рг от вашего сочинения  -
да будет вам известно, мало кому  из  писателей  удается  заслужить  похвалу
миссис Тимминс, - заключил он с видом человека, который знает, что говорит.
     -  Отличная  вещь!  -  подхватил  Клайв.  -  Особенно  та  часть,   где
описывается, как Уолтер похитил Неэру, а генерал не мог пуститься за ними  в
погоню, хоть почтовая карета и стояла у порога: ведь Тим О'Тул  спрятал  его
деревянную ногу! Великолепно, ей-богу! Все смешное получилось здорово! А вот
сентиментальщину всякую я не люблю и поэзию тоже - терпеть ее не могу.
     - Пен отнюдь не первоклассный писатель, - заметил Уорингтон, -  и  мне,
полковник Ньюком, приходится время от времени втолковывать ему это. Иначе он
вовсе зазнается и станет просто невыносимым.
     - Но... - начал было Клайв.
     - Вы хотели что-то сказать? - участливо спросил у него Уорингтон.
     - Я думал, что ты знаменитость, Пенденнис, - объяснил наивный юноша.  -
Когда мы читали в "Пэл-Мэл" про всякие там балы, ребята всегда говорили, что
без тебя, небось, ни один не обходится, и я  был  уверен,  что  ты  снимаешь
квартиру в Олбени, держишь камердинера, грума, верховых лошадей или,  уж  по
крайней мере, собственный выезд.
     - Надеюсь, сэр, - вмешался полковник, - вы не имеете обыкновения  столь
поверхностно судить о людях. Сочинительство - самое  благородное  занятие  в
мире.   По   мне,   автор   какого-нибудь   великого    произведения    выше
генерал-губернатора Индии. Я преклоняюсь перед талантом и воздаю ему  почет,
где бы его ни встретил. Мне, например, больше всего по душе  моя  профессия,
но ведь я ни к чему другому не способен. Даже под  угрозой  расстрела  я  не
сочинил бы и четверостишия. Всего не охватишь. И, однако,  сэр,  кто  бы  не
согласился  на  бедность,  лишь  бы  обладать  талантом,  достичь  славы   и
бессмертия? Вспомните доктора Джонсона, какой это был  талант,  а  ведь  жил
как? Его обиталище, смею сказать, было ничем не лучше вашего,  хотя,  право,
джентльмены, квартира у вас светлая и приятная, - добавил  полковник,  боясь
нас обидеть. - Возвращаясь на родину, я больше всего мечтал,  коли  повезет,
удостоиться общества  людей  ученых,  талантливых  и  остроумных,  поэтов  и
историков, и набраться от них ума-разума. В свое время мне это не удалось  -
я покинул Англию еще мальчиком. К тому же, пожалуй, в доме моего отца больше
думали о деньгах, чем о вещах умственных. Разве у  нас  с  отцом  были  твои
возможности? И как мог ты заговорить о бедности  мистера  Пенденниса,  когда
единственное чувство, возникающее в жилище поэта или писателя, это - восторг
и уважение?  Мне  не  случалось  прежде  бывать  у  литераторов,  -  заметил
полковник, обернувшись к нам, - так что простите мое невежество и скажите  -
это и есть гранки?
     Мы протянули их ему, посмеиваясь  восторженности  доброго  джентльмена,
которого умиляло то, что нам приелось, как торт кондитеру.
     Он полагал, что с литераторами следует говорить только о литературе, и,
как я потом убедился за годы нашей дружбы,  его  было  невозможно  заставить
говорить о своих военных делах и  подвигах,  хоть  он,  по  моим  сведеньям,
отличился в двадцати сражениях; он обходил этот предмет  как  совершенно  не
стоящий внимания.
     Как выяснилось, величайшим из людей  он  считал  доктора  Джонсона;  по
любому поводу приводил его изречения и, отправляясь  в  путешествие,  всегда
брал с собой его жизнеописание, сочиненное Босуэллом. Еще он читал Цезаря  в
Тацита, "разумеется, поглядывая в перевод, сэр. Хорошо, что я в  школе  хоть
что-то усвоил из латыни", -  и  он  с  простодушным  удовольствием  принялся
сыпать фразами на все случаи жизни из латинской грамматики. Кроме упомянутых
книг,  его  походную  библиотечку  составляли:  "Дон  Кихот",  "Сэр   Чарльз
Грандисон" и полный "Зритель". Он всегда  говорил,  что  читает  эти  книги,
"потому  что  ценит  общество  джентльменов,  а  где  вы  еще  сыщете  столь
безупречных джентльменов, как сэр Роджер де Коверли, сэр Чарльз Грандисон  и
Дон Кихот Ламанчский?". Когда же мы спросили, что он думает о Фильдинге,  он
ответил нам, покручивая усы:
     - Как же, сэр, как же - "Том Джонс", "Джозеф  Эндрюс"!  Я  читал  их  в
юности, когда водил компанию  с  кем  попало  и  совершал  иные  скверные  и
недостойные поступки, о чем нынче глубоко  сожалею.  Я  случайно  нашел  эти
книги в отцовской библиотеке и тайком прочел их. Я ведь многое делал тайком:
бегал на петушиные бои, пил пиво и курия на конюшне трубку с конюхами Джеком
и Томом. Помню, миссис  Ньюком  застала  меня  однажды  вечером  за  чтением
какой-то из этих книг и, решив, что  это  сочинение  миссис  Ханны  Мор  или
что-то в этом роде - томик и  вправду  выглядел  солидно,  -  надумала  сама
почитать ее. Ну, а я промолчал; я не  стал  бы  лгать  и  по  более  важному
поводу. За всю свою жизнь и трех раз не солгал, клянусь богом! Читает  и  ни
разу не улыбнется, -  она  столько  же  смыслила  в  смешном,  сколько  я  в
древнееврейском  языке,  -  пока  не  дошла  наконец  до  того  места,  где.
рассказывается про Джозефа Эндрюса и леди Б. Тут она захлопнула книгу, и  вы
бы  видели,  сэр,  как  она  на  меня  посмотрела!  Признаться,   я   только
расхохотался - я был тогда буен и непочтителен, сэр. И все-таки  права  была
она, а не я, сэр. Ведь это всего лишь история про слуг, лакеев и  горничных,
пьянствующих по  кабакам.  Ужели,  вы  думаете,  мне  интересно  знать,  чем
развлекаются мои слуги! Я человек на редкость скромный, но нельзя забывать о
сословных различиях, и если нам с Клайвом выпало на долю быть джентльменами,
нас не потянет на кухню или в людскую. А что до этого малого,  Тома  Джонса,
который пошел на содержание, то, бог свидетель, как вспомню о нем, вся кровь
во мне закипает, сэр! Я б не остался с ним в одной комнате, сэр. Появись  он
в этих дверях,  я  сказал  бы  ему:  "Да  как  ты  смеешь,  продажная  душа,
осквернять своим присутствием комнату, где я беседую  с  моим  юным  другом!
Комнату, где два джентльмена, слышишь, два джентльмена попивают  вино  после
обеда. Как ты посмел, подлый негодяй?!" Простите, сэр, я это не вам...
     Полковник быстро шагал по комнате в своих широких панталонах,  выпуская
по временам яростные клубы дыма и отгоняя их цветастым  носовым  платком,  и
последняя его фраза  оказалась  обращенной  к  Ларкинсу,  моему  слуге,  чье
появление прервало тираду, адресованную Тому Джонсу. Ларкинс не  выказал  ни
тени удивления - он привык не проявлять и даже не испытывать изумления,  что
бы ни случалось ему видеть или слышать в нашей квартире.
     - В чем дело, Ларкинс? - спросил я; второй его хозяин  незадолго  перед
тем раскланялся и  ушел  по  неотложному  делу,  оставив  меня  с  добрейшим
полковником, всецело поглощенным своей речью и сигарой.
     - Посыльный от  миссис  Бретт,  -  отвечал  Ларкинс.  Я  пожелай  этому
посыльному провалиться ко всем чертям и велел Ларкинсу попросить его зайти в
другой раз.
     Спустя минуту юный Ларкинс вернулся и, ухмыляясь, сообщил:
     - Он говорит, ему велено не возвращаться без денег, сэр.
     - А, чтоб ему!.. - рассердился я. - Скажи, у меня сейчас нет  наличных.
Пусть придет завтра.
     При этих словах  Клайв  с  удивлением  взглянул  на  меня,  а  на  лице
полковника отразилось глубочайшее сочувствие. И все  же,  сделав  над  собою
усилие, он вернулся к Тому Джонсу и продолжал:
     - Право, сэр, у меня не хватает слов, чтобы  выразить  свое  возмущение
этим малым, Томом Джонсом. Впрочем, что  я  тут  разглагольствую!  Я  совсем
забыл, что наш великий и несравненный доктор Джонсон уже решил этот  вопрос.
Помните, что он сказал мистеру Босуэллу о Фильдинге?
     - Но Гиббон высоко ценил его,  -  возразил  его  собеседник,  -  а  это
чего-нибудь да стоит, полковник.  Он  писал,  что  семья  мистера  Фильдинга
происходила от графов Габсбургских, но...
     - Гиббон! Да ведь он же безбожник. Я не дал бы за его мнение и  кончика
этой  сигары.  Если   мистер   Фильдинг   был   действительно   благородного
происхождения, то должен был знать приличия. А коли не  знал,  тем  позорнее
для него. Однако что это я  тут  болтаю,  только  отнимаю  ваше  драгоценное
время! Нет, я не хочу больше курить, спасибо. Мне пора  в  Сити.  Я  не  мог
пройти  мимо  Темпла  и  не  заглянуть  к  вам,   чтобы   поблагодарить   за
покровительство, которое вы оказывали моему мальчику. Уважьте нас, придите к
нам отобедать - завтра, послезавтра, в любой день! Ваш друг покидает Лондон?
Надеюсь, по его возвращении, мы возобновим наше приятное знакомство.  Пошли,
Клайв!
     Клайв, который на протяжении всей  описанной  дискуссии,  или,  вернее,
монолога, произнесенного его отцом, был  занят  исключительно  томом  гравюр
Хогарта, встал со своего места и, когда прощался, не  забыл  попросить  меня
прийти поскорее взглянуть на его лошадку. Еще раз пожав друг другу руки,  мы
расстались.
     Едва я успел опять взяться за газету, как в дверь снова постучали, и  в
комнату ворвался взволнованный и смущенный полковник.
     - Простите, - сказал он, - я, кажется, забыл свою... свою...
     Тем временем Ларкинс удалился, и полковник заговорил прямо.
     - Мой юный друг, - сказал он, - заранее приношу тысячу извинений, но вы
друг Клайва (мальчик ждет меня во дворе), и  поэтому  я  беру  на  себя  эту
смелость. Я знаю, какова судьба людей талантливых и пишущих. Когда мы тут  у
вас сидели, зашел один человек со счетом,  который...  который  вы  пока  не
могли оплатить. Так вот, простите меня за смелость и  разрешите  быть  вашим
банкиром. Вы сказали, что сейчас сочиняете новую книгу. Если она не  уступит
предыдущей, это, без сомнения, будет  шедевр.  Подпишите  меня  на  двадцать
экземпляров и позвольте расплатиться авансом. Меня, знаете ли,  может  здесь
не быть. Я ведь перелетная птица, бездомный старый служака.
     -  Дорогой  полковник,  -  произнес  я,  глубоко  тронутый  его  редкой
добротой, - этот навязчивый кредитор - всего-навсего мальчишка от прачки, и,
если не ошибаюсь, миссис Бретт - моя должница. Да к тому ж у  меня  в  вашем
семействе уже есть банкир.
     - В нашем семействе, дражайший сэр?
     - Когда у меня заводятся  деньги,  их  любезно  принимают  на  хранение
господа Ньюкомы с Треднидл-стрит, и я рад заявить, что сейчас у них  кое-что
хранится. Я искренне сожалею, что не нуждаюсь в деньгах, - тогда я  имел  бы
счастье принять вашу благородную помощь.
     В четвертый раз за это  утро  мы  пожали  друг  другу  руки,  и  добрый
джентльмен поспешил к своему сыну.


        ^TГлава V^U
     Дядюшки Клайва

     Я охотно принял любезное приглашение полковника отобедать с ним,  и  за
этим обедом последовало множество других, которые  неизменно  оплачивал  наш
великодушный старик. Он жил тогда с одним своим индийским другом в гостинице
"Нирот", на Клиффорд-стрит, и  мистер  Клайв,  в  свою  очередь,  вкушал  от
тамошних яств, приходившихся ему куда больше по вкусу, нежели  обильная,  но
простая кухня Серых Монахов, от которой мы, мальчишками, неизменно  воротили
носы, хоть впоследствии ее, наверно,
     не без грусти вспоминали  многие  бедняги,  с  трудом  добывавшие  себе
пропитание. Итак, дружба моя с полковником и его сыном крепла  и  доставляла
мне куда больше удовольствия, чем знакомство с упомянутыми в  прошлой  главе
дядюшками Клайва из Сити,  внушавшими  мне,  по  чести  сказать,  один  лишь
благоговейный страх,
     Если б все личные вклады, хранившиеся у этих достойных  банкиров,  были
подобны  моему,  то,  право,  не  знаю,  что  сталось  бы  с  особняками  на
Брайенстоун-сквер и Парк-Лейн и  с  загородными  резиденциями  в  Ньюкоме  и
Марблхеде. Я готов был сносить  любые  лишения,  только  бы  не  трогать  те
две-три гинеи, без которых у меня закрыли бы счет, однако мне казалось,  что
все клерки и кассиры потихоньку подсмеиваются надо мной, когда я прихожу  за
деньгами. В страхе перед ними, я обычно посылал туда Ларкинса или  уборщицу,
миссис Фланаган. А чем войти в приемную позади конторы, в это святилище, где
за стеклянной перегородкой сияли лысины братьев Ньюком,  занятых  беседой  с
другими  капиталистами  или  изучением  газеты,  так  я  бы  скорее  решился
проникнуть в личную библиотеку самого  директора  школы  Серых  Монахов  или
добровольно уселся бы в кресло дантиста и дал выдернуть себе зуб. Между  тем
мой  покойный  дядюшка,  добрейший  майор  Пенденнис,  который,  само  собой
разумеется, держал у Хобсона отнюдь не крупную сумму, запросто входил в  эту
приемную, чтобы с непринужденностью и величавостью Ротшильда  приветствовать
обоих властителей здешних мест.
     - Il faut se faire valoir {Надо знать себе цену (франц.).},  дружок,  -
любил говорить этот добрый старый джентльмен своему племяннику и питомцу.  -
Банкиры рады любому порядочному вкладчику, уж поверьте мне, сэр. Не  следует
думать, будто они любезны только с богатыми. Взять, к примеру, меня.  Всякий
раз, как я бываю в Сити, я захожу к ним потолковать о том о  сем.  Я  узнаю,
какие новости на бирже, а потом пересказываю их в свете. На людей производит
впечатление, когда вы вхожи  к  своему  банкиру,  да  и  самим  Ньюкомам  я,
пожалуй, могу быть полезен в нашей части Лондона.
     Несомненно, в своих владениях - кварталах Мэйфэр и  Сент-Джеймс  -  мой
почтенный дядюшка был персоной, пожалуй, не менее влиятельной, чем  Ньюкомы.
Когда я появился в Лондоне, он  позаботился  раздобыть  для  меня  несколько
приглашений на приемы у леди Анны Ньюком на Парк-Лейн и,  на  званые  вечера
миссис Ньюком на  Брайенстоун-сквер;  впрочем,  должен  признаться,  что  по
следними я с некоторых пор изрядно пренебрегал.
     - Между нами говоря, дружок, - признавался мой  тогдашний  многоопытный
ментор, - на вечеринках миссис Ньюком собирается далеко не лучшее  общество.
Да и сама она отнюдь не блещет воспитанием. И все-таки у своего банкира надо
бывать - это производит хорошее впечатление. Раз  приглашают,  загляни  этак
минут на пять, очень тебе советую!
     И я изредка заглядывал, хотя обхождение хозяйки заставляло меня думать,
- может быть, и зря, - что ей отлично известно  о  тех  тридцати  шиллингах,
которые остались на моем счету в их банке.  В  течение  этих  двух-трех  лет
мистер Хобсон Ньюком не раз при встрече приглашал меня в гости, если  в  тот
день или на следующий за столом у них оставалось свободное место, и я  волен
был принять или не принять его приглашение. Впрочем, посещая, эти обеды, вы,
так сказать, не многим обязываетесь. Подобное лондонское  гостеприимство  не
связывает духовными узами гостей и хозяев. Ваш белый жилет  заполняет  собой
брешь за столом, и вы удаляетесь, хорошо наполнив желудок в благодарность за
оказанную услугу.
     - Милый мой, - говаривал мой добрый старый дядюшка, -  если  бы  мы  не
вправе были обсуждать людей, чью хлеб-соль мы едим, вообрази, как  скучен  и
нем стал бы Лондон. Самые приятные воспоминания сохранились  у  меня  о  тех
вечерах, когда после званого обеда мы усаживались en  petit  comite  {Тесным
кружком (франц.).} и перемывали косточки ушедшим. Сегодня тебе, завтра  мне,
mon cher {Мой милый (франц.).}, почему бы и нет? Неужто  ты  думаешь,  я  не
знаю, что моим друзьям известны мои слабости и причуды? А раз так,  я  отдаю
себя на их суд de bonne grace {Охотно, добровольно  (франц.).}.  Entre  nous
{Между нами (франц.).}, Хобсон  Ньюком  -  неплохой  человек,  но  уж  очень
вульгарен, и жена у него - совсем ему под стать.
     Раз в  год  леди  Анна  Ньюком  (о  которой  мой  ментор  говорил  куда
осторожнее,  -  я  заметил,  чем  знатнее  был  человек,  тем  осторожней  и
уважительней отзывался о нем майор Пенденнис), итак, раз или два в году леди
Анна Ньюком открывала свои залы, чтобы устроить в них  концерт  или  бал;  и
тогда - все равно был то бал или концерт - в  гости  к  ним  съезжалась  вся
знать, а отчасти  и  люди  нетитулованные,  и  улица  перед  их  домом  была
запружена экипажами. Миссис Ньюком тоже давала балы и концерты,  но  в  пику
невестке, у которой  обычно  выступали  итальянские  певцы,  на  ее  вечерах
исполнялась  лишь  английская  музыка.  "Для  меня  и  отечественная  музыка
хороша", - говорила она.
     По правде сказать,  эти  дамы  не  очень-то  жаловали  друг  друга.  На
Брайенстоун-сквер были не в силах  пережить  превосходство  родственников  с
Парк-Лейн, и список именитых гостей, собиравшихся на вечерах милейшей  Анны,
наполнял завистью сердце милейшей Марии. Разные есть люди на свете. На одних
титул и житейские блага производят столь сильное впечатление, что они тут же
падают  на  колени  и  начинают  поклоняться  их  обладателям.   Другие   же
воспринимают чужое благополучие как личную обиду: стоит им  завидеть  экипаж
богача, как они принимаются кричать и улюлюкать.  Миссис  Ньюком,  насколько
мне позволяет судить мой скромный житейский опыт, не просто  завистлива,  но
возводит свою зависть в принцип. Она  считает  ее  проявлением  честности  и
гражданской независимости. Уж она-то не  станет  унижаться  перед  какими-то
спесивыми аристократами. Она - дочь стряпчего и жена коммерсанта, у нее  все
по-простому. Бедненький Брайен, ее деверь (пусть не обольщается - в  Лондоне
все все знают), не успеет прийти из банка, как уж будь любезен ухаживать  за
жениной родней и увиваться за  разными  господами  из  Мэйфэра,  когда  ему,
может, хочется посидеть с приятелями. Нет, ей не  свойственно  такое  глупое
тщеславие. Подобные суждения она без утайки  высказывала  каждому  из  своих
знакомых  почти  в  каждой  беседе.  Разумеется,  наши  дамы   не   находили
удовольствия  в  обществе  друг  друга.  Иным  людям   вечно   мерещится   в
титулованных особах наглое высокомерие, другие же упорно утверждают, что все
священники - лицемеры, сторонники реформ - негодяи, чиновники -  казнокрады,
и  так  далее.  Миссис  Ньюком,  без  сомнения,  не   считала   себя   лицом
предубежденным, а напротив, казалась себе женщиной  честной,  независимой  и
возвышенного образа мыслей. Обе дамы  командовали  своими  мужьями,  которые
были людьми слабовольными и,  как  все  мужчины  в  этой  семье,  по  правде
сказать,  легко  подчинялись  женщинам.  Поэтому,  если  сэр  Брайен  Ньюком
голосовал  за  торийского  кандидата  от  Сити,  то  мистер  Хобсон   Ньюком
поддерживал сторонников реформы; если Брайен  сидел  в  палате  общин  среди
умеренных консерваторов, то Хобсон разоблачал предателей и  обрушивал  такие
громы на развращенных аристократов,  что  все  налогоплательщики  Мэрилебона
были  вне  себя  от  восторга;  а  когда  леди  Анна  со   своим   мужем   и
многочисленными чадами приняла доктрину Высокой  церкви  и  стала  соблюдать
великий пост, миссис Ньюком  подняла  крик  об  угрозе  папизма  и  покинула
часовню, где у них было постоянное место, едва тамошний проповедник вышел на
кафедру в стихаре.
     Бедный озадаченный Ханимен! Поистине то был  для  тебя  скорбный  день,
когда ты взошел на свою хорошенькую кафедру с благоухающим  носовым  платком
(и не менее  усладительной  проповедью),  в  своем  свежевыглаженном,  таком
чистеньком, таком опрятненьком стихаре, который, по  твоему  убеждению,  так
шел тебе! Какой ужас отразился  на  твоем  лице  и  с  какой  растерянностью
пригладил ты свои кудряшки украшенной перстнями  рукой,  когда  увидел,  как
миссис Ньюком, от которой тебе перепадало не меньше двадцати пяти  фунтов  в
год, воззрилась на тебя со своей скамьи, схватила за руку мистера Ньюкома и,
распахнув  дверцу  семейной  ложи,  зонтиком  выгнала  оттуда   всех   своих
отпрысков,  удивленных,  но  в  общем-то  обрадованных,  что  их  уводят   с
проповеди, а  потом  еще  послала  Джона  через  всю  церковь  за  сумкой  с
молитвенниками! Да, не одного хорошего обеда лишился  Чарльз  Ханимен  из-за
этой злосчастной рясы! Зачем только  глава  их  епархии  предписал  ему  так
облачиться? И Ханимен стал ход