исывается  с  мисс  Этель  -  с  этим
благородным созданием, которое любят и ценят все, кто ее  знает.  Она  очень
переменилась за то время, что вы ее не видели, полковник Ньюком, -с тех  пор
как случилось это несчастье в семье сэра Барнса и у вас с ним пошли раздоры.
Очень переменилась, и к лучшему. Спросите мою жену - она хорошо ее  знает  и
постоянно с ней общается.
     - Возможно, возможно! - поспешил ответить полковник. - От души надеюсь,
что она стала лучше. Ей было в чем раскаиваться. А не пора ли нам  подняться
к дамам, господа, и выпить кофейку? - На  этом  разговор  закончился,  и  мы
"покинули столовую.
     Мы поднялись в гостиную, где обе дамы, разумеется, обрадовались  нашему
приходу, положившему конец их беседе. Полковник  в  стороне  завел  какой-то
разговор с моей женой, и я увидел, как помрачнело его лицо, когда она  стала
в нем-то с жаром убеждать его, подкрепляя свои слова жестами: ее руки всегда
приходили в движение, когда сердце их  владелицы  утрачивало  покой.  Я  был
уверен, что она защищает Этель перед дядюшкой.
     Так оно и было. Мистер Джордж тоже понял, о чем она вела речь.
     - Полюбуйся! - сказал он мне. - Знаешь, о чем там старается твоя  жена?
Она возлюбила девицу, по которой, как вы говорили,  сохнул  Клайв  до  своей
женитьбы, на этой безмятежной малютке. Рози - простое  и  милое  существо  и
стоит дюжины ваших Этель.
     - То-то и оно, что простое, - говорит мистер П., пожимая плечами.
     - Ну, в двадцать лет это качество предпочтительней искушенности.  Лучше
совсем не иметь в голове мыслей, чем,  подобно  некоторым  барышням,  думать
лишь об одном: кого бы им побыстрее  и  понадежнее  окрутить.  Такие  только
глянут на свет божий, как тут же начинают высматривать себе хорошую  партию;
их приучают умильно глядеть  на  графа,  потупляться  перед  маркизом  и  не
замечать простых смертных. Я, слава богу, мало искушен в светских делах. (Не
смотри на меня с укором, мой юный Браммел!) Но право же, мне  кажется,  сэр,
что эта Дюймовочка начала важничать с тех пор,  как  вышла  замуж  и  завела
собственный выезд. По-моему, она даже несколько покровительственно относится
ко мне. Ужели общение со светом пагубно для всех женщин и  эти  милые  цветы
теряют свою прелесть на сих житейских торжищах? Я, впрочем,  знаю  одну,  не
утратившую душевной чистоты! Правда, я ведь только и знаю  ее,  да  вот  эту
малютку, да нашу уборщицу - миссис Фланаган, и еще моих сестер, но те  живут
в деревне и в счет не идут. А эта  мисс  Ньюком,  которой  ты  однажды  меня
представлял, - ехидна! Хорошо, что ее яд не страшен для твоей супруги, а  то
она бы ее погубила. Надеюсь, полковник не поверит  ни  одному  слову  миссис
Лоры.
     Тем временем  конфиденциальный  разговор  хозяина  дома  с  моей  женой
окончился. Шутливо настроенный мистер Уорингтон подошел к дамам,  пересказал
им   новость    о    предстоящей    лекции    Барнса    и    продекламировал
"Пчелку-хлопотунью", снабдив эти всем  известные  стихи  собственными  злыми
комментариями; миссис Клайв сначала слушала и ничего не понимала,  но  видя,
что все смеются, тоже залилась смехом и воскликнула:
     - Ах, какой злой насмешник! Нет, я в жизни ничего не слышала  потешнее!
А вы, миссис Пенденнис?
     Пока Джордж витийствовал, Клайв задумчиво сидел в стороне и грыз ногти,
не очень прислушиваясь  к  тому,  что  говорил  ему  Ф.  В.,  но  тут  вдруг
рассмеялся разок-другой и, пересев  к  столу,  принялся  рисовать  что-то  в
блокноте.
     Когда Уорингтон смолк, Ф. Б. подошел к рисовальщику, глянул  ему  через
плечо и затрясся в конвульсиях, пытаясь подавить смех, однако не выдержал  и
громко расхохотался.
     - Великолепно! Ей-богу, великолепно! Повесьте  эту  картинку  на  улице
Ньюкома, и сэр Барнс не рискнет больше появиться перед избирателями!
     Ф. Б. протянул рисунок собравшимся, и все, кроме Лоры, залились смехом.
Что до полковника, то он принялся шагать взад-вперед по комнате; он подновил
рисунок к глазам, отставлял его на расстояние,  поглаживал  его  рукой  и  с
довольным видом хлопал сына по плечу.
     -  Великолепно!  Великолепно!  -  повторял  он.  -  Мы  отпечатаем  эту
карикатуру, сэр, да-да! Покажем пороку его  лицо  и  посрамим  гадину  в  ее
собственном логове. Вот что мы сделаем, сэр!

     Миссис Пенденнис вернулась домой с тяжелым сердцем. Она не  умела  быть
равнодушной к  дурным  и  хорошим  порывам  своих  друзей,  и  ее  тревожили
мстительные замыслы полковника. На  следующий  день  нам  довелось  посетить
нашего приятеля Джей Джея (он в то время заканчивал  работу  над  прелестной
маленькой картиной, которая позднее значилась на выставке  под  номером  263
как "Портрет дамы с ребенком"), и тут мы услышали, что поутру у него побывал
Клайв и поделился с ним  некоторыми  семейными  планами.  По  мрачному  лицу
живописца нетрудно было догадаться, что он их не одобряет.
     - И Клайву они не по душе! -  вскричал  Ридли  с  такой  горячностью  и
прямотой, с какими он прежде никогда не осуждал друзей.
     - Они отняли его у искусства, -  говорил  Ридли.  -  Им  непонятны  его
разговоры о живописи, и они презирают его  за  то,  что  он  занимается  ею.
Впрочем, что тут  странного?!  Мои  родители  тоже  ни  в  грош  не  ставили
искусство, но ведь мой отец не чета  полковнику,  миссис  Пенденнис.  Эх,  и
зачем только полковник разбогател! Жаль, что Клайву не пришлось  жить  своим
искусством, как мне. Тогда он непременно сделал бы что-нибудь достойное его,
а сейчас он растрачивает время в бальных залах  и  в  операх  да  зевает  на
заседаниях в Сити. Они  называют  это  делом,  а  когда  он  приходит  сюда,
обвиняют его в праздности! Будто для искусства не мало целой  жизни  и  всех
наших усилий! Он ушел от меня утром мрачный и подавленный. Полковник задумал
либо сам баллотироваться в парламент, либо выдвинуть Клайва, только  тот  не
хочет. Я надеюсь, он не сдастся! А вы какого мнения, миссис Пенденнис?
     С этими словами он повернулся к  нам;  яркий  луч  света,  игравший  на
волосах  модели,  осветил  теперь  и  самого  живописца   -   его   бледное,
сосредоточенное лицо, длинные кудри и горячий взгляд карих глаз. На руке его
палитра, похожая на щит,  расцвеченный  яркими  мазками,  а  пальцы  сжимают
муштабель и пучок кистей - оружие в этой славной и бескровной битве.  Им  он
одерживал победы, в которых были ранены лишь завистники, и оно  служило  ему
защитой от честолюбия, праздности  и  соблазнов.  Когда  он  поглощен  своим
любимым делом, досужие мысли  не  властны  над  ним  и  себялюбивые  желания
отступают прочь. Искусство - это истина, а истина - это  святыня,  и  всякое
служение ей подобно  ежедневному  подвигу  во  имя  веры.  Людские  боренья,
стычки, успехи - что они  для  этого  мирного  отшельника,  который  следует
своему призванию? На стенах его кельи мерцает во мраке множество  прекрасных
трофеев его блистательных побед - упоительные цветы его вымысла, благородные
очертания красоты, им придуманной и явленной миру. Но люди вторгаются в  его
мастерскую, свысока назначают цену за  его  вдохновение  или  в  меру  своих
способностей  стараются  выказать  восторг.  Но  что  вы  понимаете  в   его
искусстве? Тебе, добрый мой старик Томас Ньюком, неизвестна даже азбука того
языка, на котором написана эта священная книга! Что ты знаешь о ее  величии,
о ее тайнах, радостях и утешениях? И  все  же,  этот  злополучный  родитель,
исполненный горечи и даже гневной  решимости,  вставал  между  сыном  и  его
сокровенными увлечениями. Вместо живописи полковник навязал  ему  конторские
книги, а вместо его первой любви - малютку Рози.
     Не удивительно, что Клайв повесил голову; по временам  он  бунтует,  но
чаще  пребывает  в  унынии;  по  словам  Ридли,  он   решительно   отказался
баллотироваться в Ньюкоме. Лора очень радуется его отказу и  снова  начинает
относиться к нему как к другу.


        ^TГлава LXVI,^U
     в которой полковнику читают нотацию, а ньюкомской публике - лекцию

     Наутро после семейного обеда, описанного  в  прошлой  главе,  полковник
Ньюком, сидя за завтраком в кругу  домочадцев,  строил  планы  вторжения  на
вражескую территорию и  радовался  мысли,  что  ему  наконец  представляется
случай унизить этого мерзавца Барнса.
     - А Клайв совсем не считает его мерзавцем, папочка, - восклицает  Рози,
выглядывая из-за  чайника  на  спиртовке.  -  Ты  же  говорил,  Клайв,  что,
по-твоему, папочка слишком строго его судит. Ведь говорил,  нынче  утром!  -
Злые взгляды мужа побуждают ее искать защиты  у  свекра,  но  глаза  старика
смотрят сейчас еще злее сыновних. Мстительный  огонек  вспыхнул  под  седыми
бровями Томаса Ньюкома и метнулся в сторону  Клайва.  Но  тут  же  лицо  его
залилось краской, и он уставился в чашку, которую поднимал  дрожащей  рукой.
Отец и сын так любили друг друга, что даже боялись один другого. Война между
двумя такими людьми - ужасна. А пригожая и румяная малютка Рози,  прелестная
в своем утреннем чепчике, украшенном  бантиками,  со  множеством  сверкающих
перстней на пухлых пальчиках, сидела и улыбалась за серебряным  чайником,  в
котором отражалось ее хорошенькое детское личико. Простодушное дитя!  Она  и
не ведала, как жестоко ранила своими словами эти два благородных сердца.
     "Мальчик совсем от меня отошел, - думает бедный Томас  Ньюком.  -  Этот
Иуда оскорбил нашу семью, старается разорить наше  предприятие,  а  мой  сын
даже не чувствует к  нему  злобы!  Ему  не  дороги  наши  планы,  не  дорога
фамильная честь. Я доставил ему положение, каким гордился бы любой  юноша  в
Англии, а он принимает все это так, словно оказывает мне милость".
     "Жена со всеми делами идет к моему отцу, - думает бедный Клайв,  -  она
советуется с ним, а не со мной. О чем бы ни шла речь - о ленте к чепцу или о
чем-то более важном в нашей жизни, она только к нему и идет и делает, как он
скажет, а я должен ждать его решения и применяться к нему. Если я в кои веки
высказываю несогласие, то обижаю моего милого старика; а  если  против  воли
уступаю ему, то не могу  скрыть  своего  неудовольствия  и  обижаю  его  еще
больше. Так из лучших побуждений он обрек меня на рабскую жизнь!"
     - Неужели вас так увлекают газеты! - опять начинает щебетать Рози. -  И
что вы находите интересного в этой несносной политике!
     Оба джентльмена не отрывают глаз от газет, хотя наверняка не  различают
ни слова на этих блещущих остроумием страницах.
     - Клайв, как и ты, Рози, не увлекается политикой, - говорит  полковник,
откладывая газету в сторону.
     - Он увлекается только картинами, папочка! - жалуется миссис  Клайв.  -
Вчера не поехал со мной кататься в Парке, а сам сколько часов подряд сидел у
себя в мастерской, пока  вы,  бедненький,  трудились  в  Сити.  Все  рисовал
какого-то противного нищего, одетого монахом. А нынче  вскочил  ни  свет  ни
заря - едва рассвело - и укатил на все утро; вот только что воротился, как к
завтраку собирались звонить.
     - Я люблю до завтрака покататься верхом, - говорит Клайв.
     - "Покататься верхом", как же! Знаю я, где вы  были,  сэр!  Он  что  ни
утро, папочка, ездит к своему дружку,  маленькому  мистеру  Ридли,  а  назад
возвращается - все руки в этой противной краске! Вот и нынче ездил. Сам ведь
знаешь, что ездил, Клайв!
     - Я же никого не заставил ждать, Рози, - отвечает Клайв. - Мне  приятно
утром часок-другой поработать кистью, когда удается выкроить время.
     Бедняга действительно, пользуясь летней порой, ездил по утрам  к  Ридли
поучиться живописи, а потом мчался галопом домой, боясь опоздать к  семейной
трапезе.
     - Ну да!.. - восклицает Рози, встряхивая бантиками на чепце.  -  Встает
на заре, а после ужина сразу же засыпает. Куда как вежливо и  мило!  Правда,
папочка?
     - Я тоже рано встаю, душенька, - замечает полковник  (сколько  раз  он,
наверное, слышал, как Клайв утром уходит из дому). - Надобно  написать  кучу
писем, разобраться в разных делах, распорядиться, как нужно. Нередко еще  до
завтрака я успеваю не  один  час  поработать  с  мистером  Беттсом,  который
приходит ко мне из  Сити;  Когда  тебе  доверено  такое  крупное  финансовое
предприятие, необходимо вставать с  петухами.  Впрочем,  все  мы,  жившие  в
Индии, встаем вместе с солнцем.
     - Миленький, добренький папочка! - лепечет малютка Рози с  неподдельным
умилением и, протянув пухлую беленькую ручку,  унизанную  перстнями,  гладит
смуглую и жилистую руку полковника - ту, что к ней ближе.
     -  А  как  там  у  Рндди  продвигается  картина,  Клайв?  -  спрашивает
полковник, желая выказать итерес к живописцу и его творению.
     - Прекрасно. Очень красивая вышла картина; ему  дали  за  нее  огромные
деньги. На будущий год его непременно сделают академиком, - отвечает Клайв.
     - Очень  трудолюбивый  и  достойный  молодой  человек.  Он  заслуживает
всяческого поощрения, - говорит старый вояка. - Рози,  душенька,  пора  тебе
пригласить к  нам  на  обед  мистера  Ридли  и  еще  мистера  Сми  и  других
джентльменов их профессии. Давай сегодня среди дня  съездим  поглядеть  твой
портрет.
     - Когда у нас в гостях мистер Ридли,  Клайв  не  засыпает  сразу  после
ужина! - восклицает Рози.
     - Тогда,  видно,  мой  черед  клевать  носом,  -  говорит  полковник  с
добродушным видом. В глазах его больше не было  гнева;  готовая  разразиться
баталия была до времени отложена.
     - И  все  же  ее  не  избежать,  я  знаю,  -  добавляет  бедный  Клайв,
пересказывая мне эту историю во время нашей с ним прогулки по Парку. - Мы  с
полковником ходим по минному полю,  а  моя  неразумная  женушка  то  и  дело
подбрасывает нам петарды. Иногда я даже хочу, Пен, чтобы мина  взорвалась  и
меня не стало. Не думаю, чтоб моя вдова очень горевала. Впрочем, как смею  я
так говорить, это же бессовестно: бедняжка всячески старается угодить мне. А
если это не выходит - виной тому, наверное, мой характер. Беда в том, видишь
ли,  что  они  оба  меня  не  понимают.   Полковник   считает,   будто   моя
приверженность   к   живописи   -   унизительна.   Старик   по   сей    день
покровительственно держится с Ридлит а ведь он  -  гений,  которому  вон  те
часовые должны были бы отдавать честь, сэр, когда он проходит. И что же -  с
ним снисходительно обращается старый служака из индийских драгун и  какая-то
Рози, да еще друг-приятель, недостойный даже смешивать  ему  краски!  Иногда
мне  хочется  просить  у  Джей   Джея   прощения,   когда   полковник   этак
покровительственно беседует с ним или несет всякий  вздор  об  искусстве,  а
Рози, приехав со свекром, порхает по  мастерской  и  изображает  восхищение.
"Ах, как мило! Как  прелестно!"  -  восклицает  она,  повторяя  убийственные
выражения своей маменьки, от которых меня просто передергивает.  Если  бы  у
моего бедного родителя тоже имелся свой  наперсник  и  он  мог,  вот  как  я
сейчас, подцепить его под руку и докучать ему разными семейными обидами, без
сомнения, он тоже рассказал бы очень невеселую историю. Я  терпеть  не  могу
банкирские дела и банкиров, этот Бунделкунд, индиго, хлопок и все прочее.  Я
хожу на эти проклятые заседания и ни слова не слышу  из  того,  о  чем  идет
речь. Я сижу там, потому что этого хочет мой отец. Ужели ты думаешь,  он  не
видит, что душе моей чужды деловые интересы и я охотней  сидел  бы  дома,  у
себя  в  мастерской?  Мы  не  понимаем  друг  друга,  хотя   каждый   чутьем
догадывается, что у другого на сердце. Каждый  думает  по-своему  и  все  же
знает мысли другого. Разве ты не видишь,  что  между  нами  идет  безмолвная
война? Наши мысли, пусть не высказанные, ощутимы для обоих - мы их читаем по
глазам, угадываем; и они сшибаются в схватке, разят и ранят.
     Конечно, наперсник Клайва видел, как страдает душой его бедный друг,  и
сочувствовал ему в его естественных и неизбежных горестях. Кто не знает, что
трудней всего переносить  мелкие  житейские  неприятности.  К  примеру,  вам
предложили бы сто тысяч годового дохода, славу, признание соотечественников,
самую прелестную и любимую женщину, словом, все, чего может  пожелать  душа,
на одном лишь условии: что в ботинке вашем будет несколько  острых  камешков
или - два гвоздика. И вот счастье и слава мигом исчезли бы в вашем  ботинке,
и все заботы вселенной свелись бы к этим гвоздям. Я  попытался  утишить  его
боль и гнев теми же  философскими  доводами,  к  каким  обычно  прибегают  в
подобных случаях,  однако,  мне  думается,  маленькие  гвоздики  по-прежнему
терзали этого мученика.
     Клайв продолжал свою грустную исповедь в течение всей  нашей  прогулки,
пока мы не подошли к  скромно  обставленному  домику,  который  мы  с  женой
снимали тогда в Пимлико. Случилось  так,  что  полковник  с  невесткой  тоже
посетили нас в этот день и застали виновного в гостиной моей  супруги,  куда
проследовали, высадившись из роскошного ландо, в котором  вы  уже  лицезрели
миссис Клайв.
     - Он не бывал  у  нас  несколько  месяцев!  И  вы  тоже,  Рози,  и  вы,
полковник! Но мы проглотили обиду и ездили к вам обедать и еще  сколько  раз
вас навещали, - пеняет им Лора.
     Полковник сослался на занятость; Рози - на всякие светские обязанности,
бесконечные визиты, и вообще у нее столько дел с той  поры,  как  она  стала
бывать в обществе. Давеча она заехала за папочкой к Бэю, а тамошний  швейцар
сказал ему, что мистер Клайв с мистером Пенденнисом недавно вместе  ушли  из
клуба.
     - Клайв редко когда со мной катается, - жаловалась Рози, -  все  больше
папочка ездит.
     -  У  Рози  такой  роскошный  выезд,  мне  просто  как-то  неловко,   -
отговаривается Клайв.
     - Не понимаю я нынешнюю молодежь. Ну отчего тебе должно  быть  неловко,
Клайв, прокатиться с женою в коляске по Кругу? - замечает полковник.
     - Да что это вы, папочка! - восклицает Рози. -  Круг  -  это  у  вас  в
Калькутте, а мы здесь катаемся по Парку.
     - В Барракпуре у нас тоже есть парк, душенька, - не сдается полковник.
     - А грумов он называет саисами, Лора! Давеча говорит: надо, мол, одного
саиса прогнать, пьяница он, а я никак в толк не возьму, про кого речь!
     - Вот что, мистер Ньюком, отправляйтесь-ка теперь вы с Рози кататься по
Кругу, а полковник пусть останется и поболтает  со  мной:  мы  с  ним  целую
вечность не виделись.
     Клайв тут же торжественно отбыл с супругой, а Лора  представила  глазам
полковника когда-то подаренную им чудесную белую кашемировую шаль, в которую
теперь была завернута преемница того маленького крепыша, чей  крик  и  топот
явственно доносился сверху.
     -  Мне  бы  очень  хотелось,  чтобы  вы  сопутствовали  нам   в   нашей
предвыборной поездке, Артур.
     - В той, о которой вчера шла речь? Так вы от нее не отказались?
     - Нет, я твердо решился ехать.
     Тут Лоре послышался плач  малютки,  и  она  вышла  из  комнаты,  метнув
многозначительный взгляд на мужа, который уже  успел  обсудить  с  ней  этот
предмет и придерживался ее мнения.
     Раз уж полковник коснулся этого вопроса, я рискнул осторожно  высказать
ему  свои  возражения.   Мстительность,   говорил   я,   недостойна   такого
благородного,  искреннего,  великодушного  и  честного  всегда  и  во   всем
человека, как Томас Ньюком. Право же, у  его  племянника  и  без  того  дома
скорбь и унижение. Не разумнее ли  наказание  Барнса  предоставить  времени,
совести и высшему Судие правых и неправых? Ему лучше ведомы  все  причины  и
побуждения виновного, и он судит его своим судом. Ведь даже самые  достойные
из нас и себя-то не понимают, когда бывают во гневе, а тем более  неспособны
судить   врага,   возбудившего   наше   негодование.   Собственную    мелкую
мстительность мы порой принимаем за возмущенную добродетель  и  справедливый
протест против зла. Но  полковник  не  внял  тем  призывам  к  снисхождению,
которое мне поручила внушить ему одна добрая христианка.
     - Предоставить наказание