дполагавшийся меж ними союз, как,  вероятно,  и
всякий другой, не требовал большей привязанности. Горячая  дружба,  взаимное
уважение и доверие, - я не хочу сказать, что наша героиня оценивала все  это
столь  прозаическим  образом,  -  являются  ценным  капиталом,  вложенным  в
надежные брачные акции, каковые из года  в  год  растут  и  приносят  верный
доход. Многие проматывают свой капитал страстей в первый же год супружества,
и потом им не хватает  любви  на  самые  насущные  нужды.  И  вот  наступает
печальный день, когда банковский счет закрыт, в буфете ни  крошки,  и  фирма
"Дамон и Филлида" обанкротилась.
     Мисс Ньюком, как мы сказали, отнюдь не  рассуждала  обо  всем  этом  на
такой банковский манер  -  на  Ломбард-стрит  в  этой  семье  ходили  только
мужчины.  Но,  вероятно,  она  думала,  что  если  бы   здесь   можно   было
довольствоваться уважением, сочувствием и приязнью,  она  бы  с  радостью  и
почти от души  отдала  бы  их  лорду  Кью;  она  стыдилась  своей  резкости,
вспоминая его великодушие, а теперь еще и его тяжелое состояние; быть может,
она размышляла и о том, что есть на свете человек, коему, будь на то судьба,
она подарила бы не только уважение, жалость и приязнь, но  и  нечто  во  сто
крат более ценное. Нам неведомы секреты этой юной леди, но, коль скоро они у
нее имеются, ей есть над чем поразмыслить, чем терзаться, просиживая  дни  и
ночи у постели или кресла отца, который и слышать не хочет о другой сиделке;
и вот она, угадывая его желания, безмолвно исполняя его  просьбы,  отмеривая
лекарства и сторожа его  сон,  все  время  возвращается  мыслью  к  далекому
несчастному Клайву и к опасно раненому Кью.  Не  удивительно,  что  щеки  ее
стали бледны, а глаза покраснели; теперь у нее в  жизни  есть  своя  забота,
своя ноша, и она,  несомненно,  чувствует  себя  одинокой  с  тех  пор,  как
скрылась из виду коляска бедного Клайва.
     Старая леди Кью, навестив внучку, что теперь, после двойного  несчастья
в семье, случалось не так уж часто, не могла не заметить, как та  грустна  и
подавлена. Болезнь сэра Брайена, как легко догадаться, не произвела большого
впечатления на даму, достигшую того возраста, когда события  подобного  рода
уже не слишком волнуют; за свою долгую жизнь  она  схоронила  отца,  мужа  и
сына, и смерть их встречала с полнейшим самообладанием, а  потому  можно  ли
было ожидать, что  она  станет  убиваться  при  мысли  о  возможной  кончине
какого-то банкира с Ломбард-стрит, пусть даже он приходился  ей  зятем.  Сам
Барнс  Ньюком  не  мог  бы  ожидать  этого  события  с  большим  философским
спокойствием. Итак, заставши Этель в унынии, леди Кью решила,  что  прогулка
на свежем воздухе пойдет девушке на пользу, и, поскольку  сэр  Брайен  спал,
увезла ее в своем ландо.
     Они беседовали о лорде Кью, о котором приходили ободряющие вести, -  он
поправляется, несмотря на опеку своей глупой маменьки с ее снадобьями.
     - Как только он станет на ноги, нам надо будет поехать и  забрать  его,
душа моя, не то эта дура сделает из него методиста, - любезно объявила  леди
Кью. - Он всегда слушается ту женщину, что у него под боком, и я знаю  одну,
у которой он станет лучшим муженьком во всей Англии.
     Прежде чем добраться до этого щекотливого пункта, графиня и  ее  внучка
успели  обсудить  характер  Кью,  и  девушка,  разумеется,  с   восторженным
красноречием говорила  о  его  храбрости,  доброте  и  других  замечательных
качествах. Она так вся и зарделась, когда услышала, какую редкую выдержку  и
мягкость он выказал в начале ссоры с мосье де Кастийоном и какое великодушие
и решимость проявил в момент поединка.
     Но едва леди Кью заговорила о том, что Кью  будет  лучшим  муженьком  в
Англии, глаза бедной Этель наполнились слезами. Не надо забывать,  что  сила
духа ее была подточена бессонными ночами и множеством треволнений, и вот она
призналась, что все домашние заблуждаются и  никакого  примирения  у  них  с
Фрэнком не было. Наоборот, они расстались  и,  думается  ей,  навсегда.  Она
созналась,  что  вела  себя  с  кузеном  капризно  и  жестоко  и  не   может
рассчитывать на  примирение.  Леди  Кью,  которая  терпеть  не  могла  чужих
болезней и чужих врачей,  а  пуще  ненавидела  свою  невестку,  была  весьма
раздосадована  рассказом  Этель,  однако  сочла  дело  легко  поправимым  и,
пребывая в уверенности, что нескольких ее слов  будет  довольно,  чтобы  все
стало на место, решила немедленно ехать в Кель.  Она  бы  взяла  с  собой  и
Этель, но бедный баронет слезами и жалобами отвоевал свою сиделку, и  старой
графине пришлось принять  эту  миссию  целиком  на  себя,  а  ее  непривычно
сговорчивая внучка осталась  дома,  открыто  признав,  что  высоко  ценит  и
уважает лорда Кью и сожалеет о зле, ему причиненном; в душе же  ее  меж  тем
таилось чувство, которое ей  лучше  было  бы  подавить.  Она  недавно  опять
получила письмо от некоего друга и  ответила  на  него  с  ведома  маменьки,
однако почему-то ни сама леди Анна, ни ее дочь и словом  не  обмолвились  об
этом пустячном обстоятельстве правительнице их семейства.


        ^TГлава XXXVIII,^U
     в которой леди Кью оставляет своего внука почти в полном здравии

     Сразу после дуэли наш добросердечный лорд Кью, дабы уведомить  Ньюкомов
о  случившемся,  собственноручно  написал  им  несколько   слов,   а   также
предусмотрительно заготовил две-три записочки впрок, дабы отослать их родным
в последующие дни, - трогательные фальшивки, в которых сообщалось, что  рана
легкая и  милорд  благополучно  поправляется.  Когда  началась  лихорадка  и
состояние молодого дуэлянта стало весьма опасным, об этом  знала  почти  вся
оставшаяся  в  Баден-Бадене  публика,  а  его  близкие  пребывали  в  полном
спокойствии, благодаря его ложным сообщениям.  Леди  Уолем,  примчавшаяся  в
Кель с младшим сыном на третий  день  после  поединка,  нашла  лорда  Кью  в
лихорадке, возникшей в результате ранения. Ей довелось пережить  и  жестокую
тревогу в дни его болезни  и  радость  выздоровления.  А  командирша  семьи,
почтенная баденская матрона, выказывала свое сочувствие тем, что  без  конца
слала курьеров, требуя  новостей  о  состоянии  внука.  Одр  болезни  всегда
страшил ее. Когда  в  семье  кто-нибудь  заболевал,  она  спешила  прочь  от
больного, выражая свою  тревогу  о  нем  жестокими  нападками  на  тех,  кто
оказывался с нею рядом.
     Прошло  две  недели,  пуля  была  обнаружена  и  извлечена,   лихорадка
миновала, рана успешно затягивалась, здоровье больного шло  на  поправку,  и
добрая  леди  Уолем,  опять  державшая  своего   птенчика   под   крылышком,
чувствовала себя такой счастливой, как никогда за  все  семь  лет,  что  наш
молодой повеса  вел  беспутную  жизнь,  опостылевшую  теперь  ему  самому  и
доставлявшую столько муки его  любящей  матери.  По  счастью,  те  сомненья,
которые смущают умы многих мыслящих мужчин, а, высказанные в речах, приносят
жестокую боль не одной преданной и любящей женщине, совсем  не  проникали  в
сознание Кью. Он сохранил в душе то, чему в детстве учила его мать, и теперь
возвратился к ней таким, как ей хотелось: точно малое дитя признавался он  в
своих проступках, искренне и смиренно каялся в  грехах  и  оплакивал  ошибки
прошлого. Как мы уже знаем, ему наскучили и опротивели былые забавы, а также
люди, его окружавшие; беспутство и  кутежи  больше  не  привлекали  его.  Не
удивительно, что в  часы  опасности  и  сомнения,  когда  этот  прямодушный,
добрый, скромный и мужественный человек был прикован к постели и над ним уже
витала смерть, он невольно подводил итог своей суетной жизни, с которой ему,
быть может, предстояло расстаться,  и,  серьезно  раздумывая  о  минувшем  и
будущем,  молился,  полный  решимости,  коли  сужден  ему  завтрашний  день,
употребить его на искупление прошлого; и когда  мать  и  сын  читали  вместе
прекрасные слова о божественном прощении и о радости, что испытывают  ангелы
небесные, взирая на раскаявшегося грешника, в счастливом материнском сердце,
наверно, рождались чувства, подобные ангельскому ликованию - благодарность и
торжество,  коих  нет  возвышеннее,  упоительнее  и  чище.  Леди  Уолем  еще
содрогалась от ужаса, слыша имя этого гасконца, но сын ее от души прощал ему
и, целуя руку матери, верно, думал о нем с признательностью,  как  о  лучшем
друге.
     За всю свою болезнь Кью ни разу не упомянул имени Этель; когда здоровье
его пошло на поправку, и мать раз или два с сомнением и опаской заговаривала
о ней, он уклонялся от этой темы, как от мучительной и неприятной. Думала ли
Этель по-настоящему о серьезных вещах? - спрашивала леди Уолем. Кью полагал,
что нет.
     - Но ведь и те, кто с  детства  воспитывался  в  правильных  принципах,
матушка, не всегда умеют ими  воспользоваться,  -  заметил  он  смиренно.  -
По-моему, она очень хорошая девушка, большого  ума  и  редкой  красоты.  Она
превосходная дочь и очень добра к своим братьям и сестрам, но...  -  Тут  он
осекся. Быть может, он подумал в эту минуту, как  потом  рассказывал  Этель,
что она, пожалуй, еще хуже ладила бы с леди Уолем,  чем  со  своей  властной
старой бабкой.
     Тогда леди Уолем принялась оплакивать немощное состояние  сэра  Бранена
(весть о его апоплексии, конечно, достигла Келя) и сокрушаться о.  том,  что
подобная беда случилась с  человеком  столь  суетным  и  неподготовленным  к
смерти, перед лицом которой он нынче стоял. Но тут честный Кью не выдержал.
     - Каждый сам за себя в ответе, матушка. Сэр Брайен смолоду воспитывался
в строгости, быть может, даже чрезмерной. Знаете  ли  вы,  что  этот  добряк
полковник, старший его брат, этот, по-моему, самый добрый и  честный  старик
на свете, в юности сбился с пути,  бунтуя  против  тиранства  старой  миссис
Ньюком? Что до сэра Брайена,  то  он  по  воскресеньям  ходит  в  церковь  и
ежедневно молится в кругу семьи. Я уверен, что бедный старый сэр Брайен  вел
во сто раз более праведную жизнь, чем я. Мне часто  думалось,  матушка,  что
хотя я и подобные мне - грешники, но и на вашей стороне не всегда правда.  Я
ведь помню, как мой наставник, а с ним мистер Боннер  и  доктор  Лод,  когда
приезжали в Кьюбери, непрестанно о ком-нибудь сокрушались. - С этого времени
вдовица перестала сокрушаться о сэре Брайене и только  от  души  желала  ему
поправиться.
     Леди Уолем все еще тревожилась о спасении души сына  (ведь  большинство
книг, которые возила с собой эта добрая леди, совсем не занимали лорда  Кью,
а  над  иными  из  них  он  откровенно  смеялся);  однако  к  этим  тревогам
примешивалось столько  материнской  радости  при  мысли,  что  он  порвал  с
прошлым, вернулся к ней и с каждым днем поправляется, а может быть, также  и
женского торжества от победы над свекровью, что она денно и нощно в умилении
благодарила  господа.  Джордж  Барнс  не  забывал  осведомлять  Ньюкомов   о
состоянии брата. Искусный хирург  из  Страсбурга  что  ни  день  все  больше
обнадеживал близких, так что маленькое семейство пребывало в полном  мире  и
довольстве, и лишь одно не переставало страшить матушку  этих  двух  молодых
людей: возможное появление старой леди Кью, злой свекрови,  которая  не  раз
одерживала победу над леди Уолем в прежних баталиях.
     Стояло,  как  говорится,  бабье  лето,  и   дни,   по   счастью,   были
великолепные; лорда Кью вывозили теперь в кресле в сад при гостинице,  и  он
мог любоваться быстрым течением полноводного, мутного  Рейна  и  французским
берегом, где позади ольховых зарослей виднелись  золотистые  поля  и  прямая
дорога между двумя  рядами  тополей,  ведущая  к  эльзасской  столице  с  ее
собором.  Добрая  леди  Уолем  хотела  заполнить   утренние   часы   чтением
занимательных отрывков из любимых  своих  книг  о  китайцах  и  готтентотах,
обращенных в христианство,  и  приключениях  странствующих  миссионеров.  Но
Джордж Барнс, этот хитрый молодой дипломат,  незаметно  подсунул  им  газету
"Галиньяни" и намекнул, что  Кью,  наверно,  охотно  бы  послушал  роман;  а
поскольку незадолго перед тем вышла  в  свет  мирская  книга  под  названием
"Оливер Твист", Джордж с большим чувством прочитал ее вслух всей  семье,  и,
ей-богу, леди Уолем до того заинтересовалась историей  приютского  мальчика,
что унесла томик к себе в спальню (где его потом нашла служанка под  "Гласом
из Месопотамии" Вопиюлера), а Кью так  хохотал  над  мистером  Бамблом,  что
стали бояться, как бы у него не открылась рана.
     Однажды, когда они столь приятным и безобидным образом коротали  время,
с улицы донеслось громкое хлопанье бичей, звук рожка, стук колес, и у  ворот
гостиницы остановилась карета. Леди Уолем, вскочив с места,  выбежала  через
садовую калитку, и едва калитка захлопнулась,  сразу  поняла,  кто  приехал.
Хозяин сгибался в три погибели, форейтор суетился, лакеи  ждали  приказаний;
один из них, подойдя к побледневшей леди Уолем, сказал:
     - Их сиятельство фрау графиня фон Кью имели сюда прибыть.
     - Не угодно ли вам  пройти  в  нашу  гостиную,  леди  Кью?  -  спросила
невестка, выступая вперед и отворяя дверь в свои комнаты.
     Графиня, опираясь на клюку, вошла в полутемную комнату.  Решив,  что  в
кресле сидит лорд Кью, она кинулась к нему.
     - Фрэнк, милый! - вскричала старая леди. - Как напугал ты нас всех, мой
мальчик! И они держат тебя в этой отвратительной шумной комнате окнами на...
Да что это? - воскликнула графиня, вдруг осекшись.
     - Это не Фрэнк. Это только подушка, леди Кью. И я не держу его  в  этой
шумной комнате окнами на улицу, - ответила леди Уолем.
     - А, здравствуйте!.. Очевидно, к нему сюда? - И старуха  направилась  к
другой двери. То был шкап, битком набитый  предметами  больничного  обихода,
оставшимися от болезни Фрэнка; свекровь леди Уолем так и отпрянула от  него.
- Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы мне отвели удобную комнату, Мария, а рядом
поместили  мою  горничную.  И,  пожалуйста,  сами  присмотрите  за  этим,  -
произнесла повелительница всех Кью, указующе подняв палку, перед которой еще
недавно трепетала младшая леди.
     Однако на сей раз леди Уолем только дернула за шнурок звонка.
     - Я не знаю немецкого и  не  хожу  на  другие  этажи.  Пусть  лучше  об
устройстве позаботится ваша служанка, леди Кью. А это моя комната, и  дверь,
на которую вы нажимаете, я запираю с той стороны.
     - Значит, там сидит запертый Фрэнк! - вскричала старая леди, - с чашкой
жидкой овсянки и томиком гимнов Уоттса.
     Тут вошел слуга, явившийся на звонок леди Уолем.
     - Графиня Кью намерена переночевать здесь, Пикок. Пожалуйста, попросите
хозяина, чтобы он проводил ее сиятельство в отведенные ей комнаты, - сказала
леди Уолем;  а  тем  временем  она  придумала,  как  ответить  на  последнюю
любезность свекрови.
     - Если бы мой сын и сидел запертый в  моей  комнате,  сударыня,  лучшей
сиделки, чем родная мать, ему все равно было бы не найти. А вот почему вы не
прибыли три недели назад, когда за ним некому было ухаживать?
     Леди Кью не вымолвила ни слова,  только  сверкнула  на  нее  глазами  и
оскалила зубы - эти оправленные в золото жемчужины.
     - Пусть мое общество было не столь занимательно для лорда Кью...
     - Еще бы! - язвительно усмехнулась старая графиня.
     - ...но, по крайней мере, оно лучше того,  в  которое  вы  ввели  моего
сына, - продолжала сноха, закипая гневом и возмущением.  -  И  как  бы  ваше
сиятельство ни презирали меня, все же, надеюсь, вы не можете сравнить меня с
герцогиней Д'Иври, к которой отправили моего мальчика - для развития, как вы
говорили. Когда же я стала противиться этому, -  я  хоть  и  живу  вдали  от
света, но кое-что слышу, - вы изволили назвать меня ханжой и дурой.  Это  по
вашей милости я столько лет жила в разлуке с сыном и обрела  его  истекающим
кровью и почти на пороге смерти, да только, благодарение  господу,  внял  он
моим вдовьим молитвам! А вы были рядом и не пришли к нему!
     - Я... я приехала не к вам, леди Уолем, и... и не ждала такой сцены,  -
пробормотала свекровь. Леди Кью, подобно Наполеону, привыкла брать натиском.
Сопротивление обращало ее в бегство.
     - О, нет, не ко мне, я отлично это знаю, - отозвалась  невестка.  -  Вы
любили  меня  не  больше,  чем  собственного  сына,  которому,  пока  могли,
отравляли жизнь. А теперь вы пришли за моим мальчиком. Или мало горя вы  ему
причинили? Сейчас, когда он божьей милостью спасен, вы хотите  вновь  обречь
его на погибель  и  преступление.  Только  этого  не  будет,  нечестивая  вы
женщина, скверная мать, бездушная и жестокая родительница! Джордж!... -  Тут
в комнату вошел ее младший сын, и она,  подняв  целую  бурю  своими  юбками,
устремилась к нему и схватила его за руки. - Вот твоя бабушка!  Графиня  Кью
пожаловала наконец из Баден-Бадена. Она... она хочет забрать у  нас  Фрэнка,
душа моя, и... отдать... его...  опять...  той  француженке.  Но  нет,  боже
милостивый! Никогда, никогда!.. - И она, близкая к обмороку, упала в объятия
Джорджа Барнса и разразилась истерическими рыданиями.
     - На вашу мать  надо  надеть  смирительную  рубашку,  Джордж  Барнс,  -
проговорила леди Кью; ее лицо  дышало  ненавистью  и  презреньем  (будь  она
родной дочерью Яго, как две капли похожей на родителя,  и  тогда  бы  сестра
лорда Стайна не имела более сатанинского вида). - Вы  показывали  ее  врачу?
Очевидно, уход за бедным Кью вызвал у нее умопомешательство.  Я  приехала  к
внуку. Чего ради вы оставили меня на целых  полчаса  с  этой  полоумной?  Не
доверяйте ей давать Фрэнку лекарства. Положительно...
     - Прошу  прощения,  -  прервал  ее  Джордж,  отвешивая  поклон,  -  но,
по-моему, этот недуг в нашей  семье  по  материнской  линии  покуда  еще  не
проявлялся. ("Она всегда меня терпеть не могла, - думал Джордж,  -  но  если
нечаянно мне что-нибудь завещала, так пусть все идет прахом".) Не хотите  ли
подняться наверх, осмотреть свои комнаты, сударыня? Вот хозяин, он  проводит
ваше сиятельство. А когда вы спуститесь вниз, Фрэнк будет готов принять вас.
Без сомнения, нет нужды просить вас не говорить ему ничего такого, что могло
бы  его  взволновать.  Только  три  недели  назад  извлекли  пулю  мосье  де
Кастийона, и доктора советовали нам как можно тщательней беречь его покой.
     Несомненно, хозяин, форейтор и другие лица, провожавшие леди Кью наверх
осматривать комнаты, получили полное удовольствие от общения с сиятельнейшей
фрау графиней. Должно быть, с ними ей больше повезло, чем в схватке с внуком
и невесткой, ибо, когда леди Кью вышла из своей комнаты  в  новом  платье  и
свежем чепце, лицо  ее  сияло  полной  безмятежностью.  Служанка,  возможно,
грозила ей за спиной кулаком, на лице лакея, казалось, было  написано  Blitz
und Donnerwetter {Гром  и  молния  (нем.).},  однако  черты  ее  сиятельства
хранили то умиротворенное выражение, которое всегда у нее  появлялось  после
успешно проведенной экзекуции. Лорд Кью к тому времени вернулся  из  сада  к
себе в комнату, где и дожидался бабушки. Если мать и сыновья пытались,  пока
леди Кью была занята своим туалетом, вернуться к истории мистера Бамбла, то,
боюсь, что на сей раз она уже не показалась им такой забавной.
     - Здравствуй, дитя мое, выглядишь ты  прекрасно,  да  благословит  тебя
бог! Многие барышни отдали бы все на свете за такой цвет лица. Ну что  может
сравниться с материнским уходом? Ничто! Право, Мария, вы могли бы возглавить
обитель сестер милосердия. Хозяин отвел мне прелестную комнату, спасибо вам.
Он - мошенник и вымогатель, но я  уверена  мне  будет  очень  удобно.  Здесь
останавливались Додсбери - я видела по книге приезжих.  Куда  разумнее,  чем
ночевать в этом ужасном, кишащем клопами Страсбурге. Ах, друзья мои, до чего
мы все извелись там в Бадене! Волнуемся за бедного сэра  Брайена,  волнуемся
за тебя, гадкий мальчишка. Не знаю, как я жива осталась. Доктор Финк  ни  за
что не выпускал меня нынче из дому, но я все равно вз