молчании  поглощавших  изрядное  количество
вина. Они уже принялись за кларет урожая 24-го  года,  ибо  от  15-го  почти
ничего не осталось. Он ежедневно  писал  миссис  Бэгшот  и  получал  от  нее
письма, которых  никогда  не  читал;  вставал  по  воскресеньям  чуть  не  в
двенадцать часов дня и в постели  читал  "Джона  Буля"  и  "Беллову  жизнь";
иногда посещал таверну "Синие Столбы"; ездил на жеребце Норфолкского  завода
и платил по счетам с исправностью Английского банка.
     Дом миссис Ридли заселен выходцами из Норфолка. Сама она некогда жила в
экономках у знаменитых Бейхемов, которые владели землями еще до Завоевателя,
но в 1825 году - в год паники - жесточайшим образом разорились. Поместье все
еще принадлежит им, хотя в какой оно пришло упадок могут понять лишь те, кто
помнит его в дни процветания. Полторы тысячи акров  лучшей  в  Англии  земли
распроданы, а леса вырублены под корень - как есть бильярдное  поле!  Мистер
Бейхем, помоги ему бог, ютится нынче в боковом крыле того самого дома,  куда
некогда стекалось самое  утонченное  общество  со  всей  Европы.  Почти  вся
британская знать перебывала у Бейхемов - ведь сами-то они были дворянами уже
в те времена, когда предки многих нынешних лордов подметали полы в лавках.
     Только этих двух постояльцев и способен был с  удобством  вместить  дом
миссис Ридли, но в сезон он принимал под свою кровлю еще и  мисс  Канн;  она
тоже была из дома Бейхемов: служила там гувернанткой при юной, ныне покойной
госпоже, а теперь зарабатывала себе пропитание,  как  могла,  давая  частные
уроки. Мисс Канн обедала вместе с миссис Ридли в маленькой задней  гостиной.
Сам хозяин редко принимал участие в домашних трапезах - обязанности  в  доме
лорда Тодмордена и при его особе постоянно удерживали его вне семьи.  Миссис
Ридли прямо диву давалась, как это мисс Канн не умрет с голоду, при том, что
она на завтрак так чуточку перехватит да и в обед съест  не  многим  больше.
Хозяйка утверждала, что две канарейки у нее на окне (из которого  открывался
прелестный вид на заднюю стену часовни леди Уиттлси) и те  едят  лучше  мисс
Канн. Эти птички имели обыкновение во все горло подпевать мисс  Канн,  когда
она, дождавшись, чтоб жилец нижнего этажа ушел из дому, принималась за  свои
музыкальные упражнения. И какие они втроем выводили трели, рулады и пассажи!
Никто в целом свете не умел, наверно, с такой быстротой пробегать пальчиками
по звенящим костяшкам, как мисс Канн. И хотя она была прекрасная женщина, на
редкость порядочная, непритязательная, честная и жизнерадостная, не хотел бы
я жить в одном доме с особой, столь приверженной к  исполнению  фортепьянных
вариаций. Такого же мнения держался  и  преподобный  Ханимен.  По  субботам,
когда он сочинял свои  неоценимые  проповеди  (этот  нерадивец,  разумеется,
откладывал всю работу на последний  день;  впрочем,  как  я  слышал,  многие
духовные отцы поважнее Ханимена, поступают так же), он просил, он  молил  со
слезами на глазах, чтобы мисс Канн перестала играть. Бьюсь  об  заклад,  что
мисс Канн при желании могла бы сочинить проповедь не хуже, чем Ханимен, хоть
он и славился необыкновенным красноречием.
     Просто удивления достойно,  как  своим  слабым  надтреснутым  голоском,
подыгрывая  себе  на  старом,  разбитом  фортепьяно,  эта  особа  умудрялась
воскресными вечерами устраивать в маленькой гостиной чудесные  концерты  для
сонной миссис Ридли и ее сына, всей душой  внимавшего  музыке;  бесчисленные
образы вставали перед мальчиком при  звуках  этого  жалкого  инструмента,  и
сердце его начинало трепетать, а огромные глаза порой  наполнялись  слезами.
Она играла старинную музыку Генделя и Гайдна, и комнатка вдруг преображалась
в  собор,  и  он  видел  сияющий  огнями  алтарь,  священников,  совершающих
богослужение, прелестных отроков, машущих кадилами, а за  рядами  увенчанных
арками колонн, в сумрачной глубине мраморных анфилад -  высокие  стрельчатые
окна, залитые закатным багрянцем.  Юный  слушатель  мисс  Канн  был  большим
любителем театра и, особенно, оперы. Когда она играла из "Дон Жуана",  перед
ним появлялась Церлнна, порхавшая по лугам, а следом  за  ней  -  Мазетто  с
толпой девушек и пейзан; и они пели так упоительно, что сердце переполнялось
радостью, нежностью и счастьем.  Пиано,  пианиссимо!  -  город  спит.  Вдали
высятся башни собора, и шпили их сияют в  лунном  свете.  Статуи,  озаренные
серебристыми лучами, отбрасывают на мостовую длинные косые  тени,  а  фонтан
посреди площади, нарядный,  как  Золушка  на  балу,  сверкает  бриллиантовой
диадемой и журчит свой напев. А эта большая мрачная и темная улица, - уж  не
славный ли это Толедо? Или Корсо? Или это главная  улица  Мадрида?  Та,  что
ведет к Эскуриалу, где висят картины Рубенса и Веласкеса?  Это  улица  нашей
Фантазии, улица Поэзии, улица  Грез;  здесь  с  балконов  глядят  красавицы,
кавалеры бренчат на гитарах и, выхватывая шпаги,  разят  друг  друга;  здесь
тянутся  бесконечные  процессии,  и   почтенные   длиннобородые   отшельники
благословляют коленопреклоненную  толпу;  грубая  солдатня,  что  бродит  по
городу с флагами и алебардами, горланит свои песни  и,  приказав  музыкантам
играть плясовую, танцует в  обнимку  со  стройными  горожанками.  Пойте  же,
волынки, поднимайте бурю  созвучий!  Вступайте,  трубы,  литавры,  тромбоны,
скрипки, фаготы! Палите, пушки! Бейте в набат! Голоси, толпа! И всех  громче
и выше и слаще звенит твое сопрано, о прелестная героиня! Но  вот  на  белом
скакуне въезжает Мазаньелло, Фра-Дьяволо прыгает с  балкона  с  карабином  в
руке, а кавалер Гюйон де Бордо  пристает  к  берегу  с  дочерью  багдадского
султана на борту. Все эти картины восторга,  радости  и  славы,  эти  порывы
чувства, смутные томления, эти видения красоты  вставали  перед  болезненным
восемнадцатилетним  юношей  в   небольшой   темной   комнате   с   кроватью,
замаскированной под шкаф, когда маленькая женщина при свете  газового  рожка
касалась дребезжащих клавиш старого фортепьяно.
     Мистер Сэмюел Ридли, доверенный слуга и дворецкий достопочтенного Джона
Джеймса, барона Тодмордена, всегда с отчаянием думал  о  своем  единственном
сыне - маленьком  Джоне  Джеймсе  -  болезненном  и  горбатом  мальчике,  из
которого, он говорил, "ничего путного не выйдет". Юноша с таким сложением не
мог  унаследовать  профессию  отца  и  ухаживать   за   британской   знатыо,
разумеется, желавшей, чтобы на запятках ее карет и за  ее  обеденным  столом
стояли рослые, красивые мужчины. В шесть лет Джон Джеймс был ростом не  выше
посудной  корзинки,  как  со  слезами  на  глазах  утверждал  его  родитель.
Мальчишки на улице  смеялись  над  ним  и,  хотя  он  был  очень  маленький,
поколачивали его. Не слишком преуспевал он  и  в  ученье.  Вечно  больной  и
неопрятный, робкий и плаксивый, он подолгу  хныкал  на  кухне,  забившись  в
какой-нибудь угол, подальше от матери, которая, хотя и любила  его,  однако,
как и отец, считала никудышным и чуть ли не идиотом, покуда им  не  занялась
мисс Канн, поселив в сердца родителей некоторую надежду.
     - Дурачок,  говорите?!  -  возмущалась  мисс  Канн  (она  была  женщина
темпераментная). - Это он-то дурачок! Да в одном его мизинце больше ума, чем
в вас, верзила вы эдакий! Вы хороший человек, Ридли, добрый, спору нет, даже
терпите такую несносную старуху, как я. Но умом вы  не  блещете.  Нет,  нет,
дайте мне сказать. Газету вы до сих пор читаете по складам,  а  ваши  счета,
хороши б они были, если б я не  переписывала  их  набело?  Говорю  вам  -  у
мальчика талант! Вот увидите, когда-нибудь о нем заговорит весь мир. У  него
золотое сердце. По-вашему, кто рослый, тот непременно  умный?  Поглядите  на
меня, верзила вы несчастный! Да я во сто раз умнее, чем вы!  А  Джон  Джеймс
стоит тысячи таких ничтожных малюток, как я! И, кстати, ростом  он  не  ниже
меня. Слышите, сэр?! Когда-нибудь, вот увидите, он еще будет гостем у  лорда
Тодмордена. Он получит премию Королевской Академии  и  будет  знаменитостью,
сэр. Знаменитостью!
     - Что ж, мисс Канн, дай-то бог, вот все, что я могу сказать, -  отвечал
мистер Ридли. - Худого он не делает, это я не спорю, только и  путного  пока
ничего не видать. А пора бы! Ох, пора бы! -  И  достойный  джентльмен  снова
погрузился в чтение своей газеты.
     Юный художник мгновенно  придавал  зримую  форму  прекрасным  мечтам  и
образам, которые мисс Канн вызывала к жизни своей чудесной игрой.  Рыцари  в
латах, с султанами на  шлемах,  со  щитами  и  секирами;  блестящие  молодые
кавалеры в пышных кудрях, щедро убранных перьями  шляпах,  с  рапирами  и  в
темно-красных ботфортах; свирепые разбойники в малиновых трико, в куртках  с
крупными медными пуговицами и  с  короткими  старинными  палашами  в  руках,
которыми, как известно, всегда орудуют  эти  бородатые  головорезы;  молодые
пейзанки с осиной талией; юные графини с огромными очами и алыми, как вишни,
губками,  -  все  эти  восхитительные  образы   мужественности   и   красоты
нескончаемым потоком слетали с карандаша юного художника и  заселяли  листки
его тетрадей и обороты  старых  конвертов.  Когда  ему  случалось  набросать
какое-нибудь особенно привлекательное личико -  сладостное  ли  видение  его
мечты, танцовщицу, замеченную  на  подмостках,  или  ослепительную  светскую
красавицу, которую он видел в театральной ложе,  или  вообразил,  что  видел
(юноша близорук, хотя пока еще не догадывается об  этом),  -  одним  словом,
когда какой-нибудь рисунок был особенно ему по сердцу,  наш  юный  Пигмалион
прятал свой шедевр, разрисовывал красавицу со всем  тщанием,  -  губы  ярким
кармином, глаза темным кобальтом, щечки ослепительной  киноварью,  а  локоны
золотом, -  и  тайно  поклонялся  восхитительному  творению  своих  рук;  он
придумывал целую историю: про осажденный замок, про тирана, заключившего  ее
в темницу, про чернокудрого принца  в  усыпанном  блестками  плаще,  который
взбирается на башню, сражает тирана и, грациозно  преклонив  колено,  просит
принцессу отдать ему руку и сердце.
     Неподалеку от Ридли жила  одна  добрая  женщина,  которая  шила  платья
соседским горничным и держала лавчонку со сластями,  портретами  артистов  в
ролях и лимонадом для  мальчишек  с  Литтл-Крэгз-стрит,  что  близ  трактира
"Скороход", каковой мистер Ридли и другие джентльмены  из  господских  домов
почитали своим клубом. Еще  эта  добрая  душа  продавала  воскресные  газеты
лакеям из соседних домов и, в довершение всего, имела  библиотечку  романов,
которые давала на  прочтение  старшим  служанкам.  Эта  мисс  Флиндерс  была
вторым,  после  мисс  Канн,  другом  и  благодетелем  Джона   Джеймса.   Она
заприметила его, когда он, совсем еще мальчиком, ходил в воскресенье отцу за
пивом. По ее романам он  научился  грамоте,  хотя  в  школе  потом  считался
тупицей и всегда был последним в классе. Какие блаженные минуты изведал  он,
пристроившись с книгой за прилавком или прижимая ее к сердцу под передником,
когда ему разрешалось взять ее домой. Все ее книжки прошли через его руки  -
эти длинные, худые, трепетные руки, - ни одну не упустили его жадные  глаза,
и к каждой он  рисовал  картинки.  Он  испытывал  страх  перед  собственными
рисунками,  изображавшими  однорукого  монаха  Манфрони,  Абеллино  -  "Ужас
Венеции" и атамана разбойников - Ринальдо Ринальдини.  Он  горючими  слезами
омыл Тадеуша Варшавского и нарисовал его в конфедератке, лосинах  и  высоких
сапогах.  А  каким  благородством  дышал  портрет  героя  Шотландии  Уильяма
Уоллеса! Заросший бородой, в клетчатой юбке шотландского горца,  с  могучими
икрами и пышным  плюмажем  из  страусовых  перьев  на  голове,  стоит  он  и
размахивает своей секирой, попирая ногами тела поверженных им рыцарей короля
Эдуарда. Как раз к тому времени в  доме  на  Уолпол-стрит  поселился  мистер
Ханимен; он привез с собой серию романов Вальтера Скотта,  приобретенных  им
по подписке в Оксфорде, и юный Джон  Джеймс,  который  поначалу  прислуживал
преподобному джентльмену и исполнял его мелкие поручения, накинулся  на  эти
книжки с  таким  восторгом  и  упоением,  с  каким  вряд  ли  сравнятся  все
предстоящие ему в жизни  радости.  Ну  не  дурак  ли?  Никчемный  малый,  из
которого ничего путного не выйдет, как говорил его отец. Было  время,  когда
родители, не надеясь на лучшее, решили отдать его в  учение  к  портному,  и
Джон Джеймс, очнувшись от своих грез о Ребекке, услышал об  уготованной  ему
злой судьбе. Трудно описать, в какое безумное отчаяние впал бедный  мальчик,
какой страх испытал, сколько слез пролил. Маленькая мисс Канн спасла его  от
этой страшной участи; вступился за него и Ханимен, а мистер Бэгшот пообещал,
как только к власти придет его партия, попросить для него у  министра  место
на  таможне,  -  люди  жалели  и  любили   этого   тихого,   отзывчивого   и
мягкосердечного паренька,  и  хуже  всех  понимал  его  собственный  важный,
респектабельный и глупый отец.
     Мисс Канн мило рисовала цветы и расписывала  экраны,  а  также  искусно
подправляла  карандашные  рисунки  своих  учеников.  Она  умела  скопировать
мелками какую-нибудь гравюру  так,  что  на  расстоянии  вполне  можно  было
принять ее  рисунок  за  плохонькую  литографию.  У  нее  даже  была  старая
коробочка с красками, и порой она доставала из ящика комода две или три свои
миниатюрки, исполненные "слоновой костью". Мисс Канн передала Джону  Джеймсу
то немногое, что знала по части рисования,  и  открыла  ему  ценные  секреты
смешивания акварельных красок: для деревьев на переднем  плане  идет  жженая
охра с индиго, если темная листва - жженая кость и гуммигут;  телесный  цвет
можно получить так-то... и так далее, и тому подобное. Джон Джеймс прошел ее
простенький курс,  но  не  выказал  тех  успехов,  каких  она  ожидала.  Она
вынуждена была признать, что "картинки" многих  ее  учеников  выглядят  куда
искуснее работ Джона Ридли. По временам Ханимен просматривал его  рисунки  и
говорил: "Хм! Даровито. Скажите, какая  богатая  фантазия!"  Но  Ханимен  не
больше смыслил в этом деле, чем глухонемой в музыке. Он мог  довольно  бойко
поболтать об искусстве и, как подобает священнику  и  человеку  утонченному,
имел коллекцию гравюр Моргена и разных мадонн, однако небеса не наделили его
столь острым глазом, как  сынишку  дворецкого,  которому  открыто  было  все
богатство Природы, недоступное обычному взгляду, все своеобразие  очертаний,
цвета и оттенков в самых привычных предметах,  для  большинства  неказистых,
скучных, примелькавшихся. В сказках часто говорится про талисман или цветок,
которым волшебник одаривает человека,  и  тот  обретает  способность  видеть
эльфов. О, божественный дар Природы! Тому, кто владеет  им,  открыта  тайная
красота  всего  сущего,  которую  лишь  самые  сильные,  самые   талантливые
воплощают в живописи и музыке. Прочие только на краткий миг могут  заглянуть
в этот дивный Мир искусства, и тут же, подстрекаемые  тщеславием,  скованные
малодушием или затравленные нуждой, сворачивают на избитую  колею  жизни,  и
мир является им при обычном дневном свете.
     Наш читатель, не раз проходивший по Уолпол-стрит, знает, какие  на  ней
стоят нелепые здания, если не  считать  нескольких  величавых  домов  времен
королевы Анны  и  Георга  I;  меж  тем  на  соседних  улицах,  а  именно  на
Грейт-Крэгз-стрит, Болинброк-стрит и прочих расположились особняки с резными
каменными  карнизами,  маленькими  обелисками  перед  входом   и   огромными
тушильнями, куда сто тридцать - сто сорок лет тому назад втыкали свои факелы
скороходы знатных господ (здесь и теперь живут сливки  общества,  и  во  дни
приемов вы можете увидеть у подъезда добрую  сотню  экипажей);  Уолпол-стрит
пришла  ныне  в  полный  упадок  и  на  ней  обретаются  только   гостиницы,
меблированные комнаты, приемные врачей,  и  дом  под  номером  двадцать  три
(владелец - Ридли) отнюдь не лучший на этой улице. Гостиная, снимаемая  мисс
Канн и обставленная ею по  своему  вкусу,  нами  уже  описана.  Второй  этаж
занимал Бэгшот, эсквайр, член парламента, третий - мистер Ханимен. Оставался
чердак, широкая лестница и кухни - ну куда, скажите на милость, вы поместите
еще постояльца, когда все разойдутся по своим углам?
     И все же в доме был  еще  один  постоялец,  которому,  как  почти  всем
остальным упомянутым здесь лицам (а  также  и  тем,  кого  вы  пока  еще  не
знаете), суждено сыграть свою роль в предстоящих событиях.  Поздно  вечером,
когда мистер Ханимен возвращается домой, он находит на столе в прихожей  три
восковых свечи - для себя, для Бэгшота и еще для кого-то. Что до мисс  Канн,
то она к этому времени уже давно почивает в своей гостиной, у дверей которой
стоят на коврике ее маленькие, но прочные уличные ботинки. В полдень, а иной
раз и в час, и в два, а то и в три пополудни, когда Бэгшот уже давно ушел  в
свои комитеты, а маленькая Канн побежала  к  ученикам,  из-под  самой  крыши
доносится громовый голос. Там нету звонка, и лестницу сотрясают крики:  "Эй,
прислужник! Джулия! Джулия, душенька! Миссис Ридли!" Если поименованные лица
не появляются, то подчас с самого верха в пролет  лестницы  летят  штаны,  в
которые завернута пара башмаков с железными подковами,  названных  но  имени
славного прусского генерала, пришедшего  во  время  битвы  при  Ватерлоо  на
выручку прародителю других известных сапог; и все это с  гулом  обрушивается
на мраморный пол прихожей. Тогда мальчик  Томас,  именуемый  "прислужником",
говорит: "Начинается!" - или в  задней  гостиной  раздается  неистовый  звон
личного колокольчика миссис Ридли, и  кухарка  Джулия  восклицает:  "Господи
помилуй, опять этот мистер Фредерик!"
     Если штаны и ботинки не оказывали действия, на площадке верхнего этажа,
пританцовывая от ярости, появлялся их владелец и, все так же  пританцовывая,
спускался по лестнице,  завернувшись  в  широкий  рваный  шлафрок.  В  таком
костюме и состоянии он вторгался в комнату Ханимена, где сей кроткий пастырь
мучился головной болью, просматривал газеты или читал роман; затем, все  той
же танцующей походкой, хлопая полами своего одеяния, пришелец направлялся  к
камину, ворошил угли кочергой, вздувал огонь,  грелся  перед  ним,  а  потом
устремлялся к буфету, в котором его преподобие держал херес, и наливал  себе
стаканчик.
     - Salve, spes fidei,  lumen  ecclesiae!  {Привет  тебе,  надежда  веры,
светоч церкви! (лат.).} - говорил он. - За  твое  здоровье,  дружище.  Узнаю
марку - марсала Шеррика трехмесячного разлива, двести фунтов сорок шиллингов
за дюжину.
     - Да нет же, нет... (Так вот, значит, какой скелет таился в чуланчике у
Ханимена - под скелетом я отнюдь не имею в виду  весельчака  Фреда  Бейхема,
который отличался цветущим видом, был огромного роста и  весил  четырнадцать
стоунов.) Право же нет, Фред, -  вздыхает  владелец  марсалы.  -  Ты  сильно
преувеличиваешь. Это совсем не такое дорогое вино, как ты думаешь, оно много
дешевле.
     - Так, значит, почем оно? - спрашивает Фред, щедро наливая себе  вторую
порцию. - Полкроны?  Полкроны,  так  ведь,  Ханимен?  Сорокой  я  клянусь  и
петухом, что и шести-то пенсов ведь не стоит,  -  произносит  он,  пародируя
знаменитого  в  то  время  трагика.  Он  мог  скопировать  любого  актера  -
трагического  или  комического,  -  любого  парламентского  оратора,  любого
проповедника,  умел  кричать  петухом,  скрипеть   пилой,   показывал,   как
выскакивает пробка из бутылки и вино  с  бульканьем  льется  в  графин,  как
жужжит пчела, как  мальчишка-трубочист  лезет  в  дымоход,  и  всякое  такое
прочее.  Он  до  того  похоже  представлял   страдающих   морской   болезнью
пассажиров, что впору было умереть со смеху. Епископ, его дядюшка, пришел  в
такой восторг от этого комичного зрелища, что подарил Фреду чек на  изрядную
сумму, а тот разменял его в "Музыкальной пещере" и при этом изобразил  перед
собравшимися дядюшку и его капел