ами  целой
толпой.
     Мисс  Ньюком.  Вот-вот!  И,  случайно  застав  одну,  угощали  бы  меня
подобными речами. Да,  редкостное  удовольствие!  Теперь  ответьте  вы  мне,
Клайв. Скрывала ли я когда-нибудь от близких свою приязнь к вам? Да и  зачем
бы я стала это делать? Не я ли вставала на вашу защиту, когда о вас говорили
дурно? И когда... ну в то время... лорд Кью спросил меня про  вас,  -  а  он
имел на это право, - я ответила, что люблю вас, как  брата,  и  буду  любить
всегда. Если я в чем и виновна, то лишь в том, что несколько раз виделась  с
вами... виделась с вами вот здесь и позволяла вам так  говорить  со  мной  -
оскорблять меня, как вы эта сейчас делаете. Или вы думаете, мало я из-за вас
слышала неприятного, что еще сами вздумали  нападать  на  меня?  Вот  только
вчера из-за вашего присутствия на балу - мне, конечно,  никак  не  следовало
говорить вам, что я буду там, - леди Кью  по  дороге  домой...  Ах,  уйдите,
сэр!.. Никогда не думала, что так унижусь перед вами!
     Клайв. Неужели я заставил Этель Ньюком проливать  слезы?!  Успокойтесь,
умоляю! Ну простите меня, Этель, простите! Я не имел права ревновать  вас  и
терзать упреками, я знаю. Разумеется же, мне надлежало понимать,  что  когда
люди восхищаются вами, они... они лишь чувствуют то же, что я. Я должен  был
гордиться, а не гневаться, что они восхищаются моей Этель  -  моей  сестрой,
коли так уж нам суждено.
     Этель. И я буду ею всегда, как бы плохо вы ни думали и ни говорили  обо
мне. Нет, сэр, я больше не буду плакать, как дурочка.  Так  вы  очень  много
работаете? Ваши картины одобрили на выставке?  Вы  мне  больше  нравитесь  с
усами - извольте никогда больше не сбривать их! У европейской молодежи нынче
в моде усы и бороды. На днях Чарльз Бакенбардли объявился -  только  что  из
Берлина, так я его сразу не узнала, - думала, какой-то сапер  из  инженерных
войск. Его младшие сестры расплакались, так они были напуганы его  видом.  А
почему бы вам не пойти по дипломатической части? Тогда, помните, в Брайтоне,
когда лорд Фаринтош спросил вас, не военный ли вы,  я  вдруг  подумала  -  а
почему вам, правда, не записаться в полк?
     Клайв. Ну да, солдат может кое-чего добиться. Он носит красивую  форму.
Он может стать генералом, виконтом, графом,  кавалером  ордена  Бани  второй
степени. Он может храбро сражаться на поле боя и потерять ногу, как поется в
песне. Вы правы - сейчас мирное  время.  Но  тем  трудней  солдату  добиться
славы. Отец не хотел, чтобы я, как  он  говорил,  по  гроб  жизни  торчал  в
казарме  или  курил  в  бильярдной  какого-нибудь  захолустного  городка.  К
правоведению меня не тянет, а  что  касается  дипломатии,  так  у  меня  нет
родственников среди министров, или дядюшек в палате лордов.  Как  по-вашему,
мог бы мне оказать протекцию дядюшка, заседающий в парламенте? Да и  захотел
бы он, если б мог? Он или его благородный сын и наследник Барнс?
     Этель (в раздумье). Барнс, наверное, нет, а вот папа, я думаю, мог бы и
теперь быть вам полезен, к тому же у вас есть друзья, которые вас любят.
     Клайв. Нет, ни от кого не будет мне помощи. И потом, я не только  люблю
профессию, которую выбрал, я горжусь ею, Этель. Мне никогда в  ней  особенно
не выдвинуться; буду писать довольно похожие  портреты,  вот  и  все.  Я  не
достоин даже растирать краски моему другу Ридли. Наверно, и моему отцу, хоть
он всей душой предан своему делу, никогда не быть знаменитым  генералом.  Он
сам постоянно это повторяет. Я-то, вступая в жизнь, надеялся на  большее,  -
самоуверенный юнец думал завоевать весь мир. Но когда  я  попал  в  Ватикан,
когда увидел Рафаэля и великого Микеля, я понял, что я ничтожество; созерцая
его гениальные фрески, я как бы становился все меньше и  меньше,  покуда  не
превратился в такую же песчинку, какой себя чувствует  человек  под  куполом
святого Петра. Да и к чему мне мечтать о таланте? Впрочем, по одной  причине
я все-таки хотел бы его иметь.
     Этель. По какой же именно?
     Клайв. Чтобы отдать его вам, Этель, если бы только вы того пожелали. Но
это так же неисполнимо, как раздобыть яйцо птицы рух - поди, достань его  из
гнезда! Жизнь уготовала мне скромное место, а вам надобно  блистать.  Да-да,
блистать! Ах, Этель, чем измеряем мы славу? Возможностью посещать три бала в
вечер и быть упомянутой в "Морнинг пост". Чтобы в газетах сообщали  в  каком
туалете вы появились во  дворце,  когда  вернулись  в  свой  столичный  дом,
объездив с визитами  именья  знакомых,  и  какие  рауты  устраивает  маркиза
Фарин...
     Этель. Извольте, сэр, говорить без личностей!
     Клайв. Я не перестаю удивляться. Вы вращаетесь в свете  и  любите  его,
что бы вы там против него ни говорили. А мне все-таки непонятно, как девушка
вашего ума может быть столь привержена к нему. По мне, так мой бесхитростный
старик куда  благороднее  всех  ваших  вельмож;  право  же,  его  прямодушие
неизмеримо достойней их лицемерия, чванства и интриг. Ну, о  чем  вы  сейчас
размышляете, стоя в этой прелестной позе и  приложив  пальчик  к  подбородку
наподобие Мнемозины?
     Этель. А кто она, эта Мнемозина? Знаете,  сэр,  мне  больше  по  нраву,
когда вы разговариваете спокойно и ласково, а вовсе не  когда  вы  исполнены
гнева  и  сарказма.  Значит,  вы  считаете,  что  вам  не  стать  знаменитым
художником? А они здесь приняты в обществе. Мне было так приятно,  когда  на
обеде в Тюильри, где мы были с бабушкой, присутствовало также два художника;
одного  из  них,  увешанного  крестами,  бабушка,  очевидно,  принимала   за
какого-нибудь посланника, пока королева  не  назвала  его  мосье  Деларошем.
Бабушка говорит, что в  этой  стране  не  сразу  разберешься  в  людях.  Так
думаете, вам никогда не рисовать, как мосье Деларош?
     Клайв. Никогда.
     Этель. И... и вы никогда не откажетесь от живописи?
     Клайв. Никогда. Это было  бы  равносильно  тому,  чтобы  отказаться  от
неимущего друга или  покинуть  возлюбленную,  потому  что  у  нее  оказалось
маленькое приданое. Хотя именно так поступают в большом свете, Этель.
     Этель (со вздохом). Вы правы.
     Клайв. Если он так вероломен, так низмен, так лжив, этот большой  свет,
его устремления так недостойны, успех в нем так жалок, приносимые ему жертвы
унизительны, а даруемые им радости тягостны и даже постыдны, отчего же тогда
Этель Ньюком так держится за него? Будете  ли  вы  под  каким-нибудь  другим
именем прелестнее, чем под своим собственным, дорогая? Будете ли  счастливее
с громким титулом, если  через  месяц  обнаружите,  что  не  можете  уважать
человека, с которым связали себя навечно, а ведь он будет отцом ваших детей,
хозяином и властелином вашей жизни, ваших поступков.  Гордячка  из  гордячек
согласна подчиниться этому бесчестью и не скрывает, что  графская  корона  -
достаточное воздаяние за  утерянное  достоинство!  В  чем  смысл  жизни  для
христианки, Этель? В чем чистота девичьей души? Ужели  в  этом?  На  прошлой
неделе, когда, гуляя по саду, мы  услышали  пение  монахинь  в  часовне,  вы
сказали,  что  это  жестокость  запирать  в  монастырь  бедных   женщин,   и
порадовались, что в Англии упразднен этот вид неволи. Затем вы потупились  и
молча шли в раздумье; вы, наверное, думали о  том,  что,  пожалуй,  их  удел
счастливее, чем у некоторых других женщин.
     Этель. Вы угадали. Я думала о том, что почти все женщины обречены  быть
в рабстве у кого-то и что, пожалуй, бедным монахиням приходится  легче,  чем
нам.
     Клайв. Я никогда не стану судить тех женщин - монахинь или  мирянок,  -
которые следуют своему призванию. Но наши  женщины  вольны  сами  решать  за
себя, почему же они идут наперекор природе, замыкают  свое  сердце,  продают
свою жизнь за деньги и титулы и отказываются от своего бесценного  права  на
свободу? Послушайте меня, Этель, дорогая! Я так люблю вас, что если бы знал,
что сердце ваше принадлежит другому, достойному и верному вам  человеку,  ну
скажем... прежнему вашему жениху, - я, право,  удалился  бы  прочь,  сказав:
"Благослови вас Бог!" - и  вернулся  бы  к  своим  полотнам,  чтобы  скромно
трудиться, как мне велено судьбой. В моих глазах вы - королева, а сам я лишь
скромный смертный, который, наверно, должен быть счастливым,  раз  счастливы
вы. Когда я видел  вас  на  балу,  окруженную  толпой  блестящих  кавалеров,
знатных, и богатых, и восхищенных вами не меньше моего, я часто думал:  "Как
смею я мечтать о подобной красавице и надеяться, что она покинет свои пышные
чертоги и согласится делить со мной черствый хлеб живописца".
     Этель. В ваших словах о пышных чертогах звучала  явная  издевка.  Я  не
стану обсуждать вашу... ваше отношение ко мне.  Я  знаю  ваши  чувства.  Да,
знаю. Только лучше не говорить о них, Клайв; по крайней мере, мне  лучше  не
признаваться, что я догадываюсь  о  них.  Ведя  подобные  речи,  бедный  мой
мальчик, - а я очень прошу вас не заводить  их  впредь,  иначе  я  не  смогу
больше ни говорить с вами, ни видеться, поймите это! - вы позабыли про  одно
- про долг девицы повиноваться родителям. Они никогда бы не  согласились  на
мой брак с кем-либо ниже - словом, на  такую  партию,  которая  не  была  бы
выгодной в глазах света. А я никогда бы не доставила такого огорчения  моему
бедному отцу или матери, за всю жизнь не сказавшей мне  ни  единого  резкого
слова. Бабушка по-своему тоже добрая. Я поселилась  с  ней  по  своей  воле.
Когда она пообещала оставить мне состояние, думаете, я радовалась только  за
себя? Отец ни за что не хочет делить недвижимость, и все мои братья и сестры
почти ничего не получат.  Леди  Кью  обещала  позаботиться  о  них,  если  я
поселюсь с ней... так что от меня зависит благополучие всех младших в семье,
Клайв. Теперь вы  понимаете,  братец,  почему  вам  больше  не  следует  так
говорить со мной? Ну вот и коляска! Да благословит вас бог, милый Клайв!
     (Клайв смотрит, как мисс Ньюком садится в коляску и отъезжает, ни  разу
не взглянув на окно, у которого он стоит. Когда коляска скрывается из  виду,
он идет  к  окнам  напротив,  распахнутым  в  сад.  Из  соседнего  монастыря
доносится церковная музыка. Услышав ее, он опускается на  стул  и  закрывает
лицо руками.)

             Входит мадам де Флорак и с тревогой спешит к нему.

     Мадам де Флорак. Что с тобой, мой мальчик? Ты говорил с ней?
     Клайв (ровным голосом). Да.
     Мадам де Флорак. Любит она тебя? Я знаю, что любит!
     Клайв. Слышите, орган в монастыре?..
     Мадам де Флорак. Qu'as-tu? {О чем ты? (франц.).}
     Клайв. С таким же успехом я  мог  бы  надеяться  на  брак  с  одной  из
тамошних инокинь, сударыня. (Снова опускается на стул, и она целует его.)
     Клайв. У меня не было матери, но вы мне как мать.
     Мадам де Флорак. Mon  fils!  Oh,  mon  fils!  {Мой  сын!  О,  мой  сын!
(франц.).}


        ^TГлава XLVIII,^U
     в которой Бенедикт предстает перед нами женатым человеком

     Кто не слыхал про некую французскую герцогиню, которая на смертном одре
весьма спокойно ждала предстоящей кончины и не  тревожилась  о  своей  душе,
ибо, по собственному признанию, пребывала в уверенности, что небеса не могут
дурно обойтись с особой ее ранга.  Очевидно,  леди  Кью  тоже  очень  высоко
ценила родовитость; ее снисхождение к  знатным  людям  было  безгранично.  У
молодого: вельможи она полагала извинительными и даже  вполне  естественными
пороки, которых никогда не простила бы человеку низкого звания.
     Узкий круг  знакомых  ее  сиятельства  составляли  пожилые  ловеласы  и
светские дамы, главным  занятием  коих  было  собирать  и  рассказывать  все
ходившие в обществе: сплетни и толки о высокопоставленных лицах; они  знали,
что происходит среди приверженцев изгнанной династии: во  Фросдорфе,  и  как
обстоят дела у сыновей  короля-буржуа  в  Тюильри;  кто  нынче  в  фаворе  у
королевы-матери в Аранхуэсе; кто в кого влюблен в Неаполе и Вене; и каковы в
подробностях последние данные chroniques scandaleuses  {Скандальной  хроники
(франц.).} Парижа и Лондона, - словом, леди  Кью,  конечно,  была  прекрасно
осведомлена о развлечениях лорда Фаринтоша, его знакомствах и образе  жизни,
и все же она ни разу не выказала даже тени гнева или неприязни по  отношению
к этому высокородному юноше. Ее мягкая душа была преисполнена такой  доброты
и всепрощения к этому молодому повесе, что и без  всякого  раскаяния  с  его
стороны она готова была заключить его в свои старческие объятья  и  даровать
ему  свое  почтенное  благословение.  О,  трогательная  незлобивость!  Милая
нетребовательность! При всех недостатках  и  слабостях,  какие  водились  за
молодым маркизом, при всем его безрассудстве и себялюбии, леди Кью  ни  разу
не помыслила о том, чтобы отвергнуть его светлость и  отказать  ему  в  руке
своей любимицы Этель.
     Однако надеждам, которые эта любящая и снисходительная женщина  лелеяла
в течение первого сезона и так упорно сохраняла к началу второго,  вновь  не
судьба была осуществиться из-за весьма  досадного  события,  случившегося  в
семействе Ньюкомов. Этель внезапно вызвали из Парижа: с  ее  отцом  случился
третий и последний удар. Когда она прибыла домой, сэр Брайен  уже  не  узнал
ее. Спустя несколько часов после ее приезда он покинул сей  бренный  мир;  и
главою семьи стал сэр Барнс Ньюком, баронет. На другой день после погребения
сэра Брайена в  фамильном  склепе  в  Ньюкоме  местные  газеты  опубликовали
письмо, адресованное независимым избирателям округа, в коем осиротевший сын,
трогательно  ссылаясь  на  добродетели,  заслуги  и   политические   взгляды
покойного, предлагал себя в кандидаты на освободившееся  депутатское  место.
Сэр Барнс извещал  читателей,  что  не  преминет  лично  засвидетельствовать
почтение друзьям  и  сторонникам  своего  оплакиваемого  родителя.  Что  он,
разумеется,   всегда   был   искренне   привержен   нашему    замечательному
правопорядку.  Всегда  был  верным,  но  не  фанатичным   поборником   нашей
протестантской веры, как то известно всем близко знающим его. Еще он заверял
читателей,  что  будет  не  щадя  сил  отстаивать  интересы  этого   важного
сельскохозяйственного округа и промышленного центра, и что (коль  скоро  его
изберут от Ньюкома в парламент) он поддержит все необходимые  преобразования
и решительно отвергнет все безрассудные новшества. Словом, воззвание  Барнса
Ньюкома  к  избирателям  было  не  менее  достоверным   свидетельством   его
многочисленных общественных добродетелей, чем надпись на мраморной плите над
телом сэра Брайена в церковном алтаре, увековечивающая благородные  качества
покойного и скорбь его наследника.
     Несмотря на все добродетели Барнса, как личные, так  и  унаследованные,
депутатство от Ньюкома  было  завоевано  им  не  без  борьбы.  Диссентеры  и
влиятельные либералы округа попытались выставить против сэра Барнса  Ньюкома
мистера Сэмюела Хигга, эсквайра, - вот  когда  принесла  плоды  прошлогодняя
любезность Барнса, подкрепленная нажимом мадам де  Монконтур  на  ее  брата.
Мистер Хигг  не  пожелал  выдвинуть  свою  кандидатуру  против  сэра  Барнса
Ньюкома, хотя и придерживался совсем иных политических взглядов, нежели  наш
почтенный баронет; а кандидат из Лондона, которого выставили  против  Барнса
крайние радикалы, почти не собрал на выборах голосов. Итак,  заветная  мечта
Барнса сбылась, и через два месяца после  кончины  родителя  он  появился  в
парламенте в качестве депутата от Ньюкома.
     Основная часть имущества покойного баронета,  разумеется,  перешла  его
старшему сыну, который,  однако,  ворчал  по  поводу  доли,  выделенной  его
братьям и сестрам, а также и того, что городской дом достался леди Анне,  не
имевшей теперь средств его содержать. Но Парк-Лейн находится в лучшей  части
Лондона, и леди Анна заметно  поправила  свои  денежные  дела  сдачей  внаем
упомянутого дома, где, как известно,  несколько  лет  подряд  проживал  один
иностранный посланник. Вот они превратности судьбы: места  родные,  да  люди
иные; какой лондонец,  всечасно  видя  перед  собой  подобные  перемены,  не
задумывался над ними? Будуар Целии, на  чьей  могиле  в  Кензал-Грин  цветут
нынче маргаритки, стал обиталищем Делии,  и  она  выслушивает  здесь  советы
доктора Локока, а, возможно, здесь резвятся детишки  Джулии;  за  обеденными
столами Флорио теперь потчует своих гостей вином Поллио; Калиста,  оставшись
после смерти мужа (к удивлению всех знавших Тримальхиона  и  посещавших  его
прославленные пиры) в весьма стесненных обстоятельствах,  сдает  внаем  свой
особняк вместе со всей богатой, стильной  и  тщательно  подобранной  мебелью
работы Даубиггина, а на вырученные деньги содержит в  Итоне  своих  сыновей.
Когда на следующий год мистер Клайв Ньюком проезжал мимо столь знакомого ему
прежде дома, со стены которого уже была снята доска, возвещавшая, что  здесь
опочил вечным сном сэр Брайен Ньюком, баронет, с пестревших цветами балконов
на него глядели какие-то чужеземные лица. Вскоре он получил  приглашение  на
вечер к нынешнему обитателю особняка, болгарскому посланнику X. И., и застал
здесь тех же самых гостей, толпившихся в гостиной  и  на  лестнице;  те  же,
важного вида лакеи от Гантера разносили кушанья в столовой;  тот  же  старый
Сми, член Королевской Академии, лебезил и заискивал перед  новыми  жильцами,
держась поближе к обеденным столам;  а  портрет  покойного  сэра  Брайена  в
мундире  помощника  наместника  графства  все  так  же  висел  над  буфетом,
безучастно  взирая  на  пиршество,  задаваемое  его  преемниками.   О,   эти
призрачные старые портреты!  Вглядывались  ли  вы  когда-нибудь  в  те,  что
развешаны в банкетном зале Георга IV в Виндзорском замке? Рамы прочно держат
их, но они улыбаются своими призрачными улыбками, атлас и бархат их  одеяний
вылинял и поблек; малиновые кафтаны приобрели какой-то сумеречный оттенок, а
звезды и ордена мерцают все тусклее, - кажется, они и сами сейчас растают  у
вас на глазах и присоединятся к своим оригиналам в царстве теней.

     Почти три года прошло с тех пор, как добрый полковник  Ньюком  отбыл  в
Индию, и за это время в жизни главных героев сей хроники  и  ее  составителя
произошли заметные перемены. Что касается последнего, то надлежит  сообщить,
что старое милое лемб-кортское товарищество распалось, так  как  младший  из
компаньонов обзавелся другим другом. Составитель публикуемого  жизнеописания
перестал быть холостяком. Зиму мы с женой провели в Риме - этом  излюбленном
пристанище всех новобрачных, - где слышали от  художников  много  похвальных
слов о Клайве, о его благородстве и остроумии, о его веселых  пирушках  и  о
талантах его приятеля юного Ридли. Когда весной мы  возвратились  в  Лондон,
един из первых наших визитов был на Шарлотт-стрит, в квартиру Клайва, куда с
восторгом отправилась моя супруга, чтобы пожать руку молодому художнику.
     Но Клайв больше не жил в этом тихом уголке. Подъехав к дому, мы увидели
на двери блестящую медную дощечку с надписью "Мистер Дж.  Дж.  Ридли",  -  и
именно ему пожал я свободную руку (в другой он  держал  огромную  палитру  и
целый пучок кистей),  когда  мы  вступили  в  это  знакомое  обиталище.  Над
камином, где прежде был портрет полковника, теперь  висело  изображение  его
сына - прекрасный, тщательно выписанный портрет одетого в бархатную куртку и
римскую шляпу юноши с той самой золотистой бородой, которая была принесена в
жертву столичной моде. Я показал Лоре эту копию, покуда не имел  возможности
представить  ей  сам  оригинал.  Видя  ее  восхищение  картиной,  польщенный
художник сказал, по обыкновению, робко  и  заливаясь  румянцем,  что  охотно
написал бы и мою супругу, сюжет, привлекательней коего, по-моему, не  сыскал
бы ни один живописец.
     Полюбовавшись прочими работами мистера  Ридли,  мы,  разумеется,  вновь
заговорили о его предшественнике. Оказывается,  Клайв  переселился  в  более
фешенебельный квартал. Разве вы не слышали, что о