок, наотрез отказался и объявил, употребив грубое мирское  выражение,
способное ужаснуть всякую благочестивую леди,  что,  пусть,  мол,  его  черт
заберет, если он еще хоть раз поколотит мальчишку: достаточно  его  лупят  в
школе. Юный Томми был того же мнения.
     Мужнее сквернословие не  заставило  бесстрашную  мачеху  отказаться  от
намерения перевоспитать пасынка; и однажды, когда  мистер  Ньюком  уехал  по
делам в Сити, а Томми по-прежнему ослушничал, она призвала своего степенного
дворецкого и чернокожего лакея (за чьих бичуемых  братьев  болела  душой)  и
велела им хорошенько отделать  юного  преступника.  Но  тот  с  разбега  так
брыкнул дворецкого, что в кровь расшиб его  стройные  голени,  так  что  сей
откормленный слуга еще долго хромал и охал, а потом мальчик, схватив графин,
поклялся разбить морду черномазому лакею; он даже пригрозил запустить графин
в голову самой миссис Ньюком, если только ее клевреты попытаются учинить над
ним насилие.
     Вечером, когда мистер Ньюком вернулся  из  Сити  и  узнал  об  утреннем
происшествии, между ним и его супругой  разразилась  ссора.  Боюсь,  что  он
опять прибегнул к брани, но  его  необдуманные  слова  повторять  здесь  нет
надобности. Так или иначе, он вел себя  мужественно,  как  подобает  хозяину
дома, и объявил, что, если кто из слуг хоть пальцем тронет его мальчика,  то
будет поначалу бит, а  потом  выгнан  из  дому;  кажется,  он  еще  высказал
сожаление, что женился на женщине, которая не чтит мужа своего,  и  вошел  в
дом, где ему не дают быть хозяином. Призвали друзей, и наконец вмешательство
и уговоры клепемских служителей божьих, постоянно обедавших здесь в  большом
числе, помогли уладить семейную распрю; разумеется, и здравый смысл-  миссис
Ньюком побудил ее в конце  концов  подчиниться,  хоть  на  время,  человеку,
которого сама же она поставила во главе дома и  которому,  стоит  вспомнить,
поклялась в любви и послушании, - она была женщина хоть и  властная,  но  не
злая и, при всей своей исключительности,  способная  допустить,  что  и  она
может быть в чем-то неправа. Когда вскоре после  описанной  ссоры  Томми  на
беду заболел скарлатиной, даже няня  Сара  не  могла  бы  ухаживать  за  ним
нежней, заботливей и внимательней его мачехи. Она ходила за ним во время его
болезни, не позволяла никому другому давать ему еду и лекарство,  провела  у
его постели всю кризисную ночь и ни словом не упрекнула помогавшего ей мужа,
когда   заразились   близнецы   (само   собой    разумеется,    благополучно
выздоровевшие); а тут еще Томми, принимая ее в бреду за няню  Сару,  называл
ее "милой толстушкой Салли" (между тем как любой столб для порки, к которому
когда-либо мечтала привязать его  миссис  Ньюком,  и  тот  был  толще  нее);
вдобавок, уверенный,  что  говорит  с  Сарой,  он  называл  мачеху  в  глаза
"чертовой методисткой" и "драной кошкой", а потом, позабыв прежнюю фантазию,
вскакивал с постели и грозился одеться  и  убежать  к  няне.  Салли  к  тому
времени уже вернулась на север, в родную деревню, и жила на  щедрую  пенсию,
которую назначил ей мистер  Ньюком  и  которую  его  сын,  а  позднее  внук,
умудрялись выплачивать ей в любых, самых затруднительных обстоятельствах.
     Нет сомнения, что  желания,  высказанные  мальчиком  в  бреду,  не  раз
приходили ему в голову и тогда, когда он в полном здравии проводил дома свои
безрадостные каникулы. Через год он все-таки убежал, не из школы, а из дому,
и в одно прекрасное утро,  изможденный  и  голодный,  отмахав  двести  миль,
явился к своей няне, которая с радостью приняла этого блудного сына, заклала
для него тельца, искупала и, омыв ручьями слез и осыпав поцелуями, уложила в
постель. Разбудило  его  появление  отца  -  безошибочный  инстинкт  мистера
Ньюкома, подкрепленный догадками  его  проницательной  супруги,  привел  его
прямо туда, где искал приюта юный беглец. Бедный родитель ворвался в комнату
с хлыстом в руке; он не ведал другого закона и других средств утвердить свою
власть: ведь его-то отец, старый ткач, чью память он хранил и  почитал,  бил
его смертным боем. Сладкий сон и упоительные грезы об игре  в  крикет  мигом
покинули Томми, когда он увидел в отцовской руке это орудие, и,  прежде  чем
мистер Ньюком вытолкал из комнаты дрожащую и всхлипывающую Сару и  запер  за
ней дверь, мальчик уже понял, что его ждет, и, встав с  постели,  безропотно
принял заслуженное наказание. Вероятно, отец страдал не  меньше  сына,  ибо,
когда экзекуция  закончилась  и  мальчуган,  все  еще  вздрагивая  от  боли,
протянул к нему свою окровавленную руку и сказал: "От вас... от вас, сэр,  я
могу это вытерпеть", - лицо его залила краска, а глаза впервые  увлажнились;
отец вдруг разрыдался, обнял мальчика, поцеловал и стал молить и  упрашивать
не бунтовать больше; отшвырнув хлыст, он поклялся, что впредь ни  при  каких
обстоятельствах не  тронет  сына.  Ссора  закончилась  полным  и  счастливым
примирением, и все трое уселись за обеденный стол в домике Сары. Быть может,
Ньюком-старший охотно пошел бы в тот вечер бродить по  полям  и  лугам,  где
гулял юношей и где впервые обнял и поцеловал любимую девушку,  ту  бедняжку,
что так верно и преданно ждала его и за все свое долготерпение  и  смиренные
упования обрела лишь скупое, недолгое утешение.
     Когда Томми водворили домой, миссис Ньюком ни словом не попрекнула  его
за побег, была  с  ним  добра  и  ласкова  и  в  первый  же  вечер  тихим  и
проникновенным голосом прочитала вслух притчу о блудном сыне.
     Однако это было только перемирие, и скоро между  пылким  юношей  и  его
непреклонной и деспотичной мачехой снова открылись военные  действия.  И  не
потому, что он был  таким  уж  скверным  или  она,  допустим,  взыскательней
других, - просто они не могли ужиться друг с другом. Мальчик ходил хмурый  и
чувствовал себя дома несчастным. Он начал попивать с конюхами на конюшне  и,
кажется, съездил разок в Эпсом на скачки, в чем и был немедленно разоблачен.
Возвращаясь в своей парадной  карете,  запряженной  гнедыми,  с  интересного
завтрака в Роухэмптоне,  на  котором  выступал  с  вдохновенной  речью  один
очаровательный крещеный еврей, миссис Ньюком повстречала своего пасынка Тома
сильно "под мухой", катившего в наемной карете с компанией друзей - мужчин и
женщин. Чернокожему лакею Джону было велено спуститься с запяток и  привести
пасынка пред очи миссис Ньюком. Том подошел к ней и хриплым  голосом,  то  и
дело заливаясь громким смехом, принялся рассказывать о  состязании,  которое
только что видел. Мыслимо ли было, чтобы такой отпетый малый продолжал  жить
в доме, где в невинности и благолепии росли ее ангелочки?
     Юноша мечтал об Индии. "История" Орма, в которой говорилось о  подвигах
Клайва и Лоренса, была его любимейшей книгой во всей  отцовской  библиотеке.
Он с гневом отверг предложение стать клерком, равно как  и  другие  штатские
занятия, - его прельщал только военный мундир. И вот Томаса Ньюкома-младшего
записали в кавалерию. Когда будущее юноши таким образом определилось, мистер
Ньюком, добившись не без труда согласия  жены,  забрал  сына  из  лондонской
школы, где тот, по совести говоря,  не  слишком  преуспевал  в  гуманитарных
науках, и послал его к наставнику по  военному  искусству.  Томми  отдали  к
одному такому преподавателю, готовившему молодых людей к военной карьере,  и
юноша получил у него гораздо больше профессиональных знаний, чем это  обычно
удавалось поступающим в армию. Он штудировал  математику  и  фортификацию  с
таким прилежанием, какого  никогда  не  проявлял  в  изучении  греческого  и
латыни; но особенно он продвинулся, не в пример  большинству  молодых  своих
соотечественников, в изучении французского языка.
     Совершенствуясь в этом благозвучном языке, молодой  Нъюком  пользовался
помощью неких третьих лиц,  каковым  суждено  было  навлечь  на  него  новые
неприятности. Его наставник,  человек  покладистый,  обитал  в  Блэкхите,  а
неподалеку оттуда, на Вулидж-роуд, проживал маленький  француз,  шевалье  де
Блуа, в чьем доме юноша куда охотнее готовился по-французски, чем под кровом
своего учителя.
     Дело в том, что у шевалье де  Блуа  были  две  молоденькие  хорошенькие
дочки, которых он привез с собой  в  эмиграцию,  когда,  в  годы  революции,
подобно тысячам других французских дворян, покинул отчизну. Он происходил из
очень знатной семьи, и его старший брат,  маркиз  де  Блуа,  тоже  эмигрант,
находился то ли в армии их высочеств на Рейне, то ли  с  королем-изгнанником
под Митавой. Сам шевалье участвовал еще в войнах против  Фридриха  Великого,
и,  право,  молодому  Ньюкому  трудно  было  найти  лучшего  наставника   во
французском языке и военном искусстве. Юноша обучался у него с  удивительным
рвением. Дочь шевалье, мадемуазель Леонора, обычно сидела тут же в  гостиной
и безмятежно занималась каким-нибудь рукоделием, пока отец наставлял  своего
питомца. Она раскрашивала футляры для игральных карт, вышивала - делала все,
что могла,  чтобы  заработать  еще  несколько  шиллингов  в  пополнение  тех
сре