к поживаете, дражайший братец? - спрашивал сэр Брайен.
     - Как рада я вас видеть, милейший полковник! И как хорошо вы выглядите!
- восклицала его супруга.
     Мисс Ньюком протянула руки и  кинулась  к  дядюшке,  и  ее  хорошенькое
личико  с  минуту  было  так  близко  от  него,  что,  клянусь  честью,  мне
показалось, будто она хочет его поцеловать. Даже леди Кью выступила вперед с
приветливой,  хотя,  признаться,  жутковатой  улыбкой,  собравшей  множество
морщин  вкруг  ее  крючковатого  носа  и   обнажившей   ее   зубы   (верней,
превосходную, совсем новую  вставную  челюсть),  протянула  руку  полковнику
Ньюкому и любезно сказала:
     - Сто лет вас не видела, полковник.
     Затем она столь же милостиво и радушно обратилась к Клайву:
     - Хочу пожать вам руку, мистер Клайв; слыхала  о  вас  много  лестного.
Говорят, вы сейчас рисуете прелестные вещи и скоро станете знаменитостью.
     А до чего добра и любезна леди Анна Ньюком с миссис Маккензи! Оказанный
прием заставляет миловидную вдовушку зардеться  от  удовольствия.  Когда  же
леди Анну знакомят с очаровательной дочкой миссис Маккензи,  она  шепчет  на
ухо польщенной матери: "До чего мила!" Приблизившаяся Рози и  впрямь  глядит
розочкой и, хорошея от смущения, приседает в изящном реверансе.
     Этель так рада была встрече  с  любимым  дядюшкой,  что  сперва  больше
никого и не замечала. Но вот к ней подходит Клайв, и ее глаза сияют еще ярче
от радостного удивления: кузен стал  настоящим  красавцем.  Поскольку  Клайв
сейчас находится с семьей в Италии и едва ли в ближайшие месяцы  увидит  эту
книгу, позволю себе заметить, что он гораздо красивее,  чем  представил  его
иллюстратор; и если сей несговорчивый художник  надумает  изобразить  именно
эту сцену, пусть имеет в виду, что обязан отдать  должное  внешности  нашего
героя. Есть у мистера Ньюкома маленький карандашный портрет Клайва как раз в
этом возрасте - восхитительный рисунок, который полковник увез с собою туда,
куда ему вскоре предстоит  отбыть,  а  затем  привез  обратно.  Одним  людям
пристало скромное платье, другим - нарядное, и Клайв с мол  оду  был  из  их
числа - пропадал у портных, носил красивые запонки и кольца, усы  и  длинные
волосы и  все  такое  прочее  и  вообще  имел  натуру  широкую,  живописную,
блестящую. Его любимцем издавна был  тот  шотландский  рыцарь  из  "Квентина
Дорварда", который отрывал одно или два звена от своей золотой  цепи,  чтобы
попотчевать друга или заплатить за бутылочку.  Когда  у  Клайва  не  имелось
денег,  он  запросто  мог  отдать  приятелю  кольцо  или  дорогую   булавку.
Серебряные туалетные приборы и парчовые шлафроки были для  него  в  ту  пору
непременной принадлежностью гардероба. Людям  более  холодного  темперамента
доставляло истинное наслаждение греться в лучах его  красоты,  его  щедрого,
веселого нрава. Его смех бодрил, как вино.  Не  то  чтобы  он  был  чересчур
остроумен, просто он был приятен.  Легко  краснел;  глаза  его  увлажнялись,
стоило рассказать ему о  каком-нибудь  великодушном  поступке.  Очень  любил
детей,  а  также  всех  представительниц  прекрасного  пола  от  году  и  до
восьмидесяти лет. Однажды, когда, веселой компанией возвращаясь  со  скачек,
мы оказались по пути из Эпсома в дорожном заторе и седоки  впереди  стоящего
экипажа принялись осыпать нас грубыми шутками  и  хватать  под  уздцы  наших
лошадей, Клайв в мгновение ока соскочил с козел и через минуту уже  сражался
с полудюжиной врагов; шляпа  его  слетела,  белокурые  волосы  растрепались,
голубые глаза метали молнии, губы и ноздри трепетали  от  гнева,  и  он  так
работал правой и левой, que c'etait un plaisir a voir {Что одно удовольствие
было смотреть (франц.).}. Отец его сидел  в  экипаже  на  заднем  сиденье  и
взирал  на  него  с  удивлением  и  восторгом  -  зрелище  было   и   впрямь
поразительное. Полисмен X. разнял бойцов, и Клайв с ужасающей  рваной  раной
на сюртуке - от плеча до пояса - вернулся на козлы. Я никогда еще не  видел,
чтобы Ньюком-старший так ликовал.  Форейторы  просто  рты  разинули  от  его
щедрых чаевых и выразили готовность везти "его  светлость"  и  на  следующие
скачки.
     Покуда мы занимаемся описанием Клайва, Этель все  стоит  и  смотрит  на
кузена, и он,  покраснев,  опускает  глаза  под  ее  взглядом.  На  лице  ее
появляется выражение лукавства. Она проводит пальчиками по своим хорошеньким
губкам и подбородку,  украшенному  очаровательной  ямочкой,  и  как  бы  тем
выказывает  восхищение  его  усами  и   бородкой.   Они   у   него   теплого
золотисто-каштанового оттенка и еще не знакомы с бритвой. На нем - свободный
галстук и сорочка тончайшего батиста с рубиновыми  пуговицами.  Волосы  его,
более светлые, чем борода и усы, ниспадают волнами на широкие плечи.
     - А знаете, дражайший полковник, - говорит леди  Кью,  многозначительно
взглянув на него и глубокомысленно покачав головой, - сдается  мне,  что  мы
были правы.
     - Не сомневаюсь, что ваше сиятельство всегда правы, только в чем именно
сейчас? - спрашивает полковник.
     - Да в том, что держались от него подальше. Ведь Этель уже  десять  лет
как сговорена. Разве Анна вам не сказала? Страсть как глупо с ее стороны!  А
впрочем, все матери любят, чтобы молодые люди сохли по их  дочкам.  Ваш  сын
положительно самый красивый юноша во всем Лондоне. А кто этот  самонадеянный
молодой господин у окошка? Мистер Пен... как? А правда, что  ваш  сын  такой
испорченный? Мне говорили, будто он отчаянный повеса.
     - Я никогда не слышал, чтоб  он  совершил  или  вознамерился  совершить
какой-нибудь  дурной,  ложный  или  неблагородный   поступок,   -   отвечает
полковник. - И если кто-то оклеветал перед вами моего мальчика, то, кажется,
я догадываюсь, кто его недруг...
     - А девушка на редкость хорошенькая, - перебивает его на полуслове леди
Кью. - И матушка так  моложава!  Этель,  душечка,  полковник  Ньюком  должен
представить нас миссис и мисс Маккензи.
     И Этель, кивнув Клайву,  с  которым  успела  лишь  перемолвиться  двумя
словами, вновь подает руку дядюшке и вместе с ним подходит к миссис Маккензи
и ее дочери.
     А теперь пусть художник, коли  он  сумел  нарисовать  Клайва,  заострит
новый карандаш и набросает нам портрет Этель. Ей семнадцать  лет;  она  чуть
выше среднего роста, лицо горделивое и  серьезное,  но  временами  озаряется
лукавством и сияет добротой и приветливостью. Мгновенно подмечающая в других
притворство и неискренность, не терпящая глупости  и  чванства,  она  сейчас
гораздо непримиримей и язвительней, чем станет позже, когда годы,  страдания
смягчат ее нрав. В ясных ее глазах сияет сама правда, готовая,  быть  может,
даже с излишней поспешностью, восстать против лести, низости  или  обмана  и
при встрече изничтожать их и разить презрением. Сказать по чести,  эта  юная
особа, только начав выезжать в свет, сразу  же  успела  восстановить  против
себя часть мужчин и большинство женщин. Наивные  молодые  кавалеры,  которые
поначалу толпились вокруг нее, привлеченные ее красотой,  стали  побаиваться
приглашать ее на танец. Один начал  догадываться,  что  она  его  презирает;
другой  заметил,  что   его   пошлые   комплименты,   восхищавшие   стольких
благовоспитанных девиц, у мисс Ньюком вызывают лишь смех. Юный лорд  Крез  -
предмет  мечтаний  всех  девушек  и  мамаш  -  с  изумлением  убедился,  что
совершенно ей безразличен и что она способна дважды или трижды за вечер  ему
отказать, протанцевав столько же раз с нищим Томом Спрингом, девятым сыном в
семье, который только ждет, когда получит корабль и снова отправится в море.
Девицы  боялись  ее  злого  языка.  Казалось,  она  знает,  какие   fadaises
{Пошлости, вздор (франц.).} шепчут они своим  кавалерам  в  перерывах  между
вальсами, и синеокая Фанни, строившая глазки лорду Крезу, виновато  опускала
их долу, когда на нее смотрела Этель; Сесилия начинала  петь  еще  фальшивее
обычного; Клара, остроумно и живо злословившая в сторонке, завлекая  в  свои
сети одновременно Фреда, Томми и Чарли, тревожно смолкала и теряла дар речи,
когда Этель с холодным видом проходила мимо; а старая леди Спиннинг, которая
приманивала на свою крошку Минни то молодого Джека Палтуса  из  гвардии,  то
пылкого простачка Боба Сельди из военного флота, сматывала  удочки,  едва  в
комнате появлялась Этель, вспугивая и рыбака и рыбку. Что же  удивительного,
что прочие нимфы Мэйфэра страшились беспощадной Дианы, чьи взгляды были  как
лед, а стрелы разили без промаха:
     Но те, кому не приходилось остерегаться ее  стрел  и  обижаться  на  ее
холодность, могли восхищаться ее красотой;  даже  знаменитая  скульптура  из
парижского музея, которую, по словам Клайва, она напоминала, не превосходила
ее чистотой линий. Волосы и брови  ее  были  черны,  как  смоль  (последние,
согласно мнению иных физиономистов, были, пожалуй,  чуточку  густоваты,  что
придавало ее очам некоторую строгость и заставляло трепетать тех, кто,  зная
за собой вину, попадался ей на глаза), однако лицо у  нее  было  удивительно
беленькое,  а  щечки  румяные,  как  у  самой  мисс  Рози,  которая,  будучи
блондинкой, имела законное право на подобные прелести.  Черные  волосы  мисс
Этель от природы слегка волнились, словно легкий ветерок пробегал  по  melan
hudor; {Черной воде (греч.).} эти волны еще девятнадцать веков назад были  в
моде у римских матрон, а с недавних пор стали  предметом  стараний  и  наших
красавиц, подражающих им при помощи всяких ухищрении, папильоток и, если  не
ошибаюсь, железных щипцов. Глаза у мисс Этель были серые; рот крупный;  зубы
блестящие и ровные, не хуже, чем у самой леди Кью; голос низкий и  приятный,
улыбка же,  когда  она  загоралась  в  ее  глазах  и  озаряла  личико,  была
прелестна, как луч весеннего солнца; порой ее глаза метали молнии, а иногда,
хоть и редко,  проливались  дождем.  Ее  сложение...  но  так  как  высокая,
стройная девушка облачена в ниспадающее  до  пят  белое  муслиновое  платье,
слегка перехваченное у талии лазоревой лентой и скрывающее даже руки  (фасон
этот, кажется, называется demie-toilette {Полупарадный туалет (франц.).}), -
давайте просто поклонимся этому  прелестному  образу  Юности,  Скромности  и
Здоровья и постараемся представить себе его, как умеем.
     Мисс Этель церемонно присела перед миссис Маккензи и поглядела  на  нее
очень пристально и спокойно, отчего вдова  несколько  опешила  и  смешалась;
зато Рози ее новая знакомая протянула руку и приветливо улыбнулась,  на  что
девушка ответила тем же, зардевшись от смущения, -  краснела  она  тогда  по
любому поводу, и румянец очень шел ей. А миссис Маккензи, та расплывалась  в
улыбке,  такой   широкой,   такой   непоколебимой,   такой   неправдоподобно
лучезарной, что только самое большое полукружие, какое можно нарисовать,  не
исказив черты оригинала до  полной  карикатурности,  способно  передать  ее,
вздумай художник изобразить пухлое лицо вдовушки, каким оно было  в  течение
всего этого летнего вечера: когда ждали  обеда  (в  это  время  люди  обычно
бывают весьма угрюмы); когда ее представляли всем собравшимся; когда  к  ней
подвели наших давних знакомых,  Фанни  и  Марию  (ах,  какие  милые  крошки,
очаровательные малютки, и до чего похожи на папеньку и маменьку!); когда сэр
Брайен подал ей руку и  повел  вниз  к  столу;  когда  к  ней  с  чем-нибудь
обращались; когда Джон предложил ей мяса, а  джентльмен  в  белом  жилете  -
вина; когда она принимала угощение или отказывалась от  него;  когда  мистер
Ньюком рассказал ей какую-то глупейшую историю, а полковник весело прокричал
с другого конца стола - "любезнейшая миссис Маккензи, вы сегодня  ничего  не
пьете! Соблаговолите осушить со мной стаканчик  шампанского!";  когда  новый
слуга из деревенских облил ей плечо соусом; когда миссис Ньюком подала дамам
знак встать из-за стола и, уж конечно, там, в гостиной, куда они удалились.
     -  Миссис  Мак  стала  просто   невыносима   после   этого   обеда   на
Брайенетоун-сквер, - рассказывал мне Клайв спустя некоторое  время.  -  Леди
Кью и леди Анна не  сходят  у  нее  с  уст.  Заказала  себе  в  дочке  белые
муслиновые платья, как у Этель, купила Книгу пэров и вызубрила наизусть  всю
родословную семейства Кью. Куда ни едет - чтоб  непременно  слуга  сидел  на
козлах рядом с кучером. Поставила в гостиной подносик для визитных карточек,
и в  нем  уже  который  день  карточка  леди  Кью  всегда  каким-то  образом
оказывается сверху, хоть я всякий раз, как захожу в ту комнату, засовываю ее
под низ. Что до бедненькой леди Троттер, губернаторши Сен-Квттса, и епископа
Тобагското, так те совсем вышли из игры, - миссис Мак больше  недели  их  не
вспоминает.
     Во время всего обеда прелестная юная особа,  сидевшая  рядом  со  мной,
поглядывала на миссис Маккензи, как мне показалось,  довольно  часто  и  без
особого расположения. Мне мисс Этель задала несколько вопросов о  Клайве,  а
также о мисс Маккензи, причем в таком тоне, словно я был обязан ей  отчетом,
и держалась со мной столь покровительственно, что это не всякому пришлось бы
по вкусу. Я друг Клайва, да? Школьный товарищ? Давно  его  знаю?  И  хорошо?
Нет,  в  самом  деле,  хорошо?  А  правда,  что  он  очень  безрассудный?  И
распущенный? Кто ей сказал? Речь не об этом!  (Она  краснеет.)  Значит,  это
неправда? Уж вы-то, наверно, знаете! Так он не испорченный? Очень  добрый  и
благородный?  Нет,  правда,  скажите?  Любит  свою  профессию?  А  он  очень
талантлив? Нет, честное слово? Как хорошо! И что они находят дурного  в  его
профессии?! Ничем не хуже, право, чем у ее папы или брата. А художники,  они
ужасные повесы? - Совсем не обязательно, не больше прочих молодых людей. - А
мистер  Бинни,  он  богат?  Кому  он  собирается  оставить  свои  деньги   -
племяннице? Вы их давно знаете? Мисс Маккензи и в самом  деле  такая  милая,
как кажется? Не очень умная, да? А миссис Маккензи  выглядит  очень...  Нет,
благодарю, я больше не хочу. Бабушка (она глухая и ничего не слышит) бранила
меня за то, что я читала вату книгу, и отняла ее у меня. Потом я ее  достала
и прочла до конца. По-моему, в ней нет ничего худого. Но почему  у  вас  там
такие злые женщины? Или вы не встречали хороших? - Нет, почему  же,  я  знаю
двух, которые лучше всех на свете: они набожны, не думают о  себе  и  делают
много добра; они живут в провинции. - Так  почему  же  вы  не  вывели  их  в
какой-нибудь книге? Почему не изобразили моего дядюшку? Он такой  хороший  -
лучше не придумаешь! Когда я еще не выезжала, мне довелось слышать, как одна
молодая леди (мисс Амори, дочь леди Клеверинг) пела вашу  песню.  Я  никогда
еще не разговаривала с писателем. Правда, у леди  Какаду  я  видела  мистера
Лайона и слышала, как он сказал, что нынче ужасная жара,  и  по  всему  было
видно, что ему действительно жарко. А кто сейчас самый  известный  писатель?
Вы скажете мне, когда после обеда придете  наверх,  -  и  юная  особа  чинно
удалилась вслед за матронами, которые встали из-за стола, чтобы подняться  в
гостиную.
     Мисс  Ньюком  следила  за  каждым  движением  сидевшего  рядом  с   ней
сочинителя, любопытствуя знать, каковы привычки у этих людей, говорят ли они
и ведут себя, как все остальные, и чем отличаются от светских господ.
     Вволю насладившись внизу вином и  политикой,  джентльмены  поднялись  в
гостиную, чтобы насладиться кофеем и милой дамской беседой. Еще до этого  мы
слышали сверху бренчание фортепьяно и хорошо знакомые нам звуки двух песенок
из  тех  пяти,  что  пела  мисс  Рози.  Когда  вошли  мужчины,  обе   девицы
разглядывали альбом, лежавший на столике у стены; в нем было много  рисунков
Клайва, сделанных им еще в дни ранней юности для; развлечения его  маленьких
кузин. Творенья  эти,  по-видимому,  очень  нравились  мисс  Этель,  и  мисс
Маккензи разглядывала их с большим интересом и удовольствием. Но точно такое
же восхищение вызывали у нее открытки с видами Неаполя,  Рима,  Марблхеда  в
графстве Сассекс из все остальное в альбоме; ее восхищали берлинский попугай
и  спаньель,  нарисованные  хозяйкой  в  часы  досуга,  восхищали   "Зерцало
Красоты", "Цветы  Любезности"  и  прочие  подобные  вещи.  О  картинках  она
говорила, что они хорошенькие и миленькие, о стихах,  что  они  миленькие  и
хорошенькие. А что ей больше по вкусу - "Стихи букету фиалок" мистера Цирлих
или  "Стансы  гирлянде  роз"  мисс  Манирлих?  Но  мисс  Маккензи  оказалась
совершенно не способна ответить, какой из этих  двух  шедевров  нравится  ей
больше, - они  оба  такие  хорошенькие!  Она,  по  обыкновению,  воззвала  к
маменьке.
     - Откуда мне знать, душа моя, - ответила та, - я только  жена  солдата,
воевавшего по всему белу свету. У  меня  в  отличие  от  тебя,  не  было  ни
учителей рисования,  ни  учителей  музыки.  Это  ты,  деточка,  должна  меня
наставлять в таких делах.
     Подобный оборот вконец озадачил  Рози,  привыкшую  получать  от  матери
готовые суждения так же, как платья, капоры, шарфики, туфельки, перчатки, да
еще с указанием, в каком порядке их надевать;  а  равно  и  советы,  сколько
кусочков сахару положить в чай и  сколько  съесть  за  завтраком  малинового
варенья, - словом,  во  всех  своих  потребностях,  духовных  и  физических,
полностью полагаться на родительницу. Сама же Рози готова была  восторгаться
всем на свете. Любит ли она музыку? О да, конечно! Беллини  и  Доницетти?  О
да, конечно! А танцы? У бабушки не танцевали, но она обожает танцы, и мистер
Клайв, право же, чудесный танцор  (это  признание  вызывает  улыбку  у  мисс
Этель). Нравится ли ей жить в провинции? О да, она там так  счастлива!  А  в
Лондоне? В Лондоне восхитительно, и на взморье тоже. Она,  право,  не  может
сказать, где лучше, - в Лондоне или в провинции: ведь  рядом  нет  маменьки,
которая решила бы за  нее,  -  та  сейчас  прилежно  внимает  сэру  Брайену,
втолковывающему ей какие-то истины, и улыбается что есть мочи. Мистер Хобсон
Ньюком   даже   заметил,   обращаясь   к   мистеру   Пенденнису,   в   своей
изысканно-остроумной манере:
     - Эта женщина скалится, как  чеширский  кот.  Интересно,  кто  был  тот
натуралист, который впервые подметил такую особенность  котов,  обитающих  в
графстве Чешир?
     Итак, относительно суждений мисс Маккензи трудно  утверждать,  что  они
отличаются  определенностью,  глубиной  или   оригинальностью,   однако   не
подлежало сомнению, что нрав у нее  добрый  и  что  она  всегда  довольна  и
счастлива; а улыбка, сияющая  на  ее  хорошеньком  личике,  обнаруживает,  к
большой для нее выгоде, две ямочки на се розовых щечках. Зубки у нее белые и
ровные, волосы красивого оттенка, а ее прелестная округлая шейка  и  гладкие
плечики белее снега. Она ласково и добродушно беседует с Фанни  и  Марией  -
бесценными  дочками  миссис  Хобоон,  -  но  те   приводят   ее   в   полное
замешательство своими познаниями в  астрономии,  химии,  ботанике  и  прочих
изучаемых ими науках.
     - Ах, мои милочки, - говорит она, - я ведь  ничегошеньки  не  смыслю  в
этих ученых вещах. Хоть мне и ужасно жаль!
     Этель Ньюком смеется. Она тоже сущая невежда во всех этих науках.
     -  Слава  богу,  что  не  я  одна  такая  необразованная,   -   говорит
простодушная Рози.
     А малютки с важным видом обещают научить ее - если маменька позволит.
     Словом, все, от мала до велика, склонны оказывать Рози покровительство;
это  скромное,  простодушное  и  незлобивое   создание   вызывает   к   себе
благорасположение   окружающих,   тронутых   ее   кротостью,   нежностью   и
миловидностью. Слуги на Фицрой-сквер прислуживают ей с куда большей  охотой,
чем ее шумливой, улыбающейся маменьке. А дядюшка Джеймс, тот прямо  души  не
чает в своей маленькой Рози; ее присутствие в  кабинете  никогда  ему  не  в
тягость, а вот сестрица  утомляет  его  своей  навязчивой  благодарностью  и
неотступными стараниями угодить. Покидая дом на Брайенстоун-сквер, я