в  ордена  Золотого
Руна, французских графов, польских и - несть им числа - итальянских  князей,
что дымят в раззолоченных залах  и  на  всех  языках  проклинают  красное  и
черное. И, уж конечно,  в  этом  Вавилоне  то  и  дело  раздается  известное
английское словцо, - где  только  его  не  услышишь?!  -  посредством  коего
предметы,  люди,  их  неудачи  и  самые  их  глаза  передаются   во   власть
преисподней.
     - Вот, чертова незадача! - произносит лорд Кью, когда  крупье  сгребает
стопки его золотых.
     - Эх, чертово невезенье! - вздыхает  комиссионер  Браун,  который  тоже
ставил по пяти франков вслед за его сиятельством.
     - О, кости Бахуса! -  сокрушается  граф  Фелис,  коего  мы  еще  помним
посольским курьером.
     - Ах, sacre coup! {Ах, чертова незадача! (франц.).} - восклицает виконт
де Флорак, простившись с последним своим луидором. Так  всякий  клянется  на
своем языке. О, этот сладостный хор!
     Что лорд Кью оказался в Баден-Бадене,  нисколько  не  удивительно.  Его
можно встретить где угодно: на празднике по случаю завершения лисьей  охоты,
на балу в Букингемском дворце, в дворцовой кордегардии, у Третьего  водопада
или на скачках в Ньюмаркете. Он бывает везде, делает все  от  души  и  знает
всех и каждого. Только на прошлой неделе  он  выиграл  в  рулетку  несколько
тысяч луидоров (вот бы когда Брауну повторять ставки его сиятельства!). Он с
одинаковым спокойствием съедает свой ужин и после славной  победы,  и  после
отчаянного поражения, а  быть  стойким  при  выигрыше,  как  известно,  куда
труднее, чем при проигрыше. И сна он тоже не теряет ни в том,  ни  в  другом
случае; по утрам с упоением играет в кегли, до полудня  возится  с  детворой
(он дружит с половиной здешних детишек) и легко покидает зеленые столы с  их
треволненьем и азартом, чтобы сыграть  роббер  в  вист  из  шести  пенсов  с
генералом Старчером или потанцевать на балу с каждой из шести его дочек.  Со
всеми, начиная от его  высочества,  принца  такого-то...  -  главного  гостя
Баден-Бадена, - до комиссионера Брауна,  отнюдь  не  считающего  себя  здесь
последним, лорд Кью держится дружелюбно и просто и к себе  встречает  то  же
отношение.


        ^TГлава XXVIII,^U
     в которой Клайв начинает знакомиться с жизнью большого света

     В Баден-Бадене Клайв застал нескольких старых знакомых, меж коих был  и
его друг-француз, мосье де Флорак, находившийся отнюдь не в столь  блестящих
обстоятельствах, как в прошлый  раз,  когда  они  встретились  на  парижских
Бульварах. Флорак признался, что в Бадене Фортуна крайне немилостива к нему;
она  опустошила  не  только  его  кошелек,  но  и   чемоданы,   шкатулку   с
драгоценностями и бельевой шкаф, все содержимое которых двинулось в поход по
черному и красному полям против золотых крон мосье Беназе. Однако  на  каком
бы поле Флорак ни сражался, он неизменно проигрывал.
     - Сия кампания, mon cher, была моей Москвой, - изливался он  Клайву.  -
Беназе разбил меня наголову; я почти ни разу не выиграл.  Я  потерял  казну,
припасы, снаряжение, - все, кроме чести; ее Беназе за  ставку  не  берет,  а
кабы брал, то набежало бы, поверьте, множество людей, готовых рискнуть ею  в
Trente et Quarante {Тридцать и сорок; название  карточной  игры  (франц.).}.
Иногда  я  подумывал,  не  вернуться  ли  мне  домой.  Матушка  моя,   ангел
всепрощения, приняла бы своего блудного сына и заклала бы для  меня  жирного
тельца. Но, что поделаешь, домашняя телятина мне приелась.  К  тому  же  мой
братец аббат, хоть он и достойнейший христианин, в подобных делах сущий жид,
не хуже Беназе: отпущение грехов у него выменяешь лишь  на  раскаянье.  А  у
меня раскаянья ни на грош! Конечно, я скорбел душой, но  лишь  тогда,  когда
ставил на чет, а выпадал нечет, или наоборот.  Вместо  укоров  совести  меня
терзало проклятое "вот если бы", и неверие  свое  я  оплакивал  лишь  в  тех
случаях, когда, усомнившись, переносил ставку на красное, а выходило черное.
В иных случаях я не ведал  раскаяния.  Ведь  я  от  природы  joueur  {Игрок,
картежник (франц.).}, как братец мой  родился  devot  {Набожный  (франц.).}.
Архиепископ Страсбургский -  наш  родственник,  и  я  недавно  навестил  его
преосвященство в Страсбурге во время своего последнего паломничества в  этот
Ломбард Благочестия. Я признался ему, что с радостью заложил бы его крест  и
перстень, лишь бы сесть за карточный стол,  и  добрейший  прелат  со  смехом
ответил мне, что  велит  капеллану  позаботиться  о  сохранности  вещей.  Вы
отобедаете со мной? Владелец моей гостиницы был управляющим у нашего  кузена
герцога Д'Иври и готов  оказывать  мне  кредит  до  Судного  дня.  Но  я  не
злоупотребляю его высоким доверием. Боже правый! Здесь ежедневно передо мной
ставят серебряные приборы, которыми я мог бы поправить свои дела,  внемли  я
наущениям сатаны. Но я говорю ему: "Vade retro" {Отыди (лат.).}. Пойдемте же
и отобедаем вместе - у Дюлюка отличная кухня.
     Это милое признание было сделано господином почти сорока лет  от  роду,
но он так привык  держаться  молодым  фатом  в  Париже  и  иных  европейских
столицах, что, право, не знал или не хотел знать иной роли. Он был не  лишен
дарований, имел чудеснейший в мире характер, был прекрасно воспитан,  всегда
оставался джентльменом и даже после своей "Москвы" не утратил бодрости духа.
Он славился храбростью, а его любовь к приключениям,  особенно  приключениям
известного  рода,  была,  возможно,  сильно   преувеличена,   поскольку   он
пользовался дурной репутацией. Не будь в живых  его  матушки,  он,  пожалуй,
совсем бы изверился в женщинах.  Но  эту  он  свято  чтил  и  рассказывал  с
нежностью и восторгом о ее преданной любви, доброте и долготерпении.
     - Вот ее портрет, - говорил он. -  Я  никогда  не  расстаюсь  с  ним  -
никогда! Он спас мне жизнь в одной истории из-за... женщины, не  стоившей  и
пороха, который мы сожгли из-за нее с бедным Жюлем. Пуля его угодила сюда, в
жилет, задела ребро и уложила меня в постель. Да, если б  не  этот  портрет,
мне бы тогда не встать!.. О, моя матушка сущий ангел! Я верю, небо ни в  чем
не откажет этой святой женщине и своими слезами она отмоет мои грехи.
     - Боюсь, что мадам де Флорак придется пролить их немало,  -  с  улыбкой
заметил Клайв.
     - Enormement {Чрезвычайно много  (франц.).},  клянусь,  мой  друг!  Что
проку отрицать! Я день и ночь даю ей повод для слез. Я одержим злыми духами.
А очень недурной букет у этого здешнего  винца,  Аффенталера.  Меня  терзают
страсти, мой мальчик! Карты - это пагуба, но еще пагубней женщины.  А  ну-ка
передайте мне этих раков - они здесь очень сочные. Остерегайтесь  и  того  и
другого, и пусть мой пример послужит вам наукой. Я видел, вы бродили  вокруг
зеленых столов, заметил, как блестели ваши глаза при  виде  груды  золота  и
какие взгляды бросали вы на некоторых здешних  красавиц.  Поберегитесь  этих
сирен, мой мальчик, пускай я буду вашим Ментором - в том смысле, разумеется,
чтобы вы не повторяли моих ошибок. Еще не ставили? И не ставьте! А  если  уж
начнете, то никогда не удваивайте  ставки  при  проигрыше.  Игра  -  это  не
расчет, а  наитие.  Вот  у  меня,  к  примеру,  расчет  был  верный,  а  что
получилось? Карман пуст, ящики пусты, несессер уплыл в Страсбург. А где  моя
меховая шуба, Фредерик?
     - Parbleu! Vous le savez bien, - Monsieur le Vicomte {Черт возьми, сами
знаете, господин виконт  (франц.).},  -  отвечает  Фредерик,  прислуживающий
хозяину и его другу.
     - Шуба, подбитая настоящим соболем и стоившая три тысячи франков,  -  я
выиграл ее в бильярд у одного молодого русского. Она осталась в  Страсбурге.
Наверно, ее гложет чертова моль в этом Ломбарде Благочестия. Двести  франков
и расписка, которую получил Фредерик, - вот  все,  что  от  нее  уцелело.  А
сколько у меня сорочек, Фредерик?
     - Eh, parbleu, Monsieur le Vicomte sait bien que  nous  avons  toujours
vingt-quatre chemises {Черт возьми, господин виконт сам знает - у нас всегда
две дюжины сорочек (франц.).}, - ворчит Фредерик.
     Виконт с воплем вскакивает из-за стола.
     - Две дюжины сорочек, - восклицает он, - а я  неделю  сижу  без  гроша!
Belitre! Nigaud! {Тупица! Болван! (франц.).}
     И он кинулся выдвигать ящики, но в них не было и намека на тот  избыток
белья, о котором говорил слуга, на чьей хмурой физиономии появляется  хмурая
улыбка.
     - Прощаю тебя,  мой  преданный  Фредерик!  Мистер  Ньюком  поймет  твой
невинный обман. Фредерик служил в моей гвардейской роте, и с тех пор он  при
мне. Это мой Калеб Болдерстоун, а я его Рейвенсвуд. Я - Эдгар. Подай же  нам
кофе и сигары, Болдерстоун.
     - Plait-il, Monsieur le Vicomte?  {Что  вы  сказали,  господин  виконт?
(франц.).} - переспрашивает сей французский Калеб.
     - Ах да, ты не понимаешь по-английски и не читал  Вальтера  Скотта,  не
так ли?! - восклицает его хозяин. - Я тут рассказываю мосье Ньюкому  историю
твоей жизни и моих злоключений. Поди, принеси нам кофе, nigaud.
     Когда наши джентльмены отведали этого бодрящего напитка, хозяин  весело
объяснил гостю,  почему  он,  "duris  urgens  in  rebus  egestas"  {Теснимый
жестокой нуждой (лат.).}, как произнес он с отменным французским  прононсом,
предпочитает пить кофе в гостинице, а не в шикарном кафе курзала.
     Беспечность виконта после стольких злосчастий  и  его  "Москвы"  немало
позабавила Клайва, и он решил, что один из аккредитивов мистера Бейнза очень
бы выручил этого обездоленного героя. Возможно,  такова  и  была  цель  всей
исповеди Флорака; впрочем, надо отдать  справедливость  этому  неисправимому
молодому господину - он готов был рассказывать о своих злоключениях каждому,
кто соглашался слушать, и история заложенной шубы, часов, колец и несессера,
а также истинное состояние его гардероба было известно всему Баден-Бадену.
     - Вот вы советуете мне вступить в брак и остепениться, -  сказал  Клайв
виконту, рассыпавшемуся в похвалах чарам той юной superbe  Anglaise  {Гордой
англичанки (франц.).}, которую он видел с Клайвом в парке. - Так  почему  же
вы сами не женитесь и не остепенитесь?
     - Но ведь я, душа моя, женат! А вы не знали? Ну да,  женат  со  времени
Июльской революции. Мы были бедны в те дни и бедняками остались.  Тогда  еще
были в живых мои кузены - сыновья герцога Д'Иври и его  внук.  Не  видя  для
себя иного выхода, теснимый нехристями, я вступил в супружество  с  нынешней
виконтессой де Флорак. Дал ей свое имя,  понимаете  ли,  вместо  ее  ужасной
фамилии - она звалась мисс Хигг. Вы не знаете этих манчестерских  Хиггов  из
графства Ланкастер? Она уже тогда была в зрелом возрасте, а нынче ей - уф!..
Прошло пятнадцать лет, а виконтесса еще жива. Наш брак  не  был  счастливым,
мой друг: мадам Поль де Флорак - протестантка, не англиканской церкви, а  уж
не знаю какой-то там секты. Вступив в союз, который, как вы  понимаете,  был
всего лишь сделкой, мы прожили вместе некоторое время в особняке Флораков. В
ее салоне можно было умереть с тоски: там собирались  одни  священники.  Она
досаждала моему бедному батюшке, когда он сидел в садовом кресле и не мог от
нее спастись, а мою поистине святую матушку назвала  идолопоклонницей,  хотя
та поклоняется лишь своим детям! Всех нас, бедных католиков, творящих обряды
своих предков,  она  звала  "римлянами",  Рим  называла  Вавилоном,  а  папу
Римского - Вавилонской... э... блудницей! Она вывела из  себя  мою  матушку,
этого небесного ангела, пыталась обратить в свою  веру  прислугу  и  даже  в
спальню аббата подкидывала свои брошюрки. О друг мой, какой  хороший  король
был Карл Девятый, и матушка его тоже мудрая была государыня!  Как  я  жалею,
что мадам де Флорак избежала Варфоломеевской ночи: ее, наверно,  спас  тогда
ее нежный возраст. Мы давно  уже  расстались.  Ее  доходы  оказались  сильно
преувеличенными. Кроме суммы, пошедшей на погашение моих долгов, я ей ничего
не должен. Ах, если бы я мог сказать то же самое об остальном  человечестве!
А не пойти ли нам немного пройтись? Ах, повеса! Я вижу, вы так и  рветесь  к
зеленым столам.
     Клайв и не думал рваться к зеленым столам,  но  спутник  его  не  ведал
покоя, как за ними, так и вдали от них. Самое увлекательное,  говорил  мосье
де Флорак, если но выигрывать, это - проигрывать, а уж коли  не  играть,  то
хоть следить за чужой игрой. И вот они с Клайвом спустились  в  курзал,  где
понтировал лорд Кью, а толпа потрясенных новичков и восхищенных завсегдатаев
следила, затаив дыхание,  за  его  смелой  и  удачливой  игрой;  тут  Клайв,
признавшись, что ничего в этом деле  не  смыслит,  вынул  из  кошелька  пять
наполеондоров и попросил Флорака поставить их по своему, усмотрению.  Виконт
попытался было заспорить, но деньги очень скоро очутились  на  столе  и  там
необычайно приумножились, так что четверть часа спустя Флорак  подал  своему
доверителю целую пригоршню золотых. Полпригоршни Клайв,  вероятно,  вспыхнув
от смущения, тут же предложил мосье де Флораку, сказав  при  этом,  что  тот
может  вернуть  их,  когда  сочтет  удобным.  Видно,  в  тот  вечер   судьба
благоприятствовала супругу мисс Хигг, ибо уже через час он  заставил  Клайва
взять обратно свой  заем,  а  по  прошествии  двух  дней  появился  в  своих
фамильных запонках (ну, и в сорочке, конечно), которые  выкупил  из  неволи,
при часах, кольцах и цепочках; когда же он катил в бричке из Страсбурга,  на
нем даже видели его знаменитую меховую шубу.
     "Что до меня, - писал Клайв,  -  то  я  спрятал  в  кошелек  свои  пять
наполеондоров, с которых начал, а остальные  бросил  на  зеленый  стол,  где
деньги мои удвоились  и  учетверились,  после  чего  их,  к  великому  моему
облегчению, сгреб крупье. Затем лорд Кью пригласил меня отужинать с  ним,  и
мы превесело провели вечер".
     Таково было первое и последнее выступление мистера  Клайва  за  зеленым
столом.  Джей  Джей  сильно  помрачнел,  услышав  эту  историю:  французский
знакомец Клайва был очень не по вкусу его английскому другу, да  и  знакомцы
французского знакомца  тоже,  -  все  эти  русские,  испанцы,  итальянцы  со
звучными титулами и сверкающими орденами, а также дамы из их круга.  Однажды
он случайно увидел, как Этель под руку со своим кузеном лордом Кью шла через
толпу этих людей.  Тут  не  было  женщины,  которая  не  слыла  бы  героиней
какой-нибудь  скандальной  истории.  Была  тут  графиня  Калипсо,  покинутая
герцогом Улиссом; была маркиза Ариадна, с которой князь Тезей  обошелся  так
подло, что утешенья ради она пристрастилась к Бахусу; была  и  мадам  Медея,
совсем сокрушившая старика отца этой историей с Язоном: чего только  она  не
делала для Язона, достала ему у вдовствующей королевы золотое руно, а теперь
вот, что ни день, встречает его с  этой  блондиночкой,  его  невестой!  Видя
Этель в толпе подобных людей, Джей Джей невольно  сравнивал  ее  с  Девой  в
буйной свите Комуса. Вот они фавны и сатиры, вот  они  ликующие  язычники  -
пьют и пляшут, мечут кости и веселятся, смеются  шуткам,  которых  лучше  не
повторять, шепотком уславливаются о ночных свиданиях и глумятся над  честным
людом,  проходящим  под  окнами  их  чертогов,   -   беспечальные   бунтари,
отвергающие людские законы. Ах, если бы миссис Браун, уложившая своих  детей
спать  в  гостинице,  знала  историю  этого  спокойного   и   благообразного
джентльмена, из-за чьей спины она в  безумном  волнении  то  высовывает,  то
прячет свою двухфранковую монетку, когда стопки его луидоров  бросают  вызов
судьбе, - как бы отпрянула она от этого терпеливого плеча, которое то и дело
задевает! Этот спокойный и благовоспитанный  господин,  увешанный  звездами,
так изысканно одетый, с такими холеными руками, разбил  не  одно  доверчивое
сердце,  разрушил  не   одну   семью;   невесть   что   сулил   на   бумаге,
лжесвидетельствовал, безжалостно рвал ходатайства, полные страстной мольбы о
справедливости; кидал в огонь залитые слезами прошения; подтасовывал  карты;
плутовал в кости и так же искусно  и  хладнокровно  пускал  в  ход  шпагу  и
пистолет, как нынче выстраивал для атаки свои золотые полки.
     Ридли сторонился этих беззаконников с щепетильностью, свойственной  его
замкнутой и робкой натуре, но мистер Клайв, признаться, не проявлял подобной
разборчивости. Он не догадывался об их тайных преступлениях, и  его  веселая
ласковая душа, еще не омраченная заботами, переполнившими ее позднее,  равно
расточала свое тепло всем людям. Он всей душой принимал мир; день сулил  ему
радость; природа щедро предлагала свои дары; почти с каждым умел он  сойтись
(чванство только смешило его, а лицемерия он не заметил бы, проживи он  хоть
сто лет); ночь несла ему отдых,  а  утро  -  счастливое  пробуждение.  Какие
удовольствия зрелых лет могут сравниться с этой привилегией юности, -  какие
житейские  успехи,  какая  слава,  какие  богатства?  Веселье  и  благодушие
написаны были на лице Клайва, и мало кто из знавших его не чувствовал к нему
расположения. Подобно непорочным девам из баллад и сказок, которые с улыбкой
идут дремучим лесом, покоряя львов и зачаровывая драконов, шел этот юноша по
жизни, доселе цел и невредим; ни один великан пока  еще  не  подстерег  его,
жадный людоед не  сожрал,  пленительная  чаровница  или  коварная  сирена  -
наизлейшая опасность для столь пылкого сердца - не заманили в  свою  пещеру,
не завлекли в пучину, где, как известно, сгинуло столько юных простаков,  от
которых остались одни только косточки.
     Клайв не мог долго задерживаться в  Баден-Бадене,  ибо,  как  уже  было
сказано, надвигалась зима, а наши живописцы спешили в Рим; однако он  провел
здесь  недели  три,  которые  он  и  еще  одно  лицо  из  посетителей  этого
очаровательного курорта, наверно, вспоминали потом,  как  отнюдь  не  худшую
пору своей жизни. В бумагах полковника Ньюкома, к коим впоследствии  получил
доступ их семейный летописец, хранятся два письма  Клайва  из  Баден-Бадена,
датированные этим временем и полные  любви,  счастья  и  веселья.  В  первом
письме говорится:
     "Этель - самая красивая  девушка  в  Бадене,  и  на  балах  все  графы,
герцоги, принцы, парфяне, индийцы и эламиты умирают от желания  танцевать  с
ней. Она шлет дядюшке свою горячую любовь..."
     Сбоку возле слов "самая  красивая  девушка"  женской  рукой  размашисто
начертано односложное - "вздор!",  а  над  словами  "горячая  любовь"  стоит
звездочка, которая вынесена вниз исписанной Клайвом страницы, и там выведено
той же рукой: "А это правда! Э. Н.".
     Две первые страницы второго письма исписаны убористым почерком  Клайва;
он рассказывает о своих делах и занятиях, передает  забавные  подробности  о
жизни Баден-Бадена, о людях, с  которыми  здесь  столкнулся,  и  сообщает  о
встрече с их парижским знакомцем, мосье де  Флораком,  а  также  о  прибытии
герцогини Д'Иври, кузины Флорака, чей титул виконт,  возможно,  со  временем
унаследует. В письме ни слова не говорится о страсти Флорака к игре, но  сам
Клайв чистосердечно признается, что поставил пять наполеондоров, удвоил  их,
учетверил, загреб кучу денег, все проиграл и встал из-за  стола  с  теми  же
пятью фунтами в кармане и намерением никогда больше  не  играть.  "Этель,  -
пишет он в заключение, - стоит и смотрит через мое плечо.  Она  в  таком  от
меня восторге, что не может и минуты обойтись без меня. Она просит передать,
что я лучший из сыновей и кузенов, ну, словом, совершеннейший  ду..."  Конец
этого важного слова  не  дописан,  а  вместо  него  женской  рукой  выведено
"дуралей". Кому из  нас  не  случалось  раскапывать  эти  памятники  былого,
запечатленного поблекшими чернилами  на  пожелтевших  листках,  быть  может,
дважды пересекших океан и долгие годы, пока  один  за  другим  умирали  наши
близкие и голова наша покрывалась сединой, пролежавших под замком в сундуке,
на самом дне семейного архива, - кому, скажите, из глубин Аида не  улыбалось
печальной и мимолетной улыбкой прошло