великодушное письмо своего отца, в котором тот  просил  его  оказать  помощь
"сыну Леоноры де Флорак", ежели в том будет нужда. Теперь  догадливому  Полю
стало все ясно.
     - Наверно, ваш добрый родитель и моя матушка любили друг  друга  в  дни
юности, во времена эмиграции.
     Клайв признался, что кое-что слышал от отца, из чего заключил, что  тот
был влюблен в мадемуазель де Блуа.
     - Так вот почему она так потянулась к вам душой, да и я  сразу  же  при
встрече почувствовал к вам какое-то влечение. - Клайв  ждал,  что  он  опять
кинется целовать его. - Передайте своему батюшке,  что  я...  растроган  его
добротой, преисполнен вечной благодарности и что я люблю всех, кто любил мою
матушку.
     Одним словом, и Флорак, и его мать всей  душой  сочувствовали  любовным
делам Клайва; вскоре и принцесса стала столь же верной его союзницей.  Милый
облик Клайва и его добрый нрав  возымели  свое  действие  на  добросердечную
леди, и она прониклась к нему  такой  же  нежностью,  как  ее  муж.  Поэтому
нередко, когда мисс Этель приезжала с визитом в Hotel de Florac и  сидела  в
саду с графиней и  ее  внуками,  в  аллее  появлялся  мистер  Ньюком,  чтобы
приветствовать обеих дам.
     Если бы Этель не хотела с ним встречаться, разве она ходила бы  в  этот
дом? Однако она всегда говорила, что собирается к мадам  де  Превиль,  не  к
мадам де Флорак, и, без сомнения, упорно утверждала бы, будто ездит именно к
мадам  Превиль,  чей  муж  был  членом  палаты  депутатов,   государственным
советником или еще какой-то важной фигурой во Франции; что  она,  мол,  и  в
мыслях не имела встретиться там с  Клайвом  и  не  подозревала  даже  о  его
близости с этим семейством. Никакие свои поступки не защищала бы  наша  юная
леди так рьяно, как  эти  свои  хождения  в  Hotel  de  Florac,  вздумай  ее
кто-нибудь упрекнуть. Впрочем, не  за  это  я  ее  осуждаю.  Разве  вы,  моя
прелестная читательница, выезжающая уже седьмой сезон, позабыли те  времена,
когда были так дружны с Эммой Томкинс, что вечно сидели у нее дома  или  без
конца слали друг другу записочки? И разве не  угасла  ваша  любовь  к  Эмме,
когда ее брат Пейджит Томкинс воротился в Индию? Если в  комнате  нет  вашей
младшей сестрицы,  вы,  конечно,  признаетесь,  что  все  так  и  было.  Мне
думается, вы постоянно обманываете себя  и  других.  Думается,  что  причины
ваших поступков частенько бывают совсем не те, какие вы приводите,  хотя  ни
себе самой, ни кому-либо другому вы не признаетесь  в  своих  действительных
побуждениях. Еще я думаю, что вы умеете добиваться желаемого и по-своему так
же  эгоистичны,  как  и  ваши  бородатые  братья.  Что  же  касается   вашей
правдивости, то, поверьте, среди множества знакомых мне женщин есть  лишь...
Впрочем, молчу! Абсолютно  честная  женщина,  женщина,  которая  никогда  не
льстит, никогда не стремится взять верх, никого  не  обхаживает,  ничего  не
утаивает, никому не  строит  глазки,  не  пользуется  своим  обаянием  и  не
замечает произведенного впечатления, - право, такая женщина была  бы  просто
чудовищем! Вы, мисс Хопкинс, уже в годовалом возрасте были кокеткой; еще  на
руках  у  нянюшки  вы  очаровывали  папашиных   друзей   своими   кружевными
платьицами, хорошенькими кушачками и туфельками; едва вы стали на ножки, как
принялись  в  садике  покорять  своих  сверстников,  этих  бедных   ягняток,
резвящихся среди маргариток; и nunc in ovilia, mox in reluctantes dracones -
с ягнят вы перешли на неподатливых драгун и испытали свои чары  на  капитане
Пейджите Томкинсе, том самом, что повел себя так нехорошо и уехал  в  Индию,
не сделав вам предложения, которого, впрочем,  вы  и  не  ждали.  Вы  просто
дружили с Эммой. Потом охладели друг к другу. У  вас  столь  различный  круг
знакомых. Ведь эти Томкинсы не вполне...  и  прочее  и  прочее...  Помнится,
капитан Томкинс женился на мисс О'Грэди, и прочее и прочее... Ах, моя  милая
вострушка мисс Хопкинс, не судите же строго ваших ближних!


        ^TГлава XLVII,^U
     содержащая несколько сцен из маленькой комедии

     Автор сей хроники, даже если сам и не присутствовал при всех  описанных
в ней событиях, однако располагает нужными сведениями и может с  не  меньшей
достоверностью, чем какой-нибудь историк прошлого, поведать, о чем  говорили
его герои и что с ними случилось. Откуда мне знать, какие мысли  проносились
в голове юной девы и что было на сердце у пылкого юноши? Подобно  тому,  как
профессор Оуэн или профессор Агассиз берет в руки обломок кости и воссоздает
по нему огромное допотопное  чудовище,  валявшееся  в  первобытной  трясине,
срывавшее листья и ломавшее ветви дерев, которые тысячи лет назад  покрывали
землю, а теперь, возможно, превратились в уголь, точно  так  же  и  романист
составляет свой рассказ из разрозненных эпизодов;  он  по  следу  определяет
ногу, по  ноге  -  животное,  которому  она  принадлежала,  по  животному  -
растение, которым оно питалось, болото, в котором барахталось (ведь так же и
физиолог на свой научный манер восстанавливает размеры,  обличив  и  повадки
изучаемых  им  существ);  писатель  следует  по  грязи  за  своей  скользкой
рептилией и показывает ее мерзкие и хищные повадки;  накалывает  на  булавку
какого-нибудь мотылька-щеголька и описывает  его  нарядный  фрак  и  вышитый
жилет или исследует своеобразное строение другого, более крупного животного,
так сказать - мегатерия своей повести.
     Теперь представьте себе, что два  молодых  существа  гуляют  по  милому
старинному саду Hotel de  Fiorac,  в  аллее,  обсаженной  липами,  коим  еще
разрешается расти в этом уголке прошлого. Посредине аллеи  стоит  фонтан,  -
почерневший обомшелый тритон тщетно  подносит  раковину  к  своим  вытянутым
губам, опустив закрученный хвост в пересохший водоем: его должность  в  этом
саду уже по меньшей мере полвека как стала синекурой;  ведь  он  не  заиграл
даже тогда, когда Бурбоны, при которых он был  воздвигнут,  возвратились  из
изгнания. В конце липовой аллеи красуется унылый фавн  с  разбитым  носом  и
мраморной свирелью, чтобы для бодрости наигрывать на  ней  песенки,  только,
по-моему, он так за всю жизнь и не сыграл  ни  одной.  Другим  своим  концом
аллея выходит к самому крыльцу дома; по обеим сторонам стеклянных дверей, из
которых обитатели особняка выходят в сад, стоят два цезаря,  и  Каракалла  с
недовольством поглядывает  поверх  своего  замшелого  плеча  на  Нерву,  чью
подстриженную голову уже не одно десятилетие мочат дождевые струи, стекающие
с крыши этого сумрачного  здания.  Множество  других  статуй  украшает  этот
прекрасный сад.  Здесь  имеется  Амур,  готовый,  по  крайней  мере,  уже  с
полстолетия  коснуться  Психеи  своим  поцелуем:  суровая   зима   сменяется
огнедышащим летом, а сладостный миг все не настает; есть Венера, играющая со
своим сыном под маленьким, отсыревшим,  потрескавшимся  от  времени  куполом
античного храма. По аллее этого старого сада, где  веселились  их  предки  в
фижмах и пудреных париках, теперь катает кресло графа де Флорака  его  слуга
Сен-Жан, бегают, прыгают и играют в прятки детишки  мадам  де  Превиль.  Тут
прогуливается, обдумывая свои проповеди, преподобный аббат де Флорак  (когда
бывает дома); по временам с  печальным  видом  проходит  графиня  де  Флорак
взглянуть на свои розы. А сейчас по аллее из конца в конец  бродят  Клайв  и
Этель Ньюком; мимо то и дело пробегают дети, за которыми,  конечно,  следует
их гувернантка, и сама графиня тоже только что скрылась в  доме:  ее  вызвал
граф, к которому прибыл домашний врач.
     - Какое восхитительное место, - говорит Этель, - такое странное,  такое
уединенное. И как приятно слышать голоса детей, играющих за стеной,  в  саду
монастыря. - Его новенькая часовня вставала перед ними из-за деревьев.
     - У этого здания очень любопытная история, - говорит Клайв. - Им владел
один из членов Директории, и, наверно, в аллеях этого сада танцевали некогда
при фонарях мадам Талльен, мадам Рекамье и мадам Богарне. Затем в нем обитал
некий  наполеоновский  маршал.  Позднее  дом  был  возвращен  его  законному
владельцу маркизу де Брикабрак, но его наследники никак  не  могли  поделить
недвижимость и продали родовой замок монастырю.
     Они стали говорить о монахинях, и тут Этель сказала:
     - В Англии прежде тоже были монастыри. Я нередко  думаю,  как  было  бы
хорошо удалиться в тихую обитель. - И  она  вздохнула,  словно  то  была  ее
заветная мечта.
     Клайв рассмеялся и сказал:
     - Ну что ж, по окончании столичного  сезона,  устав  от  балов,  совсем
неплохо удалиться в монастырь. В Риме я был в Сан-Пьетро-ин-Монторио и еще в
Сант-Онофрио - это живописная старинная обитель, где  скончался  Тассо;  там
многие  ищут  отдохновения.  Дамы  с  той  же  целью  поселяются  в  женских
монастырях. - Тут он высказал предположение, что пожив в монастырской  тиши,
люди не становятся ни лучше, ни хуже своих братьев  и  сестер,  обитающих  в
Англии и Франции.
     Этель. Зачем смеяться над людской верой? И почему  бы  людям  не  стать
лучше, поживши в монастыре? Неужто вы думаете, что свет так  уж  хорош,  что
никому не хочется хоть  на  время  из  него  вырваться?  (Тяжко  вздыхает  и
окидывает взором прелестное новенькое платье со множеством  оборок,  которое
как раз нынче прислала ей на дом великая искусница мадам де Рюш.)
     Клайв. Я могу судить о жизни света только издалека. Я вроде  той  пери,
которая заглядывает в райские врата и видит за ними  ангелов.  Я  обитаю  на
Шарлотт-стрит, Фицрой-сквер, а эта улица находится за оградой  рая.  Райские
врата,  по-моему,  расположены  где-то  на  Дэвис-стрит,  где  Оксфорд-стрит
выходит на Гровнер-сквер. Еще есть врата на Хэй-Хилл,  на  Брутон-стрит,  на
Бонд...
     Этель. Не будьте ослом, Клайв!
     Клайв. Да почему же? Или быть ослом хуже, нежели светской дамой, вернее
- светским львом? Ведь будь я виконтом, графом, маркизом или герцогом, разве
вы назвали бы меня ослом? Ни в коем случае!  Вы  бы  назвали  меня  арабским
скакуном.
     Этель. Несправедливо, зло и просто недостойно  отпускать  такие  глупые
шутки  и  произносить   передо   мной   пошлые   сарказмы,   которыми   ваши
друзья-литераторы, эти жалкие  радикалы,  наполняют  свои  книжки!  Разве  я
когда-нибудь давала вам на то основание? Разве не охотней  я  встречалась  с
вами, чем с Людьми более знатными? Не предпочитала вашу  беседу  болтовне  с
молодыми франтами? Разве мы не одного рода, Клайв?  Поверьте,  что  из  всех
вельмож, мне известных, самый настоящий джентльмен - ваш милый батюшка. И не
надо так стискивать мою руку - маленькие  проказники  смотрят  на  нас...  И
вообще это не имеет отношения к нашему разговору. Viens, Leonore. Tu connais
bien monsieur, n'est-ce-pas qui te  fait  de  si  jolis  dessins?  {Подойди,
Леонора! Ты ведь отлично знаешь этого господина, который рисует? тебе  такие
хорошенькие картинки? (франц.).}
     Леонора. Ah, oui!  Vous  m'en  ferez  toujours,  n'est-ce-pas  monsieur
Clive? des chevaux, et puis des petites filles avec leurs  gouvernantes,  et
puis des maisons...  et  puis...  et  puis  des  maisons  encore...  ou  est
bonne-maman?  {Конечно!  Вы  мне  еще  что-нибудь  нарисуете,  мосье  Клайв?
Лошадок, потом девочек с гувернантками, потом домики... потом...  потом  еще
домики... А где бабушка? (франц.).}

                   (Маленькая Леонора скрывается в аллее.)

     Этель. Помните, в дни нашего детства вы рисовали для  нас  картинки?  У
меня и сейчас есть несколько в моем учебнике по географии,  который  мы  без
конца читали с мисс Куигли.
     Клайв. Я все помню про наше детство, Этель.
     Этель. Что именно, расскажите!
     Клайв. Помню день, когда увидел вас впервые. Мы тогда  читали  в  школе
"Тысячу  и  одну  ночь",  и  вот  пришли  вы  в   ярком   шелковом   платье,
переливавшемся то желтым, то синим.  Я  тогда  подумал,  что  вы  похожи  на
сказочную принцессу, вышедшую из хрустального ящика, потому что...
     Этель. Почему?
     Клайв. Потому что я всегда считал эту  принцессу  самой  прекрасной  на
свете - вот и все. Не надо приседать передо мной в великосветском реверансе.
Вы сами отлично знаете, как вы хороши и как давно я восхищаюсь вами.  Еще  я
помню, как мечтал стать рыцарем Прекрасной Этель, чтобы исполнять  любое  ее
желание и тем снискать ее милость. Помню, как был до  того  наивен,  что  не
видел различия в нашем положении.
     Этель. Но Клайв!..
     Клайв. Теперь все по-иному. Теперь я знаю, какая пропасть  лежит  между
бедным художником и высокопоставленной светской барышней. Ах, почему у  меня
нет ни титула, ни богатства! Зачем я вообще повстречал  вас,  Этель?!  Зачем
снова  увидел  вас,  когда  осознал  преграду,  словно  бы   самой   судьбой
возведенную между нами!
     Этель (с невинным видом). Но разве я когда-нибудь подчеркивала различие
между нами? Разве я не радуюсь от души каждой нашей встрече? Не встречаюсь с
вами порой, когда не должна бы... то есть не то чтобы не  должна,  а  просто
без ведома тех, кому обязана подчиняться. Что худого в том, что я  вспоминаю
прошлое? И почему я должна стыдиться родства с вами? Нет,  не  стыдиться,  а
забыть о нем. Оставьте,  сэр,  мы  уже  дважды  обменивались  рукопожатиями.
Ксавье! Леонора!
     Клайв. То вы со мной ласковы, то словно бы раскаиваетесь в  этом.  Иной
раз кажется, вы радуетесь моему приходу, а назавтра  -  стыдитесь  меня.  Во
вторник на прошлой неделе, когда вы пришли в Лувр с теми  важными  дамами  и
увидали, что я сижу там и рисую,  вы,  помнится,  даже  покраснели,  а  этот
безмозглый молодой лорд прямо-таки испугался, когда вы со  мной  заговорили.
Удел мой в жизни не блестящий, и все же я не поменялся бы с этим юношей  при
всех его шансах в данном случае.
     Этель. На что вы намекаете?
     Клайв.  Вы  прекрасно  знаете.  Словом,  я  не  хотел  бы  быть   таким
себялюбивым, глупым и плохо образованным - нет, хуже я  о  нем  говорить  не
буду! - взамен на всю его красоту, богатство  и  знатность.  Клянусь,  я  не
поменялся бы с ним местами и не отказался бы от судьбы Клайва Ньюкома, чтобы
стать маркизом Фаринтошем со всеми его титулами и угодьями.
     Этель. Вечно вы заводите речь  о  лорде  Фаринтоше  и  его  титулах!  Я
полагала, что только женщины  завистливы  -  так  утверждаете  вы,  мужчины.
(Торопливо.) Сегодня мы едем с бабушкой к министру внутренних дел, потом  на
бал в русское посольство; завтра  мы  будем  в  Тюильри,  только  сперва  мы
обедаем в посольстве. В воскресенье мы, наверно, поедем на Rue  d'Agnesseau.
Так что я вряд ли приду сюда до по... Мадам де Флорак! Маленькая Леонора так
похожа на вас...  просто  удивительно!  Мой  кузен  говорит,  что  хотел  бы
написать ее портрет.
     Мадам де Флорак. Мой муж любит, чтобы я была при нем, когда он обедает.
Простите меня, друзья мои, что мне пришлось оставить вас на время.

                Клайв, Этель и мадам де Флорак уходят в дом.

                                 Беседа II

                                Сцена первая

     Мисс Ньюком подъезжает в бабушкиной коляске, которая останавливается во
дворе Hotel de Florac.
     Сен-Жан. Графини  нет  дома,  мадемуазель.  Но  ее  сиятельство  велели
говорить, что вернутся к тому часу, когда граф изволит обедать.
     Мисс Ньюком. А мадам де Превиль дома?
     Сен-Жан. Прошу извинения, но мадам де Превиль тоже  отбыли  из  дому  с
господином бароном, мосье Ксавье и  мадемуазель  де  Превиль.  Должно  быть,
мисс, они поехали в гости к родителям господина барона - там, кажется  нынче
праздник. У мадемуазель Леоноры  был  в  руках  букет  -  надо  думать,  для
дедушки. Не угодно ли мадемуазель войти? (Слышится звук колокольчика.)  Это,
наверно, его сиятельство мне звонит.
     Мисс Ньюком. А ее высочество... госпожа виконтесса дома, мосье Сен-Жан?
     Сен-Жан. Сейчас позову людей госпожи виконтессы.
     (Старый Сен-Жан удаляется; к карете  тотчас  подходит  лакей  в  пышной
ливрее с пуговицами величиной с тарелочки для сыра.)
     Лакей. Ее высочество дома, мисс, и будет очень рада вас  видеть,  мисс.
(Мисс взбегает по огромной лестнице; на площадке ее встречает джентльмен  во
фраке и ведет в апартаменты принцессы.)
     Лакей  (слугам  на  козлах).  Здорово,  Томас.  Как   живешь,   старина
Бэкиштоппор?
     Бэкиштоппор. Здорово,  Билл!  Слушай,  Монконтур,  не  вынесешь  ли  ты
человеку стаканчик пива, а? Вчера вечером было чертовски сыро, скажу я тебе.
А я добрых три часа проторчал у неаполитанского посольства - мы там  плясали
на балу. Ну, пошли, значит, мы с  ребятами  к  Бобу  Парсому  и  хватили  по
маленькой. Выходит на крыльцо старая карга и никак не сыщет свою колымагу  -
пропала, и все тут, верно, Томми? Уж как вез ее, не помню, еще спасибо -  не
наехал на тележку зеленщика. До чертиков упился! Гляди, Билли, кто-то к  вам
через калитку прет.
     Клайв Ньюком  (тоже  по-странному  совпадению  появившийся  здесь).  Ее
высочество дома?
     Лакей. Вуй, мусью. (Звонит в колокольчик; на верхней площадке  лестницы
появляется тот же господин во фраке.)

                               Клайв уходит.

     Бэкиштоппор. Послушай, Билл, а часто этот малый к вам  захаживает?  Вот
им бы и ходить в парной  упряжке,  верно?  Мисс  Ньюком  да  ему.  Тпру-р-у,
старая! Чего там она головой вертит, глянь-ка, Билли! Хороший парень,  скажу
я тебе. Вчера дал мне соверен. А в парке, когда его  ни  встретишь,  лошадка
под ним - первый сорт! Он кто будет-то? У нас в людской  болтали,  будто  он
художник. Да что-то мне не верится.  Ходил  к  нам  в  клуб  один  художник,
лошадок моих рисовал, да еще вот эту мою старушку.
     Лакей. Разные бывают художники, Бэкиштоппор. Иные сюда приходят, так на
груди больше звезд, чем у герцога. Ты небось  слыхом  не  слыхал  про  мусью
Берне и мусью Гудона?
     Бэкиштоппор. Сказывают, барин этот молодой сохнет по мисс  Ньюком.  Что
ж, желаю ему удачи!
     Томми. Ха-ха-ха!
     Бэкиштоппор. Давай, Томми! Том у нас не больно разговорчив, зато выпить
мастак. Так как оно, по-твоему, Томми, сохнет он по ней или  нет?  Я  еще  в
Лондоне частенько замечал, как он бродил возле нашего дома на Куин-стрит.
     Томми. Видать, не пускали  его  на  Куин-стрит.  Мальчишку-рассыльного,
видать, за то, чуть не в шею, что он сказал ему, мы дома. Видать,  такая  уж
она лакейская служба: глядеть в рот... то бишь - во все глаза, а рот держать
на замке. (Опять погружается в молчание.)
     Лакей. Сдается мне, наш Томас влюбился. Это что  была  за  красотка,  с
которой ты плясал тогда у Шомьера?  А  молодой  маркиз  как  там  откалывал!
Пришлось вызвать полицию, чтобы его остановить. Его человек сказывал наверху
старому Буцфуцу, будто маркиз прямо невесть  что  творит.  Спать  ложится  в
четыре, а то и в пять утра, режется в карты, хлещет шампанское  всем  чертям
на радость. На тот вечер сколько их сошлось в бриллиантах, а как  бранились,
как кляли друг дружку, швырялись тарелками - страсть!
     Томми. И что этот маркизов слуга языком болтает. Задавака проклятый!  С
нами, ливрейными, и не разговаривает, будто мы  какие-нибудь  трубочисты.  Я
бы, черт возьми, вздул его хорошенько за полкроны!
     Лакей. А мы бы на тебя поставили, Томми. Вот Буцфуц сверху, этот нос не
дерет, и принцев камердинер  тоже.  А  старик  Санжан  -  чудной  малый,  но
хороший. Он жил с графом в Англии лет пятьдесят назад...  во  время  этой...
миграции, при королеве Анне,  знаешь?  Так  он  еще  кормил  своего  барина.
Говорит, тогда тоже ходил к ним один молодой мусью Ньюком - уроки он брал  у
шевалье, отца нашей графини. Никак звонят! (Лакей уходит.)
     Бэкиштоппор. Этот парень неплохой. На деньги не скуп  и  песни  здорово
поет.
     Томас. Голос хороший, только невозделанный.
     Лакей (возвращается). Приезжайте за мисс Ньюком в два часа дня.  Хотите
подкрепиться? Пошли, там за углом преотличное заведение.