е, чтобы тут же снова кануть в холодный
мрак,  оставив  после  себя  только  легкий,  еле  слышный  отзвук  когда-то
знакомого смеха. Недавно я рассматривал в Неаполитанском музее кусок  стены,
на  котором  какой-то  геркуланумский  мальчик  восемнадцать   веков   назад
нацарапал гвоздем фигуру воина. И мне показалось, что я вижу этого мальчика,
вижу, как он, закончив рисунок, с улыбкой обернулся ко мне. У кого  из  нас,
кому минуло тридцать, не было своей Помпеи? Глубоко под пеплом  скрыта  наша
юность - беззаботная пора Увлечений, Утех, милой нашему сердцу  Радости.  Вы
открываете старую  шкатулку,  находите  свои  детские  каракули  или  письма
матери, присланные вам в школу, и к вам, как  живое,  возвращается  прошлое.
Силы небесные! Ведь настанет день, когда весь город окажется, как на ладони,
с домов слетит кровля, и в каждую щелку заглянет всевидящее око - от  Форума
до Лупанария!
     Меж тем перо берет Этель.
     "Дражайший мой дядюшка! - пишет она.  -  Хочу  черкнуть  Вам  несколько
строк на листве Клайва, покуда он зарисовывает что-то  у  окна,  хотя  знаю,
_что Вам дороже всего общение с ним_. Как жаль, что я не могу нарисовать Вам
его, каким вижу перед собой, - полного здоровья, бодрости, веселья. Он  всем
по душе: непринужденный, всегда радостный, всегда милый. С  каждым  днем  он
все лучше и лучше рисует, а его дружба с юным мистером Ридли,  прекрасным  и
достойным удивления молодым человеком, превосходящим  талантом  даже  самого
Клайва, весьма романтична и делает честь Вашему сыну. Вы ведь  не  позволите
Клайву продавать свои картины? Разумеется, ничего нет зазорного в том, чтобы
быть живописцем,  но  Ваш  сын  мог  бы  добиться  в  жизни  более  высокого
положения. Для мистера Ридли это - возможность возвыситься, для Клайва же  -
наоборот. Пианисты, органисты, художники - это все прекрасные люди, но,  как
Вы понимаете, не совсем _нашего круга_, а Клайв должен принадлежать нам.
     Мы повстречали его в Бонне, когда ехали  сюда  на  семейный  совет:  мы
собрались здесь на наш Баденский конгресс, как я его называю! Здесь и  глава
дома Кью; он благосклонно дарит мне время,  остающееся  у  него  от  кеглей,
сигар, карточной игры по вечерам, а также от мадам Д'Иври, мадам де Крюшон и
прочих  иностранцев,  которые  тут,  как  всегда,  во  множестве  и   притом
наихудшего толка. Еще здесь лорд Плимутрок  с  супругой  и  своей  послушной
дочерью, мисс Кларой  Пуллярд.  Ожидаем  Барнса:  дядя  Хобсон  вернулся  на
Ломбард-стрит, чтобы сменить его. Сдается мне, вы  скоро  услышите  о  некой
леди Кларе Ньюком. Бабушка,  которая  должна  была  председательствовать  на
Баденском конгрессе, ибо она, как вы знаете, доныне  верховодит  всеми  Кью,
пока что задержалась в Киссингене: у нее  приступ  ревматизма.  Жаль  бедную
тетю Джулию - она ведь всегда при ней. Вот и  все  наши  новости.  Я  и  так
исписала всю страницу (мужчины пишут куда убористей нас,  женщин).  Я  очень
часто надеваю ту прелестную брошь, что вы мне подарили,  и  всегда  думаю  о
вас, мой милый и дорогой дядюшка.
                                                            Любящая вас
                                                                     Этель".

     Кроме рулетки и Trente et Quarante, обитатели Баден-Бадена развлекаются
множеством других игр, в каковые играют отнюдь не за столом.  Эти  маленькие
забавы и jeux de societe {Салонные игры (франц.).} устраиваются, где угодно:
в аллее парка, по пути на пикник, назначенный у старого замка или миленького
охотничьего домика, за чаепитием в пансионе  или  в  гостинице,  на  балу  в
курзале, в игорных залах - за спинами игроков, чьи взоры прикованы к золоту,
лопаточкам да к черному и красному, - или на променаде перед  курзалом,  где
толпы людей прогуливаются, пьют, болтают  и  курят  под  звуки  австрийского
духового оркестра, играющего в своем  павильончике  пленительные  мазурки  и
вальсы. Здесь вдовица делает ставку на  свои  траурные  одежды  и  блестящие
глаза  против  состоятельного  холостяка,  молодого   ли,   старого,   какой
подвернется;  а  многоопытная  кокетка,  понаторевшая  в   подобных   играх,
завлекает юного простофилю,  у  которого  денег  больше,  чем  смекалки,  и,
принимая в расчет его неопытность и ее искусство, можно без риска  поставить
двадцать против одного на rouge et  couleur  {Красное  и  масть  (франц.).}.
Здесь  маменька  с  пустым  кошельком,  но  с  куда  более   соблазнительным
богатством, ставит свою невинную дочь против лесов и угодий графа Латифунда;
а лорд Оскудэл ставит на кон  свою  баронетскую  корону,  все  бриллианты  с
которой давно позаложены, против  трехпроцентной  мисс  Капитали.  Подобными
милыми шалостями тешился в Баден-Бадене кое-кто из  наших  добрых  знакомых,
когда не предавался вульгарной забаве за зеленым столом, где толкалась  куча
всякого стороннего люда. Из намеков, содержащихся в приведенной части письма
мисс Этель Ньюком, наш читатель проведал о готовящихся  в  семье  переменах,
однако  здесь  замешаны  и  такие  страсти,  о  которых  и  знать  не  может
благовоспитанная  английская  девица.  Впрочем,  подождем   кичиться   своей
добродетелью. Защита добродетели поставлена у нас превосходно. Да спасет бог
общество, принявшее такие защитительные меры! Мы и комарика не  пропустим  в
наши пределы, разве что после тщательного и придирчивого досмотра, а меж тем
стада верблюдов проходят к нам беспрепятственно. Закон запрещает  ввозить  к
нам кое-какое добро (а лучше бы сказать - зло), но в действительности  товар
этот открыто провозят под носом у зажмурившихся таможенников и  потом  носят
безо всякого стыда.  Без  стыда?  Да  что  такое  стыд?  По  законам  нашего
британского общества добродетели зачастую  принято  стыдиться,  а  постыдное
пользуется почетом. И разве Правда, если только вы  по-иному  понимаете  ее,
чем ваш сосед, не рассорит вас с другом, не заставит плакать  вашу  матушку,
не навлечет на вас гонения общества? Любовь тоже находится под  запретом,  и
коли пускают ее в оборот, то с такими ограничениями, что вместе со  свободой
она утрачивает свою главную  прелесть  -  здоровую  непосредственность.  Для
мужчины грех - пустяк, не стоящий ему и пенни штрафа; женщина же  платит  за
него позором, который не смыть никаким раскаянием. Но все это старые  песни!
Разве вы, гордые матроны с мэйфэрских торжищ, никогда не видели, как продают
девственницу, или сами не заключали подобной сделки? Не слыхали про  бедного
путника, попавшего к разбойникам,  которого  не  пожелал  выручить  ни  один
фарисей? Или про несчастную женщину, изведавшую еще более  горькое  падение;
она и плачет, и кается, а толпа побивает ее камнями. Я бреду  по  Баденскому
парку, закатное солнце золотит окрестные холмы, музыканты наигрывают веселые
мелодии; на дорожках хохочут и резвятся беззаботные  дети;  в  игорном  доме
зажигают огни, а кругом снует  толпа  искателей  удовольствий,  и  гудит,  и
дымит, и кокетничает напропалую; и порой мне приходит на  ум  -  не  они  ли
грешнее грешников? Кто хуже - Блудный ли сын в дурной компании, ставящий  то
на красное, то на черное и стаканами пьющий шампанское, или  Праведный  брат
его, отказавший ему в прощении? Печальная  ли  Агарь,  что  бредет  прочь  с
бедным своим Измаилом, или добродетельная и злобная  старуха  Сара,  которая
изничтожает ее взглядом, шествуя об руку с благочестивым лордом Авраамом?
     В один из майских дней минувшего года, когда, разумеется, все  общество
ходило на выставку акварелей,  Этель  Ньюком  тоже  побывала  там  со  своей
строгой бабушкой, старой леди Кью, все  еще  притязавшей  на  роль  семейной
властительницы. Молодая барышня тоже была с характером,  и,  кажется,  между
старшей и младшей сказано было несколько резких слов, что  случается,  знаю,
даже в самых приличных семьях.  Обе  дамы  стояли  перед  творением  мистера
Ханта, изображавшим одну из  тех  фигур,  какие  он  рисует  с  удивительным
правдоподобием  и  чувством,  -  одинокую  девочку,  очевидно,  беззащитную,
бездомную сиротку, присевшую у чужого порога. Точность  деталей  и  жалобная
прелесть детского личика так восхитили старую леди Кью, тонкую  ценительницу
искусства,  что  она  в  течение  нескольких  минут,  стоя  рядом  с  Этель,
любовалась картиной. И в самом деле, трудно было добиться большей простоты и
трогательности... Но тут Этель прыснула со смеху,  и  бабушка,  опершись  на
клюку, помогавшую ей ковылять, глянула  на  внучку  и  прочла  в  ее  глазах
насмешку.
     - Тебя, видно, не картины интересуют, а художники!  -  промолвила  леди
Кью.
     - А я смотрела не на картину, - ответила Этель все с той же улыбкой,  -
а вот на этот зелененький билетик в углу.
     - "П_р_о_д_а_н_о", - прочла  леди  Кью.  -  Конечно,  продано.  Картины
мистера Ханта всегда проданы. Ты здесь не сыщешь ни одной без этого зеленого
билетика. Он замечательный мастер. Не знаю, в каких  сюжетах  он  сильнее  -
комических или трагических.
     - Я просто подумала, бабушка, - ответила Этель, - что  хорошо  бы  нам,
светским барышням, когда нас вывозят, прикалывать на спину  зеленый  билетик
со словом "продано". Это избавило бы нас от лишнего беспокойства, и никто бы
зря не приценивался. Ну, а в конце сезона владелец пришел бы и  забрал  свою
собственность.
     - Вздор!.. - только и ответила бабушка и заковыляла к  картине  мистера
Каттермола, висевшей поблизости. - Какой редкий колорит! Какая романтическая
грусть!  Какая  плавность  линий!  Какое  мастерство!  -  Леди   Кью   умела
восхищаться картинами, хвалить хорошие стихи и  пролить  слезу  над  хорошим
романом.
     В  тот  же  день,  ближе  к  вечеру,  юный  Доукинс,  подающий  надежды
акварелист, который ежедневно приходил  на  выставку  и  стоял,  замирая  от
восторга,  перед  собственным  творением,  с  ужасом  заметил   исчезновение
зеленого билетика в углу своей картины и указал на эту  недостачу  владельцу
галереи. Но, как бы там ни было, пейзаж его был продан и даже  оплачен,  так
что большой беды не случилось. А когда в  тот  же  вечер,  семейство  Ньюком
собралось за обеденным столом на Парк-Лейн, Этель появилась  с  ярко-зеленым
билетиком, приколотым к вырезу ее белого муслинового платья, и, в  ответ  на
вопрос, что за фантазия взбрела ей в голову, присела перед  бабушкой,  смело
глянула ей в глаза, а потом обернулась к отцу, и сказала:
     - Я - tableau vivant  {Живая  картина  (франц.).},  папа.  Номер  сорок
шестой на выставке акварелей в картинной галерее.
     - О чем это ты, дитя мое?! - удивилась мать; а леди  Кью,  опершись  на
клюку, с большим проворством вскочила на ноги, сорвала с груди Этель билетик
и, верно, оттрепала бы внучку по щекам, кабы не присутствие ее  родителей  и
не приход слуги, доложившего о прибытии лорда Кью.
     Этель весь вечер говорила только о картинах и ни о чем другом.  Бабушка
уехала вне себя от ярости.
     - Она рассказала Барнсу, и  когда  все  разъехались,  произошла  шумная
семейная сцена, - вспоминала позднее об этой истории мадам Этель, и в глазах
ее сияло лукавство. - Барнс готов был убить меня и съесть. Но я  никогда  не
боялась Барнса.
     Этот маленький эпизод, не важно кем и притом много позже  рассказанный,
навел нашего летописца на мысль, что в доме сэра Брайена Ньюкома из-за неких
рисунков некоего художника шли горячие споры и разыгрывались лютые  семейные
баталии, в которых мисс Ньюком отражала натиск всего семейства. Но,  скажите
на милость, уверены ли вы, что в других домах  не  бывает  подобных  стычек?
Когда вы являетесь  к  обеду  и  приветливый  хозяин  весело  встречает  вас
рукопожатием,  а  пригожая  и  гостеприимная   хозяйка   любезной   улыбкой,
осмелитесь ли вы предположить, что мистер Джонсон всего полчаса назад кричал
из своей гардеробной на жену, заказавшую к обеду палтуса  вместо  лосося,  а
супруга его, что так мило  беседует  с  леди  Джонс  о  бесценных  малютках,
проливала горькие слезы, когда горничная застегивала на  ней  платье  и  уже
подъезжали экипажи с гостями. Обо всем этом знают лишь слуги,  а  отнюдь  не
мы, сидящие за столом. Слышите,  каким  благостным  голосом  просит  Джонсон
присутствующего пастора прочитать застольную молитву?
     Но, каковы бы ни  были  семейные  сцены,  не  будем  ворошить  прошлое,
запомним только, что у мисс Ньюком всегда хватало характера добиться своего,
- к добру то вело или к худу. Она вознамерилась стать графиней Кью и  должна
была стать ею, ибо так решила. Вздумай она выйти за мистера Куна, она  бы  и
тут не отступила, заставила бы родных примириться с  этим  и  звала  бы  его
"милым Фрицем", как нарекли его крестные у купели.  Клайв  был  для  нее  не
более, как мимолетной прихотью,  а  отнюдь  не  серьезным  увлечением,  ведь
хорошенькая коронка с четырьмя зубчиками привлекала ее куда больше.
     Вот  почему  диатриба  о   продаже   девственниц,   только   что   нами
произнесенная, ничуть не касается леди Анны Ньюком, которая на днях вместе с
множеством других добродетельных британских дам поставила свою  подпись  под
письмом к миссис Стоу. Однако случись читателю вопросить рассказчика, не про
Танкреда ли Пуллярда, сиятельного Плимутрока, и супругу его Сигизмунду  наша
притча, нравоучителю останется только скрепя сердце признать,  что  она  как
нельзя более применима к сим благородным особам, чьим высоким обществом нам,
впрочем, не придется долго наслаждаться.
     Хотя я, как и все, читавшие в юности "Тысячу и  одну  ночь",  хотел  бы
проникнуть в тайны Востока и  с  превеликой  охотой  заглянул  бы  в  жилище
какого-нибудь индусского брамина полюбоваться на тюрбаны, диваны, кальяны  и
на смуглых большеглазых красавиц с кольцом в носу  и  раскрашенным  лбом,  с
тонким станом, закутанным кашмирскими шалями и кинкобскими шарфами, в  шитых
золотом шальварах, в туфлях с загнутыми носами, в дорогих  ножных  и  ручных
браслетах, - я, однако, выбрал бы для этой цели  не  тот  день,  когда  умер
хозяин-брамин и женщины воют, а  жрецы  хлопочут  над  его  молодой  вдовой,
запугивая ее своими поученьями и дурманя зельями, чтобы наконец, оглушенную,
покорную и благопристойную,  втащить  на  погребальный  костер  и  кинуть  в
объятия мертвеца. И если я люблю, хотя бы в мечтах, расхаживать по  богатым,
тщательно убранным графским чертогам, где задают  такие  пиры,  висят  такие
картины, где столько всяких красавиц и знатных гостей и нет счету книгам,  -
все же в иные дни я предпочел бы туда  не  заглядывать,  ибо  хозяева  этого
блестящего дома готовят свою дочь к продаже: стращают ее, чтоб  не  плакала,
врачуют ее горе настойками, увещают  ее  и  умасливают,  заклинают,  клянут,
улещивают и опаивают, покуда бедняжечка не дойдет до того,  что  ее  уже  не
трудно втащить на уготованное ей смертное  ложе.  Когда  милорд  с  супругой
заняты этим делом, я стороной обойду их дом  (Э  1000  на  Гровнер-сквер)  и
скорей удовольствуюсь растительной пищей, нежели отведаю говяжьего  окорока,
который жарит на вертеле их повар. Но есть  люди  и  не  столь  щепетильные.
Непременно съезжается вся родня,  на  обряде  присутствует  сверхпреподобный
лорд архибрамин Бенаресский; море цветов, свечей и белых  бантов;  к  пагоде
катит вереница карет; потом завтрак -  и  какой!  На  улице  играет  музыка,
соседские мальчишки кричат ура, в зале льются речи и, уж конечно, слезы;  их
святейшество  архи-брамин  произносит  весьма  прочувствованную   речь,   от
которой, как и надлежит, тянет запахом благовоний; а потом молодая незаметно
выскальзывает из парадных  комнат,  скидывает  запястья,  венки,  покрывала,
флердоранж и прочее свадебное убранство, надевает  простое  платьице,  более
подходящее случаю, двери дома распахиваются, и в них  появляется  обреченная
на сожжение об руку с трупом; у порога дожидается погребальный одр о четырех
колесах и четырех клячах; толпа ликует: жертвоприношение свершилось.
     Подобные ритуалы известны  нам  так  давно,  что  незачем,  разумеется,
описывать их в подробностях, и коли женщины, к восторгу родичей, знакомых  и
своему собственному, всечасно продают себя за  так  называемое  положение  в
обществе, то  нам  ли  оригинальничать,  выражая  им  сочувствие?  Стоит  ли
сетовать, что  лгут  пред  алтарем,  кощунственно  повторяют  великое  слово
"любовь", идут на постыдную сделку с совестью и скрывают позор  за  улыбкой?
Все это,  черт  возьми,  только  mariage  de  convenance  {Брак  по  расчету
(франц.).}, и разве порой сей  холодный  факел  Гименея  не  надежнее  ярких
огней, которые вспыхивают, но тут же гаснут? Так не станем же плакать, когда
вокруг все ликуют; лучше  пожалеем  страждущую  герцогиню,  чья  дочь,  леди
Аталанта,  убежала  с  лекарем,  -  за  это  нас  никто  не  осудит.  А  еще
посочувствуем отцу леди Ифигении, ведь этот  почтенный  полководец  вынужден
был принести в жертву свою любимую дочь. Что же до самой Ифигении, то об  ее
роли в этой истории наши благопристойные художники предпочитают  умалчивать.
Ее милость отдана на заклание, и лучше о том не вспоминать.
     К этому же сводилась суть событий,  о  которых  газеты,  как  положено,
вскоре оповестили читателей под соблазнительным заголовком: "Брак  в  высшем
свете", - и по случаю которых в Баден-Бадене  собирался  маленький  семейный
совет, составляющий нынче предмет нашего рассказа. Всем нам, по крайней мере
тем, кто заглядывал в офицерские  списки,  известно,  что  в  начале  своего
жизненного пути милорд Кью, виконт Кочетт (старший сын графа  Плимутрока)  и
достопочтенный Чарльз Белсайз, в  просторечии  именуемый  Джеком  Белсайзом,
служили в кирасирах его величества и были субалтернами  в  одном  и  том  же
полку. Они, подобно  всем  юношам,  засиживались  до  полуночи,  и,  как  то
свойственно джентльменам пылкого нрава, любили шутки и  шалости;  предаваясь
увлечениям молодости, они грешили с мальчишеской легкостью, и надо  сказать,
что в этом отношении  лорд  Кью  заметно  обошел  многих  своих  благородных
сотоварищей. Семейство лорда Плимутрока, как всем ведомо, давным-давно впало
в   ничтожество;   всезнающий   майор   Пенденнис   часто   развлекал   меня
назидательными рассказами о дедушке нынешнего лорда  Плимутрока  и  подвигах
его "с беспутным принцем и Пойнсом" на охоте,  за  бутылкой  и  за  игрою  в
кости. Два дня и две ночи играл он, не вставая, с Чарльзом Фоксом, и оба они
просадили такие деньги, что страшно вспомнить; частенько понтировал он  и  с
лордом Стайном и уходил с ночных сих ристалищ,  как  и  прочие  -  с  пустым
карманом. Потомки его  расплачивались  за  безрассудство  своего  предка,  и
Шантеклер, один из прелестнейших замков Англии, блистает  ныне  великолепием
только месяц в году. Даже оконные стекла в нем давно заложены.
     - Плимутрок не может срезать ветки или убить зайца  в  своем  парке,  -
говорил трагическим тоном наш добрый старый майор, - а кормится  собственной
капустой, виноградом и ананасами, да еще получает плату за  осмотр  замка  и
парка,  каковые  по  сей  день  остаются  украшением  графства  и  одной  из
достопримечательностей  нашего  острова.  Когда  же  Плимутрок  приезжает  в
Шантеклер, то его шурин, Бэллард, одалживает ему всю посуду и трех  людей  в
придачу, а из столицы  пригоняют  фургон  с  дворецким  на  облучке,  шестью
лакеями на крыше да четырьмя кухарками и четырьмя горничными внутри,  и  они
прислуживают там в течение месяца. А  едва  отъедут  последние  гости,  слуг
снова запихивают в фургон и везут обратно в город. Плачевное  зрелище,  Сэр,
плачевное!
     В дни молодости лорда Кью и двух его достославных приятелей их  подписи
украшали  собой  множество  листков  гербовой  бумаги,  содержащих  денежные
обязательства;  впоследствии  один  лишь  лорд  Кью   благородно   все   эти
обязательства выполнил. Его товарищам по оружию нечем было расплачиваться  с
долгами. О виконте говорили, будто его дядюшка Бэллард определил его милости
кое-