церкви святого Георга на Гановер-сквер.
     Итак, леди Клара бежала из-под власти своего тирана, но что она обрела?
Даже тот, кто  ее  любит  и  дал  ей  приют,  испытывает  к  ней  жалость  и
сострадание. Она боится выглянуть на свет божий из окна своего нового  дома,
опасаясь  быть  узнанной  или  услышать  упрек.  Представительницы  ее  пола
отвернулись от нее. Если она и решается ступить за порог, то со всех  сторон
чувствует на себе презрительные взгляды и не сомневается, что  ее  провожает
злорадный и насмешливый шепот. Люди, не  менее  ее  виновные,  но  грешившие
тайно, сторонятся ее, боясь ее прикосновения, как  чумы.  Она  сознает,  что
омрачила жизнь самого дорогого для нее человека и принесла в его дом печаль;
что его друзья, навещающие их, держатся с ней без  должного  уважения,  а  в
почтительности прислуги, наоборот, есть что-то  вызывающее.  На  деревенских
дорогах и на улицах городка  прохожие  отворачиваются,  встречая  экипаж,  в
котором она едет нарядная и одинокая. За столом у них собираются все  больше
охотники,   грубоватые   приятели    Хайгета:    ему    приходится    теперь
довольствоваться обществом  разных  прихлебателей  и  людей  низшего  круга;
равные ему, по крайней мере, из местных, стараются не бывать у него. Она  бы
рада помогать окрестным беднякам, но не смеет заходить  в  их  жилища,  -  а
вдруг и они  тоже  испытывают  к  ней  презрение?  Священник,  раздающий  ее
пожертвования, смущается и краснеет, если, идя с женой или с  кем-нибудь  из
детей, встречает ее на деревенской улице. Конечно, они могли  бы  уехать  на
континент и зажить открытым домом где-нибудь в Париже или во Флоренции.  Там
у них, без сомнения, будет общество, но какое!.. Наши баденские  знакомцы  -
дамы Крюшон, Шлангенбад и Д'Иври и господа Лодер, Шуллер, Дыосэйс  и  Понтер
не замедлят явиться к ней, будут танцевать, любезничать, ссориться, играть в
карты и веселиться вокруг нее, только что же общего  с  подобным  сбродом  у
этого бедного, робкого, затравленного создания? Впрочем, даже они  презирают
ее. Гримасы и ужимки этих размалеванных дам так не вяжутся  с  ее  печальным
обликом. Она не знает, как ей отвечать на их шутки. Их  дьявольское  веселье
страшит ее больше затворничества. Не удивительно, что ее  муж  мало  времени
проводит  дома  -  если  не  считать  короткого   охотничьего   сезона.   Не
удивительно, что он весь день где-то в отлучке, да и может ли он любить этот
дом, где вместе с ней поселилась печаль? В это исполненное  тоски,  душевной
муки и сомнения время бог подарил ей дитя. Как она привязалась к  нему!  Все
ее чувства и надежды -  вся  ее  жизнь  сосредоточилась  в  этом  слабеньком
существе!.. Впрочем, отныне она обретается за пределами нашей  повести;  она
носит уже другое имя, и  теперь  эта  несчастная  не  имеет  касательства  к
жизнеописанию Ньюкомов.
     Если детям Барнса  Ньюкома  случится  повстречать  эту  одинокую  даму,
узнают ли  они  ее?  А  ее  прежний  муж,  если  он  случайно  вспомнит  про
несчастную, бежавшую от  его  жестокости,  будет  ли  он  мучиться  до  утра
угрызениями совести? Почему бы сэру Барнсу Ньюкому быть чувствительней своих
соотечественников, наградивших его деньгами за то, что он  растоптал  бедное
слабое  существо,  обрек  его  презрению  и  довел  до  гибели?  Когда   все
обстоятельства этого  злосчастного  семейного  дела  будут  представлены  на
окончательный суд, какая из тяжущихся сторон окажется более виновной? Ну,  а
достопочтенный епископ, благословивший брак Клары и Барнса, терзается ли  он
тайными угрызениями совести? А родители,  принудившие  ее  к  замужеству,  а
почтенные господа, что  расписывались  в  книге,  ели  свадебный  завтрак  и
аплодировали жениху,  державшему  речь,  неужели  и  они  не  испытывают  ни
малейшего стыда? О,  Гименей,  Гименей!  Епископы,  священники,  причетники,
сторожа и прочие служители храма, где возносят богу молитву через заступника
нашего святого Георга, сколь много еще подобных браков скрепят  они  на  сем
месте;  святой  Георг,  покровитель  Англии,  станет  свидетелем  того,  как
приводят девственниц на  съедение  чудовищу  маммоне  (на  глазах  у  многих
респектабельных драконов женского пола),  и  сможет  узреть,  как,  одну  за
другой, принесут их в жертву, точно во дни Вавилона, с  той  лишь  разницей,
что не явится витязь спасти их!


        ^TГлава LIХ,^U
     в которой Ахиллес теряет Брисеиду

     Хотя маркиз Фаринтош и был молод годами, он успел  приобрести  привычку
повелевать другими, ибо с младенчества все вокруг повиновались  ему.  Стоило
малышу зареветь, как мать и няньки приходили в такой страх,  словно  то  был
рев льва в Ливийской пустыне. Его воля  и  желание  были  законом  для  всей
семьи, для всего клана. В период  его  лондонских  и  парижских  развлечений
бедная мать не решалась и словом укорить этого юного вертопраха и  закрывала
глаза, дабы не видеть его подвигов. Что же касается его приятелей  и  друзей
дома - все больше осанистых джентльменов преклонного возраста, -  то  любовь
их к юному маркизу была так сильна,  что  из  преданности  они  готовы  были
сопровождать его куда угодно; его можно было увидеть  на  балу  у  Мабиль  в
компании его многоопытных адъютантов или на пирушке с  балеринами  в  "Trois
Freres" {"Три монаха" (франц.).},  где  за  распорядителя  был  какой-нибудь
старичок, годившийся ему  в  отцы.  Если  его  сиятельству  графу  Альмавиве
понадобится пособник, чтобы нести фонарь или держать лестницу, думаете, мало
сыщется почтенных светских господ, согласных на роль Фигаро? Когда  Фаринтош
в расцвете сил и доблестей почел нужным взять себе жену  и  возвести  ее  на
фамильный трон, никто не решился ему перечить. И когда он повелел  матери  и
сестрам, их приживалкам и приспешникам, а также своим собственным сородичам,
адъютантам  и  блюдолизам  преклонить  колени  и  присягнуть   на   верность
избраннице  своего  сердца,  все  его  трепещущие  подданные  беспрекословно
подчинились. Он был совершенно убежден, что  титул  маркизы  Фаринтош  столь
значителен перед богом и людьми, что, надели он им простую судомойку,  и  ей
обязан будет поклоняться весь нижестоящий люд.
     Словом, досточтимая маменька  его  светлости,  его  сестры,  адъютанты,
партнеры по бильярду и лизоблюды его августейшей особы,  -  все,  как  один,
выказывали почтение его избраннице и  почитали  законом  волю  своего  юного
вождя. Мы понятия  не  имеем  о  том,  каковы  были  истинные  суждения  его
ближайших  родственниц,  однако   вполне   естественно   предположить,   что
оруженосцы его светлости - капитан Фрэнк Подпивалл, Джек Лисогон и прочие  -
испытывали серьезные опасения за свою участь в связи с предстоящей переменой
в жизни патрона и не без тревоги относились к  появлению  госпожи,  которая,
возможно, будет владычествовать над ним и над ними, чего доброго,  невзлюбит
их и, пользуясь своим влиянием на мужа,  постарается  изгнать  этих  честных
молодцов с насиженных мест.  Ведь  пока  что  кухня  милорда,  его  конюшни,
погреба и сигарные ящики были в  полном  их  распоряжении.  Будущая  маркиза
могла  оказаться  противницей  охоты,  куренья,  веселых  пирушек  и  вообще
приживалов; а могла, наоборот, наводнить дом своими собственными клевретами.
Право же, любой светский человек, не лишенный отзывчивости, должен отнестись
с сочувствием к положению этих преданных, но исполненных  грусти  и  тревоги
вассалов, а также понять, с каким очевидным  унынием  наблюдали  они  пышные
приготовления к близкой свадьбе -  доставку  роскошной  мебели  в  милордовы
особняки и замки, в которые, возможно, беднягам заказано  будет  входить,  и
дорогой столовой посуды, с которой им, пожалуй, уже не едать.
     Когда  утренние  газеты  разнесли  по  Лондону  весть   о   "Побеге   в
великосветском обществе", каковой был описан нами в предыдущей главе,  легко
себе представить, какое волнение породила эта новость  в  преданных  сердцах
великодушного Лисогона и надежного  Подпивалла.  Маркиз  пока  не  торопился
перебираться в свой фамильный особняк.  Он  по-прежнему  жил  с  друзьями  в
маленьком домике в Мэйфэре, в этом холостяцком обиталище,  где  у  них  было
столько приятных обедов и ужинов, столько превосходных развлечений и веселых
затей. Я воочию вижу, как спускается к завтраку  Подпивалл  и  разворачивает
"Морнинг пост". Вижу, как из  спальни,  расположенной  напротив,  появляется
Лис; Под  протягивает  Лису  газету,  и  между  этими  почтенными  господами
начинается такой разговор.
     "Побег в великосветском обществе. Волнение в Н-ме. Леди К-ра Н-м,  дочь
покойного и сестра ныне  здравствующего  графа  Пли-рока,  бежала  с  лордом
Х-том.
     Столкновение между  лордом  Х-том  и  сэром  Б-сом  Н-мом.  Невероятные
разоблачения". И вот, я представляю  себе,  как  Под  и  Лис  обсуждают  эту
потрясающую новость.
     - Хорошенькая история, а, Лис? - начинает надежный Подпивалл, отрываясь
от пирога, которым угощался с большим рвением.
     - Я всегда этого ждал, - отвечает его сотрапезник.  -  Достаточно  было
видеть их вместе в прошлый сезон, чтобы  обо  всем  догадаться.  Сам  хозяин
говорил мне про это.
     - То-то он взбеленится, как прочтет газету. Это в "Морнинг  пост",  да?
Ему ее в спальню понесли. Я слышал, он звонил. Скажи, Баумен, его  светлость
уже прочел газету?
     - Сдается мне, что прочел, - отвечает лакей по имени Баумен. - Они, как
газету развернули, спрыгнули с постели и давай ругаться по-черному. Я улучил
минутку и сбежал, - заключил Баумен; он запанибрата с этими двумя господами,
а точнее сказать, смотрит на них сверху вниз.
     -  Еще  бы  ему  не  ругаться,  -  говорит  Лис  Подпиваллу;   и   оба,
встревоженные до глубины души, думают о том, что как раз  сейчас  их  патрон
встает с постели, одевается и вот-вот, по зову желудка, спустится вниз и  уж
тут, наверное, сорвет злость на них.
     Когда наконец высокородный Мунго Малькольм Энгус появился  в  столовой,
он был лютее тигра.
     -  Что  здесь,  кабак,  черт  возьми?!  -  заорал  он  на  "Подпивалла.
Испуганный приживал, только что было  закуривший  (как  сто  раз  делал  это
прежде в их холостяцком гнездышке), поспешно бросил сигару в камин.
     - Ведь до чего дошел, а?! Что ж, пошвыряйте их все  в  огонь.  А  потом
идите и купите себе новые у Хадсона по пять гиней за фунт!  -  не  унимается
молодой пэр.
     - Я понимаю, отчего  вы  не  в  духе,  дружище,  -  говорит  Подпивалл,
протягивая ему свою мужественную длань. Слеза  сочувствия  блеснула  на  его
ресницах и скатилась по  рябой  щеке.  -  Что  ж,  браните  старого  Фрэнка,
Фаринтош, браните друга, преданного вам со дней вашего  младенчества.  Когда
человек сражен внезапным ударом и кипит от возмущения -  что  естественно  и
иначе не может быть, ваша светлость! - я не в силах на него  сердиться!  Так
не жалейте же старого Фрэнка Подпивалла, бейте его, мой мальчик! -  И  Фрэнк
принял позу человека, готового вынести кулачную расправу.  Он  обнажил  свою
грудь, испещренную шрамами, и сказал: "Разите!" Фрэнк Подпивалл был из числа
велеречивых прихлебателей. Мой дядюшка майор Ненденнис  часто  потешал  меня
рассказами о напыщенной лести и кипучей преданности этого человека.
     - Вы читали эту проклятую статью? - спрашивает маркиз.
     - Мы прочли ее и тоже чертовски расстроены из-за вас, мой мальчик.
     - Я вспомнил ваши прошлогодние слова, маркиз, - весьма кстати вставляет
Лисогон. - Вы изволили предположить, - помнится, в этой  самой  комнате,  за
этим самым столом  (еще  в  тот  вечер  здесь  ужинали  Корали  и  испанская
балеринка со своей маменькой),  -  так  вот,  заговорили  о  Хайгете,  и  вы
изволили высказать свое предположение о том, чего тут следует ждать. Я тогда
с вами не согласился; я частенько обедал у Ньюкомов и наблюдал, как банкирша
держится на людях с Хайгетом. И хоть вы еще птенчик, глаз у вас зорче моего,
и вы мигом все подметили - мигом, помните? А Коралй сказала, что будет этому
рада, потому что сэр Барнс плохо обошелся с ее подругой. Как  зовут  эту  ее
подругу, Фрэнк?
     - Откуда мне знать, черт  возьми!  -  отвечает  Подпивалл.  -  Меня  не
занимает частная жизнь сэра Барнса Ньюкома. Он мне не друг.  Разве  я  когда
называл, его другом или говорил, будто он мне нравится? Из уважения к нашему
патрону я своего мнения о нем не высказывал и впредь не буду.  Не  отведаете
ли пирожка, маркиз? Не  хотите?  Ах,  бедненький!  Ну  конечно,  у  вас  нет
аппетита. Эта новость вас сразила, конечно! Я не стану ничего  говорить,  не
стану навязываться к вам со своими  утешениями;  но  я  вам  сочувствую,  и,
поверьте, вы можете положиться на старого Фрэнка Подпивалла, вы ведь  знаете
это, Малькольм! - И он  снова  отвернулся,  чтобы  скрыть  свое  благородное
волнение и трогательную чувствительность.
     - Какое мне дело до этой истории?! - восклицает маркиз, приправляя свою
речь отборными выраженьями, коими обычно злоупотреблял  в  минуты  гнева.  -
Какое мне дело до Барнса Ньюкома и его семейных неприятностей?! Я знать  его
не хочу, просто он мой банкир, и я держу у него свои капиталы.  Говорю  вам,
мне нет дела ни до него, ни до всех прочих Ньюкомов. Один из них,  например,
художник, и, прикажи я ему,  будет  рисовать  моего  кобеля  Крысолова,  мою
лошадь или конюха, черт возьми! Думаете, мне нужен хоть кто-нибудь  из  всей
этой шайки? Моя невеста не виновата в том, что ее  семья  хуже  моей.  Да  и
много ли сыщется семей, равных нам по происхождению? Две-три на всю Англию и
Шотландию. Вот что я скажу вам, Фрэнк!  Ставлю  пять  против  двух,  что  не
пройдет и часа, как сюда явится моя матушка и будет на коленях просить  меня
расторгнуть эту помолвку.
     - И как же вы намерены поступить, Фаринтош? -  многозначительным  тоном
спрашивает Подпивалл. - Вы ее послушаетесь?
     - Ни за что! - восклицает маркиз. - Почему я должен рвать с  лучшей  из
девиц Англии, самой смелой, рассудительной и остроумной, самой  красивой  на
свете, черт возьми, и ни в чем передо мной не повинной, только  из-за  того,
что ее невестка сбежала от ее брата, который, я-то знаю, бесчеловечно с  ней
обращался. Мы уже и раньше толковали об этом в семье. Я не ездил на обеды  к
этому малому, хотя он вечно приглашал меня, и не встречался с  остальной  их
проклятой родней иначе, как по долгу вежливости. Леди Анна  -  особое  дело.
Она настоящая леди. Она добрая женщина, и Кью тоже весьма достойный человек,
хоть в пэрах они только со времен Георга ТретьеголВы бы  послушали,  как  он
говорит о мисс Ньюком, а ведь она ему отказала. Хотел бы я  посмотреть,  кто
помешает мне жениться на дочери леди Анны Ньюком!
     - Вы мужественный юноша,  Фаринтош,  ей-богу!  Вашу  руку,  дружище!  -
говорит Подпивалл.
     - Неужто? Впрочем, вы бы все равно сказали:  "Вашу  руку,  дружище!"  -
какое бы решение я ни принял. Так вот, знайте:  пусть  я  не  очень  умен  и
всякое такое, но я хорошо понимаю свою роль  и  значение  в  обществе.  Если
человек с моим титулом дает слово, он не может его нарушить,  сэр.  И  пусть
матушка и сестры ползают передо мной  на  коленях,  я  не  отступлюсь,  черт
возьми!
     Справедливость  предположений  лорда  Фаринтоша  была  вскоре  доказана
появлением его маменьки, леди Гленливат; ее приход положил конец  беседе,  о
которой капитан Фрэнсис  Подпивалл  частенько  потом  рассказывал.  Она  так
решительно добивалась свидания с сыном, что молодой маркиз не сумел отказать
в нем своей родительнице; и, разумеется,  между  ними  произошел  длинный  и
любопытный разговор, во время которого мать страстно умоляла своего  любимца
расторгнуть намеченный союз, а он решительно отказывался.
     Что же руководило молодым маркизом? Чувство  чести?  Страстное  желание
обладать  этой  юной  красавицей  и  называть  ее  своей  или   глубокое   и
непреодолимое  отвращение  ко  всему,  что  препятствовало  исполнению   его
желания? Правда, он весьма стоически относился к тому, что  свадьбу  раз  за
разом откладывали, и, будучи вполне уверен в своей невесте, не торопил ее, а
покуда благодушно' смаковал последние  дни  своего  холостячества.  Кому  не
известно,  сколь  трогательным  было  прощание  Фаринтоша   с   друзьями   и
собутыльниками; какие там были речи  (на  двух  языках),  подарки,  длачи  и
истерики среди гостей, когда один получал ящик  сигар,  а  другая  футляр  с
бриллиантами, и так далее, и тому подобное. Неужели вы не слышали  про  это?
Если так, то не по вине Подпивалла,  который  тысячу  и  один  раз  повторял
историю Фаринтошевой помолвки во всех клубах, где  состоял,  в  домах,  куда
бывал зван обедать из-за своей близости со знатью,  а  также  среди  молодых
господ, вхожи? и невхожих в большой свет, коих наставлял в последующие  годы
этот Ментор-выпивоха и страстный  поклонник  юношества.  Прощальный  ужин  в
Гринвиче вызвал такой взрыв чувств, что все гости повернули коней и покатили
в Ричмонд для новых проводов; там тоже лились слезы,  впрочем,  на  сей  раз
Эвхарида плакала оттого, что прекрасная Калипсо хотела выцарапать ей  глаза,
и не только Телемах (которому это больше подобало по  возрасту),  но  и  его
Ментор пили без  всякой  меры.  Вы,  конечно,  привержены  добродетели,  мой
читатель, однако на  свете  еще  так  много  пива  и  пряников!  Спросите  у
Подпивалла. Его в любой день можно встретить в Парке. Он охотно отобедает  с
вами, если до вечера не получит какого-нибудь более лестного приглашения. Он
наскажет вам с три короба про молодого лорда Фаринтоша и его женитьбу и  про
то, что было до нее и что было после; повздыхает, а в иных местах  с  трудом
удержится от слез -  например,  повествуя  о  случившейся  позднее  ссоре  с
Фаринтошем и неблагодарности последнего, хотя он  ведь,  можно  сказать,  на
своих руках вырастил этого юношу. Мой дядюшка  и  капитан  Подпивалл  сильно
недолюбливали друг друга, как ни прискорбно мне сообщать  об  этом;  но  еще
прискорбнее было то, что меня очень забавляло, когда каждый из  них  осуждал
другого.
     Итак, по словам капитана, леди  Гленливат  потерпела  фиаско  во  время
свидания с сыном: он остался глух к материнским слезам, мольбам и приказам и
поклялся, что никакая сила на свете не заставит его отказаться  от  брака  с
мисс Ньюком.
     - Да разве же этого человека  переубедишь?!  -  восклицал  бывший  друг
маркиза Фаринтоша.
     Однако назавтра, когда десять тысяч  человек  обсудили  эту  новость  в
клубах и  гостиных;  когда  вечерние  газеты  повторили  и  дополнили  милые
утренние сообщения;  когда  Калипсо  и  Эвхарида,  уже  в  мире  и  согласии
катавшиеся  по  Парку,  приветствовали  Фаринтоша  воздушными  поцелуями   и
любезными словами; когда прошла еще одна ночь, полная  естественных  тревог,
сомнений и приступов гнева (ведь и в клубе, где маркиз обедал, и  в  театре,
куда потом пошел поразвлечься, люди открыто перешептывались при виде него) ;
когда кончился еще один томительный завтрак, во время которого лакей  Баумен
и капитаны лейб-гвардии Фаринтоша - Лисогон и Подпивалл получили каждый свою
долю окриков и пинков, - так вот,  после  всего  этого  опять  явилась  леди
Гленливат и на сей раз кинулась в бой с  таким  подкреплением,  что  бедняга
Фаринтош дрогнул.
     Союзницей этой  почтенной  дамы  оказалась  сама  мисс  Ньюком,  поутру
приславшая матери лорда  Фаринтоша  письмо,  которое  та  уполномочена  была
прочитать сыну.

     "Досточтимая сударыня! - писала эта молодая леди решительным  почерком.
- Маменька сейчас в таком  _горе  и  унынии_  из-за  _ужасного  несчастья  и
унижения_, выпавшего на долю нашей семьи, что положительно не в силах писать
Вам, как ей надлежало бы, а потому я беру на  себя  эту  неприятную  миссию.
Дорогая леди Гленливат, доброта и доверие,  выказанные  мне  Вами  и  Вашими
близкими, заслуживают с моей стороны благодарного почтения и желания быть  с
Вами правдивой. После недавне