в тяжкую муку. Я пришел полностью вручить вам ту  сумму,  которую
друзья мои никогда у вас не брали и все же считают нужным вам выплатить. Вот
вам точный расчет, а вот и деньги в уплату. Я прошу этого джентльмена, коему
вы, без сомнения, жаловались на свои мнимые обиды (врач  улыбнулся  и  пожал
плечами), быть свидетелем того, что с вами расплатились.
     - Я вдовица!.. Бедная, одинокая, всеми гонимая вдовица!..  -  вскричала
полковая дама, хватая банкноты дрожащими руками.
     - И еще я хочу знать, - продолжал я, - когда вы избавите  этот  дом  от
своего присутствия и мой друг сможет вернуться к себе?
     Тут из внутренних комнат донесся голос Рози, звавший: "Мама! Мама!"
     - Я спешу к моей дочери, сэр! - сказала мне  она.  -  Если  бы  капитан
Маккензи был жив, вы бы не осмелились так меня оскорблять!  -  И  она  ушла,
захватив с собой деньги.
     - Неужели нельзя удалить ее отсюда? - спросил я у доктора. -  Мой  друг
не вернется, пока она здесь. Я уверен, что именно  она  -  причина  нынешней
болезни дочери.
     - Не совсем, сударь мой. Миссис  Ньюком  сейчас  весьма,  весьма  слаба
здоровьем. Матушка же ее - дама  импульсивная  и  порой,  конечно,  чересчур
откровенно выражает свои эмоции. Вследствие домашних  раздоров,  каковые  ни
один врач не в силах предотвратить, миссис Ньюком пришла в состояние...  так
сказать, чрезмерной ажитации. В настоящий момент у нее действительно сильный
жар. А вы знаете, в каком она положении. Я опасаюсь дальнейших  последствий.
А пока я рекомендовал превосходную, умелую сиделку. Мистер Смит,  что  живет
здесь на углу, очень опытный практикующий медик. Сам я заеду через несколько
часов в надеюсь, что после разрешения, которого,  очевидно,  ждать  недолго,
больная начнет поправляться.
     - А нельзя ли, чтобы миссис Маккензи все же покинула этот дом,  сэр?  -
спросил я.
     - Дочь каждую минуту требует ее к себе. Миссис  Маккензи,  конечно,  не
слишком надежная сиделка, однако при нынешнем состоянии миссис Ньюком  я  не
беру на себя ответственности разлучать их. Мистер Ньюком мог  бы  вернуться,
и, по моему глубокому убеждению, его присутствие здесь  помогло  бы  утишить
страсти и водворить в доме спокойствие.
     С этими невеселыми  вестями  я  вынужден  был  возвратиться  к  Клайву.
Придется бедняге устроить себе постель в мастерской и дожидаться там  исхода
жениной болезни. Судя по всему, не удастся Томасу Ньюкому перебраться  нынче
под кров сына. Воссоединение, столь желанное для обоих, снова откладывалось,
и, кто знает, на какой срок?
     "Пусть бы полковник пока переехал к нам, - думал я. -  Наш  старый  дом
достаточно просторен". Я угадывал, какую гостью везет с собой  моя  жена,  и
радовался мысли, что два таких старых друга встретятся в нашем доме. Занятый
этими планами, я направился к Серым Монахам и скоро  оказался  перед  кельей
Томаса Ньюкома.
     На стук мне открыл Бейхем; он вышел ко мне очень опечаленный и приложил
палец к губам. Осторожно затворив дверь, он повел меня во двор.
     - С ним Клайв и мисс Ньюком. Он очень  болен:  даже  не  узнает  их,  -
сказал Бейхем, и в голосе его послышались слезы. - Он все зовет их обоих,  а
они сидят рядом, и он не признает их.
     Прохаживаясь со мной по двору и то и дело утирая набегавшие слезы, Фред
Бейхем в немногих словах поведал мне, что  произошло.  Старик,  по-видимому,
всю ночь не спал, ибо пришедшая поутру служанка застала его одетым в кресле,
а постель его была не смята. Похоже, он так и просидел всю холодную  ночь  в
нетопленной комнате, но руки его были горячими, как огонь, а речь сбивчивой.
Он говорил, что ждет кого-то пить  чай,  показывал  на  камин  и  спрашивал,
почему он не затоплен; он никак не хотел ложиться в  постель,  хотя  нянюшка
всячески его упрашивала. Едва зазвонил колокол,  созывая  всех  на  утреннюю
молитву, он поднялся и стал ощупью, точно плохо видел,  пробираться  к  тому
месту, где висел его плащ; накинув его на плечи, он хотел было выйти во двор
- и, наверно, упал бы там, если бы заботливая нянька не взяла его под  руку.
По счастью, мимо как раз проходил  состоящий  при  богадельне  врач,  всегда
очень расположенный к полковнику, и он уговорил старика вернуться обратно  и
уложил его в постель.
     - Когда колокол отзвонил, он опять  порывался  встать,  -  рассказывала
добрая женщина. - Все чудилось ему, будто он снова живет школьником у  Серых
Монахов и нужно ему бежать к доктору Рейну, который учительствовал здесь сто
лет назад.
     Так вот случилось, что когда для этого  превосходного  человека  начала
вновь заниматься заря  счастья,  было  уже  слишком  поздно.  Годы,  печали,
унижение, заботы и людская жестокость сломили Томаса Ньюкома,  и  он  рухнул
под их бременем.
     Дослушав Бейхема до конца, я вошел в комнату нашего друга, которую  уже
заполняли зимние сумерки, и увидел две знакомые мне фигуры - Этель и  Клайва
- в изголовье и ногах кровати. Лежавший в ней бедный старик бормотал  что-то
бессвязное. К нынешней печали Клайва мне предстояло еще прибавить  сообщение
о больной, ждущей его дома. Бедный полковник не слышал того, что  я  говорил
его сыну.
     - Возвращайтесь домой, к Рози, - сказала Этель.  -  Она,  верно,  будет
спрашивать про своего мужа - простите ее, это самое лучшее, милый  Клайв.  Я
останусь с дядей. Я не отойду от него ни на минуту. Бог даст, завтра,  когда
вы придете, ему будет лучше.
     И вот Клайв, движимый чувством  долга,  возвратился  в  свое  печальное
жилище, а я поспешил к себе со всеми этими горестными вестями. В  доме  были
затоплены камины и накрыт стол, и любящие сердца собрались в ожидании друга,
которому больше не суждено было переступить наш порог.
     Легко представить себе, как огорчили  и  встревожили  принесенные  мной
известия мою  жену  и  графиню  де  Флорак,  нашу  гостью.  Лора  немедленно
отправилась к Рози, чтобы предложить свою помощь, если в ней есть нужда.
     Она воротилась с дурными новостями; она виделась только  с  Клайвом,  а
миссис Маккензв к ней даже не вышла. Лора предложила забрать мальчика к нам.
Клайв с благодарностью принял это предложение. Малыша в тот же вечер уложили
спать у нас в детской, а наутро он уже превесело играл с нашими  детьми,  не
догадываясь о том, что над его домом нависли мрачные тучи.

     Прошло еще два дня,  в  мне  выпало  на  долю  отвезти  в  "Таймс"  два
объявления от лица моего бедного друга. В хронике рождений было  напечатано:
"28-го числа сего месяца, на Хауленд-стрит, миссис Клайв Ньюком  разрешилась
от бремени мертворожденным сыном". А немного ниже, в третьем разделе того же
столбца стояло: "29-го сего месяца на Хауленд-стрит скончалась в возрасте 26
лет Розалинда, супруга Клайва Ньюкома, эсквайра". Придет день, и наши  имена
тоже появятся в этой графе, в как знать - многие ли оплачут нас и  долго  ли
будут помнить, а если и вспомнят, то чего будет  больше  -  слез,  похвал  и
сочувствия или порицания? Да и то все - на краткий срок, пока занятый своими
делами мир еще хранит память  о  нас,  покинувших  его.  Итак,  этот  бедный
цветочек расцвел ненадолго, а потом стал вянуть,  чахнуть  и  погиб.  Только
один-единственный друг шел рядом с Клайвом за скромным катафалком, увозившим
бедную Рози и ее дитя из этого не слишком доброго к ней мира. Не много  слез
было пролито над ее одинокой могилой.  Печаль,  больше  похожая  на  стыд  и
раскаяние, наполнила душу Клайва, когда он опустился на  колени  у  открытой
могилы. Бедное, безобидное маленькое существо - настал конец  твоим  детским
триумфам и суетным претензиям, сгинули твои затаенные радости и обиды, и вот
сейчас исчезнут под землей твои простодушные улыбки и слезы. Падал снег,  он
укутал белым покрывалом гроб, уходящий под землю.  Похороны  происходили  на
том самом кладбище, где была погребена леди Кью. И возможно, что над  обеими
могилами совершал обряд один и тот же священник  и  что  назавтра  он  будет
читать молитву надо мной, над вами,  еще  над  кем-нибудь,  и  так  пока  не
пробьет его собственный час. Уходи же скорее отсюда, бедняга Клайв!  Вернись
лучше к своему осиротевшему сыну - посади его к себе на  колени  и  покрепче
прижми к сердцу. Отныне он только твой, излей же на него все богатство своей
отцовской любви. Ведь до сего  дня  всевластная  судьба  и  домашние  распри
отдаляли вас друг от друга.
     Трогательно было наблюдать, с каким рвением и нежностью этот большой  и
сильный мужнина стал опекать свое детище и расточать ему все богатство своей
любви. Стоило теперь Клайву появиться в  комнате,  как  сын  бежал  к  нему,
усаживался рядом и часами  болтал  с  ним.  Иногда  он  уводил  мальчика  на
прогулку, и тогда мы из своих окон различали темную фигуру Клайва, шагавшего
по снегу Сент-Джеймского парка,  и  маленького  человечка,  который  семенил
рядом, если только не восседал на плече у родителя. Однажды утром, наблюдая,
как они таким образом совершают свой путь в Сити, Лора сказала мне:
     - Это любящее сердце он  унаследовал  от  отца,  и  теперь  оно  станет
достоянием его сына.

     Клайв ежедневно (иногда вместе с сыном)  ходил  к  Серым  Монахам,  где
по-прежнему находился его больной отец. Приключившаяся с ним  горячка  через
несколько дней миновала, но он оставался до того немощным и слабым, что едва
мог дойти от постели до кресла у камина. Зима стояла на  редкость  холодная,
комната же,  в  которой  он  обитал,  была  теплой  и  просторной,  и  врачи
советовали повременить с переездом, пока больной не окрепнет и  не  наступит
тепло. Местные лекари надеялись, что к весне он поправится. Навестил  его  и
мой друг, доктор Бальзам; он тоже высказался обнадеживающе, но лицо его  при
этом было невеселым; По счастью,  комната,  соседняя  с  кельей  полковника,
пустовала, и нам, его друзьям, разрешалось сидеть там, когда нас  собиралось
слишком много. Кроме его  постоянной  служанки,  при  нем  почти  все  время
находились еще две любящие и преданные сиделки: Этель и графиня  де  Флорак,
проведшая без отдыха много лет у постели  другого  старика.  Движимая  своим
христианским долгом, она,  без  сомнения,  пришла  бы  ухаживать  за  всяким
больным, а тем паче за этим человеком, ради которого  когда-то  готова  была
пожертвовать жизнью.
     Но все мы понимали, что наш друг уже совсем не тот, что был прежде.  Он
узнавал нас и, по обыкновению  своему,  был  приветлив  со  всеми,  кто  его
окружал особенно же он радовался приходу внука: в  его  стариковских  глазах
светилось откровенное счастье, и он дрожащей рукой шарил среди простынь  или
но карманам халата в поисках пряников или игрушек, которые постоянно  просил
покупать ему для подарков Томми.  Еще  таи  был  некий  веселый,  румяный  и
белокурый мальчуган из тех, что  жили  в  школе,  к  которому  старик  очень
привязался.  Одним  из  признаков  восстановленного  сознания  и,   как   мы
надеялись, исцеления полковника было то, что он  стал  снова  звать  к  себе
этого ребенка, чьим шуткам и выходкам от  души  смеялся.  Мальчик  звал  его
"Кодд-Полковник", чем несказанно восхищал старика. "Скажите маленькому Ф...,
что Кодд-Полковник хочет  его  видеть",  -  говаривал  наш  друг.  Школьника
приводили, и полковник мог часами слушать его рассказы об  уроках  и  разных
играх, а потом сам пускался болтать, как дитя, толкуя ему про доктора  Рейна
и про то, как что было здесь во дни того далекого детства. Надо сказать, что
вся школа Серых Монахов  слышала  трогательную  историю  этого  благородного
старика, знала его и любила. Мальчики всякий день  приходили  справляться  о
его самочувствии, посылали ему книжки  и  газеты,  чтобы  он  не  скучал,  а
какие-то юные доброжелатели (да благословит бог эти добрые души!) нарисовали
несколько  персонажей  из  спектаклей  и  послали  их   в   подарок   "внуку
Кодда-Полковника". Томми был вхож в дортуары и однажды явился оттуда к  деду
в форменном платье одного из  младших,  чем  привел  старика  в  неописуемое
восхищение. Мальчуган объявил, что тоже хочет поступить к Серым Монахам. Без
сомнения, когда он подрастет,  отец  исхлопочет  ему  место  и  поручит  его
заботам какого-нибудь примерного старшеклассника.
     Так пролетело несколько недель, в течение которых  наш  дорогой  старый
друг пока еще был с нами. По временам память изменяла ему, но потом он, хоть
и с трудом, вновь обретал ее; и вместе с сознанием к нему  возвращалось  его
обычное простодушие, кротость и приветливость. Он беседовал по-французски  с
графиней де Флорак, и в эти минуты голова его была удивительно  ясной,  щеки
горели румянцем, та он опять  был  юношей,  полным  любви  и  надежды,  этот
больной старик с белой, как снег, бородой,  окаймлявшей  его  благородное  и
усталое лицо. При этом он обычно называл ее попросту Леонорой и обращался  к
ней с церемонными выражениями любви и почтения; а порой  начинал  бредить  и
разговаривать с ней так, будто оба они были по-прежнему молоды. Но и сейчас,
как во дни юности, сердце его оставалось чистым, не ведало злобы,  не  знало
коварства и было исполнено лишь мира и благоволения.
     Когда его маленький внук ненароком проговорился ему  о  смерти  матери,
весть эта, казалось, ошеломила старика. До этого Клайв не решался  приходить
к отцу в траурном платье, дабы не взволновать больного. В тот день полковник
оставался молчаливым и донельзя расстроенным, но, судя по всему,  не  вполне
понял то, что узнал, ибо  позднее  раза  два  осведомился,  почему  Рози  не
приходит его навестить. И тут же сам  отвечал  себе,  что  ее,  наверно,  не
пустили... "Не пустили!" - говорил он,  и  на  лице  его  изображался  ужас;
больше он никак не упоминал злополучную особу, тиранившую все их семейство и
превратившую в муку последние годы его жизни.
     Он так и не уразумел всех обстоятельств, связанных с доставшимся Клайву
наследством, однако не раз заговаривал  с  Этель  про  Барнса,  посылал  ему
поклон и высказывал желание пожать ему руку. Барнс  Ньюком,  конечно,  и  не
подумал откликнуться на это приглашение, хотя сестра исправно передавала ему
дядины слова. Зато с Брайенстоун-сквер приезжали часто. Миссис  Хобсон  даже
вызывалась подежурить у постели полковника и почитать  ему  книжки,  которые
привозила с собой для наставления его души.  Но  ее  присутствие  раздражало
его, а книжки нисколько не занимали; за ним преданно ухаживали две милые его
сердцу сиделки, и по временам еще допускали нас  с  женой,  коих  он  всегда
узнавал и встречал с приветливостью. Что касается Ф.  В.,  то  этот  добряк,
чтобы быть поближе к полковнику, перебрался в Цистерциан-Лейн и поселился в,
"Красной Корове". Этому человеку, наверное, многое  простится,  quia  multum
amavit {Потому что он много любил  (лат.).}.  Я  уверен,  что  он  вдесятеро
больше радовался известию о наследстве Клайва, чем если бы самолично получил
тысячное состояние. Так пусть же сопутствуют ему здоровье и удача!
     Шли дни, и надежды наши, уже было окрепшие, начали слабеть  и  угасать.
Однажды вечером полковник покинул свое кресло в довольно бодром  настроении,
но провел бессонную ночь и наутро был так слаб, что не мог встать с постели.
С тех пор он уже больше не поднимался и друзей принимал лежа. Как-то днем он
попросил позвать к нему его маленького приятеля; мальчика привели,  и  он  с
испуганным личиком робко  сел  у  постели,  но  потом  собрался  с  духом  и
попробовал развлечь старика рассказом о том, что сегодня у них почти не было
уроков и сейчас они на  лужайке  состязаются  в  крикет  с  учениками  школы
Святого Петра, причем - выигрывают. Полковник  все  понял  и  даже  высказал
желание поглядеть на игру; в свое время, школьником, он столько раз играл на
этом же самом лугу! Он очень возбудился, и Клайв отправил мальчугана,  сунув
ему в руку соверен, и тот побежал  рассказать  друзьям,  что  Кодд-Полковник
получил наследство, а потом накупить пирожков и  еще  доглядеть  состязание.
Что ж, беги, белокурый шалун в форменной курточке, и  да  хранит  тебя  бог,
дружок!
     Когда мальчик ушел, Томас Ньюком стал бредить. Его бред все усиливался,
голос крепчал,  и  он  начал  выкрикивать  слова  команды  на  хинди,  будто
обращался к своим сипаям. Потом он быстро-быстро заговорил по-французски  и,
схватив руку сидевшей возле него женщины,  вскричал:  "Toujours,  toujours!"
{Всегда, всегда! (франц.).} Но это была рука Этель. При  нем  в  эту  минуту
находились Клайв, Этель и сиделка; последняя вышла к нам в соседнюю комнату,
где, кроме нас с женой, были еще графиня де Флорак и Бейхем.
     Едва графиня де Флорак взглянула в лицо вошедшей, как вскочила с места.
     - Ему очень плохо, он все бредит,  -  прошептала  сиделка.  Француженка
опустилась на колени и стала безмолвно молиться.
     Вскоре появилась испуганная Этель и приблизилась к нам, побледневшим  и
стоявшим тревожной группой.
     - Он опять зовет вас, сударыня, - сказала она,  подойдя  к  графине  де
Флорак, продолжавшей стоять на коленях. - И еще он сказал:  пусть  Пенденнис
позаботится о его мальчике. Он вас не узнает. - Она старалась скрыть от  нас
свои слезы.
     Этель возвратилась в комнату полковника; Клайв стоял в  ногах  кровати;
лежавший  в  ней  больной  что-то  быстро  бормотал  минуту-другую,   потом,
вздохнув, умолкал. Я расслышал, как он снова бросил:  "Позаботьтесь  о  нем,
когда я буду в Индии!.." - и следом раздался рвущий  сердце  зов:  "Леонора!
Леонора!" А она уже стояла на коленях у его постели. Голос больного  перешел
в еле слышный шепот; только стоны по временам позволяли понять, что он не  в
забытьи.
     В положенный час церковный колокол зазвонил к вечерyе,  и  руки  Томаса
Ньюкома, лежавшие поверх одеяла, начали  слабым  движением  отстукивать  его
удары.  Когда  колокол  пробил  последний  раз,  лицо  полковника  озарилось
какой-то удивительной безмятежной улыбкой, и он, приподняв голову с подушки,
торопливо произнес: "Adsem!" - и упал навзничь. Так, бывало, школьниками  мы
отвечали на перекличке. И вот этот человек с младенческой душой услышал  зов
и предстал перед своим Создателем.

                                   -----

     Два года назад, живя  в  Швейцарии  и  гуляя  однажды  с  детишками  по
живописным окрестностям Берна, я отстал от них и забрел в лесок;  возвратясь
к своим спутникам, я рассказал им о том, как стала мне известна эта история,
за которой на протяжении двадцати трех месяцев изволил следить мой читатель.
И вот сейчас, когда не без  тайной  грусти  дописываю  я  последние  строки,
образы Лоры и Пенденниса, Этель и Клайва как бы растворяются и  отлетают  от
меня в Мир Сказки. А мне все кажется,  что  они  настоящие,  что  они  живут
где-то здесь рядом. Совсем недавно они были живые, я слышал их  голоса;  еще
пять минут назад я печалился их печалями. Да неужто же так вдруг  расстаться
без рукопожатия даже?  Неужели  эта  линия,  начертанная  моим  пером,  есть
граница между  мною  и  Царством  Теней,  за  которой  я  лишь  смутно  вижу
удаляющиеся от меня и тускнеющие  в  отдалении  фигуры?  Но  прежде  чем  мы
простимся с мистером Артуром Пенденнисом, быть может, он все же сообщит нам,
вышла ли в конце концов замуж мисс Этель?  Право,  будет  досадно,  если  он
уйдет в мир теней, так и не ответив на этот деликатный вопрос!
     Ио хотя он исчез так  же  безвозвратно,  как  Эвридика,  заданный  нами
вопрос  может  быть  разрешен  посредством  других,  менее  важных.   Откуда
Пенденнис мог узнать о том, что произошло между Этель и Кью в  Баден-Бадене,
если она всего этого не рассказала кому-нибудь, скажем  -  мужу,  который  и
раньше поверял Пенденнису свои сердечные тайны,  а  впоследствии,  возможно,
досказал и все остальное? Не случайно Пенденнис сообщает в одном месте,  что
Клайв путешествует за границей с женой. Кто же эта жена? Правда, с  мистером
Пенденнисом был один неприятный казус, когда он,  схоронивши  матушку  лорда
Фаринтоша, через несколько глав опять выв