ны  снова
отправились в  дорогу,  -  все,  кроме  одного  хитроумного  отпрыска  этого
древнего семейства,  который  разъезжал  среди  баррикад,  даря  улыбками  и
рукопожатиями тех, кто только что выдворил  из  Франции  его  родственников.
Герцог  Д'Иври,  лишившись  положения  при  дворе   и   должностей,   немало
прибавлявших к его доходам, а также места в  палате  пэров,  был  не  больше
склонен признать узурпатора из Нельи, чем того, который  вернулся  с  Эльбы.
Бывший пэр удалился в свои поместья. Он забаррикадировал свой парижский  дом
от всех  приверженцев  короля-буржуа,  в  том  числе  от  ближайшего  своего
родственника,  мосье  де  Флорака,  который,  привыкнув  в  последние   годы
присягать подряд всем династиям, в  отличие  от  него,  легко  присягнул  на
верность Луи Филиппу и занял место в новой палате пэров.
     В положенный срок герцогиня Д'Иври родила  дочь,  принятую  благородным
отцом без особой радости. Герцогу нужен был наследник - принц де  Монконтур,
который заменил бы его сынов и внуков,  уже  отошедших  к  праотцам.  Однако
больше господь не благословил их детьми. Мадам Д'Иври объехала все курорты с
целебными водами; они с мужем совершили  несколько  паломничеств,  приносили
дары и обеты святым, почитавшимся покровителями супругов Д'Иври  или  вообще
всех супружеских пар; но святые оставались глухи: они сделались неумолимы  с
тех пор, как истинная религия и  старые  Бурбоны  были  изгнаны  за  пределы
Франции.
     Уединенно  живя  в  своем  старинном  замке  или  в  мрачном   особняке
Сен-Жерменского предместья,  светлейшие  супруги,  наверно,  наскучили  друг
другу, как то порой бывает с людьми, вступившими в mariage de convenance, да
и с теми, кто сгорая от страсти, сочетается браком против родительской воли.
Шестидесятишестилетнему господину  и  даме  двадцати  одного  года,  живущим
вдвоем в огромном замке,  не  избежать  за  столом  присутствия  гостьи,  от
которой нельзя затвориться, хотя двери всегда на запоре.  Ее  имя  Скука,  и
сколько нудных дней и томительных  ночей  приходится  проводить  в  обществе
этого грозного призрака, этого непременного сотрапезника, этого  бдительного
стража вечерних часов, этого докучливого собеседника,  не  отстающего  и  на
прогулке, а по ночам прогоняющего сон.
     Поначалу мосье Д'Иври, этот отменно сохранившийся вельможа, не допускал
и мысли, что он не молод, и не  давал  повода  людям  так  думать,  если  не
считать его крайней ревности и неизменного желания избегать общества  других
молодых людей. Вполне возможно, что герцогиня полагала,  будто  все  мужчины
красят волосы, носят корсеты и страдают ревматизмом. Откуда  же  было  знать
больше невинной девице, отправленной под венец прямо из монастыря? Но если в
mariages de convenances герцогская корона вполне подходит прелестному  юному
созданию, а прелестное юное создание - старому господину, все равно остаются
кое-какие пункты, которые не под силу согласовать никакому брачному маклеру,
а именно темпераменты, неподвластные всяким мосье де Фуа, и  вкусы,  кои  не
означишь в Мрачном контракте. Словом, брак этот был несчастлив, и  герцог  с
герцогошей ссорились не меньше любой плебейской четы,  постоянно  бранящейся
за  столом.  Эти  безрадостные  семейные  обстоятельства   заставили   мадам
пристраститься к  литературе,  а  мосье  к  политике.  Она  обнаружила,  что
обладает большой неоцененной душой, а когда женщина  откроет  в  себе  такое
сокровище, она, конечно,  сама  же  назначает  ему  цену.  Быть  может,  вам
попадались ранние стихи герцогини Д'Иври под названием "Les Cris  de  l'Ame"
{"Вопли души" (франц.).}. Она читала их близким  друзьям,  вся  в  белом,  с
распущенными волосами. Стихи имели некоторый успех. Если  Дюбюф  написал  ее
юной герцогиней, то Шеффер изобразил  ее  в  виде  Музы.  Это  произошло  на
третьем году супружества, когда она восстала против власти  герцога,  своего
мужа, настояла на том, чтобы впустить в свои гостиные  изящные  искусства  и
словесность, и,  отнюдь  не  поступаясь  набожностью,  вознамерилась  свести
вместе таланты и религию.  Ее  посещали  поэты.  Музыканты  бренчали  ей  на
гитарах. И муж, войдя к ней в гостиную,  непременно  натыкался  на  саблю  и
шпоры какого-нибудь графа Альмавивы с Больших  бульваров  или  заставал  там
Дона Базилио в огромном сомбреро и туфлях с пряжками. Старому джентльмену не
угнаться было за прихотями своей супруги: он задыхался,  у  него  стучало  в
висках. Он принадлежал старой Франции, она - новой. Что  знал  он  об  Ecole
Romantique {"Романтической школе" (франц.).} и всех этих молодых людях с  их
Мариями Тюдор и  Польскими  башнями,  с  кровавыми  историями  о  королевах,
зашивающих  своих  любовников  в  мешок,  об   императорах,   беседующих   с
разбойничьими атаманами на могиле Карла  Великого,  о  Буриданах,  Эрнани  и
прочем вздоре? Виконт де Шатобриан, конечно, талант и будет  жить  в  веках;
мосье  де  Ламартин,  хотя  и  молод,  однако  же,   очень   bien   pensant;
{Благомыслящий (франц.).} но, ma foi {По правде сказать (франц.).}, куда как
лучше Кребийон-младший, а посмеяться - так какой-нибудь bonne farce {Хороший
фарс (франц.).} мосье Вадэ.  Высокие  чувства  и  стиль  ищите  у  мосье  де
Лормиана, хоть он и бонапартист, и у аббата де Лиля. А новые все - гиль! Все
эти Дюма, Гюго, Мюссе -  мелюзга!  "Лормиан,  сударь  вы  мой,  -  любил  он
говорить, -  будет  жить,  когда  всех  этих  ветрогонов  давно  позабудут".
Женившись,  он  перестал  ходить  за  кулисы  в  оперу,  но  был  бессменным
посетителем  "Комеди  Франсез",  где  можно  было  слышать   его   храп   на
представлении любой из великих французских трагедий.
     После событий тысяча восемьсот тридцатого года герцогиня была некоторое
время столь ярой сторонницей Карла, что муж и нарадоваться не  мог,  и  наши
заговорщики сперва очень ладили. У ее светлости,  охочей  до  приключений  и
сильных чувств,  не  было  большего  желания,  как  сопутствовать  герцогине
Беррийской в ее отважном путешествии  по  Вандее,  к  тому  же  переодевшись
мальчиком. Однако ее уговорили остаться  дома  и  помогать  благому  делу  в
Париже, а герцог покамест поехал в  Бретань  предложить  свою  старую  шпагу
матери своего короля. Но герцогиня Беррийская была  обнаружена  в  Ренне,  в
печной трубе, после чего обнаружилось и многое другое.  Толковали,  будто  в
этом была отчасти повинна наша глупенькая герцогиня. Ее окружили шпионами, а
иным людям она готова была выболтать все что  угодно.  Когда  его  светлость
явился в Горитц с ежегодным визитом к августейшим изгнанникам, то был принят
весьма прохладно, а супруга дофина просто отчитала  его.  По  возвращены!  в
Париж он обрушился с упреками на жену. Он вызвал на дуэль адъютанта  герцога
Орлеанского, графа  Тьерседена  (le  beau  Tiercelin)  {Красавца  Тьерселена
(франц.).}, из-за какой-то чашки кофе в гостиной и даже ранил его  -  это  в
свои-то шестьдесят  шесть  лет!  Племянник  герцога,  мосье  де  Флорак,  во
всеуслышанье восхищался храбростью своего родственника.
     Надо признаться, что пленительный стан и яркие краски, доселе  чарующие
нас на портрете светлейшей мадам Д'Иври кисти Дюбюфа, сохранялись так  долго
лишь силой искусства. "Je la prefere a l'huile {В масляных красках  она  мне
больше нравится (франц.).}, - говорил виконт де Флорак  о  своей  кузине.  -
Обращалась бы за румянцем к мосье Дюбюфу, а  то  ее  нынешние  поставщики  и
вполовину  так  не  пекутся  о  натуральности  оттенка".  Иногда   герцогиня
появлялась  в  обществе  с  этими  накладными  розами  на  лице,  иногда  же
мертвенно-бледной. Один день она казалась пухленькой, на  другой  неимоверно
тощей. "Когда моя кузина выезжает в свет, - объяснял тот же хроникер,  -  то
надевает на себя  множество  юбок,  c'est  pour  defendre  sa  vertu  {Чтобы
защитить свою добродетель (франц.).}. Когда же она впадает в благочестие, то
отказывается от румян, ростбифов и  кринолинов  и  fait  absolument  maigre"
{Становится невероятно тощей (франц.).}. Назло  своему  мужу,  герцогу,  она
стала принимать виконта  де  Флорака,  когда  же  он  ей  надоел,  дала  ему
отставку. Пригласила  в  духовники  его  брата,  аббата  Флорака,  но  скоро
отставила и его. - "Mon frere, ce saint homme ne  parle  jamais  de  Mme  la
Duchesse, maintenant, {Мой брат, этот  святой  человек,  никогда  теперь  не
упоминает  о  герцогине  (франц.).}  -  говорил  виконт.  -   Наверно,   она
исповедалась ему в каких-то choses affreuses, - oh oui, affreuses, ma parole
d'honneur" {Ужасных вещах, - да-да, - ужасных, ей богу (франц.).}.
     Поскольку герцог Д'Иври был архилегитимистом, герцогине пришлось  стать
ультра-орлеанисткой. "Oh oui! Tout ce qu'il y a  de  plus  Mme  Adelaide  au
monde"! {О да, ни дать  ни  взять  мадам  Аделаида  (франц.).}  -  восклицал
Флорак. "Она без ума от Регента. Она стала поститься в  день  казни  Филиппа
Эгалите, этого святого и мученика.  Правда,  потом,  чтобы  позлить  мужа  и
вернуть назад моего брата, она вздумала обратиться к пастору Григу  и  стала
посещать его проповеди и службы. Когда же сия  овца  вернула  себе  прежнего
пастыря, то Григу получил  отставку.  Затем  аббат  вновь  ей  наскучил;  он
удалился, покачивая своей доброй головой. Видно, понаслушался от нее такого,
что никак не укладывалось у него в голове. Вскоре после этого он  вступил  в
доминиканский орден. Правда, правда! Наверно, страх перед ней  заставил  его
спрятаться в монастырь. Вы повстречаетесь с ним в Риме,  Клайв.  Поклонитесь
ему от старшего брата и скажите,  что  этот  нечестивый  блудный  сын  стоит
раскаянный среди свиней. Правда, правда! Я только жду кончины виконтессы  де
Флорак, чтобы завести семью и остепениться!
     Так  как  мадам  Д'Иври  уже  побывала   легитимисткой,   орлеанисткой,
католичкой и гугеноткой,  ей  потребовалось  еще  приобщиться  к  пантеизму,
искать истину у этих бородатых философов, которые отрицают  все,  вплоть  до
чистого белья, увлечься эклектизмом, республиканизмом и черт знает чем  еще!
Все эти перемены запечатлены в ее книгах. "Les Demons" {"Демоны"  (франц.).}
- католическая поэма; ее герой Карл Девятый, а демонов почти  всех  перебили
во время Варфоломеевской ночи. Моя милая матушка, не менее добрая католичка,
была поражена смелостью этой мысли.
     В "Une Dragonnade, par Mme la Duchesse d'Ivri" {"Драгоннада;  сочинение
герцогини  Д'Иври"  (франц.).},  автор  уже  целиком   на   стороне   вашего
вероучения; эта поэма написана в период увлечения пастором Григу.  Последний
опус: "Les Dieux dechus, poeme en 20 chants, par Mme la  d'I"  {"Поверженные
боги, поэма в двадцати песнях, сочинение мадам Д'И." (франц.).}.  Берегитесь
сей Музы! Если вы ей приглянетесь, она от вас не отстанет. А если вы  будете
часто с ней встречаться, она решит, что вы влюблены в нее и расскажет  мужу.
Она всегда рассказывает такие вещи моему дядюшке - потом, когда  вы  уже  ей
наскучили и она успела с вами рассориться! Да что там!! Однажды, в  Лондоне,
она решила стать квакершей; надела квакерское  платье,  стала  ходить  к  их
пастору, да только и с ним, как со всеми,  разругалась.  Видно,  квакеры  не
занимаются самобичеванием, а то несдобровать бы моему бедному дядюшке!
     Тогда-то и пришел черед философов, химиков, естествоиспытателей  и  бог
весть кого еще! Она устроила в своем доме лабораторию, где, подобно мадам де
Бринвилье, училась готовить яды, и часами пропадала в Ботаническом  саду.  А
когда она сделалась affreusement maigre {Ужасно тощей (франц.).},  то  стала
ходить только в черном и забрала себе в голову, что очень  похожа  на  Марию
Стюарт. Она надела жабо и маленькую шапочку, говорит, что приносит несчастье
каждому кого любит, а комнаты  свои  называет  Лохливеном.  То-то  достается
владельцу  Лохливена!  Верзила  Шуллер,  трактирный   герой   и   воплощение
вульгарности, идет  у  нее  за  Ботуэла.  Крошку  Мажо,  бедного  маленького
пианиста, она величает своим Риччо; юного лорда Птенча, приехавшего сюда  со
своим  наставником,  господином  из  Оксфорда,  она  окрестила  Дарнлеем,  а
англиканского священника объявила своим Джоном Ноксом. Бедняга был  искренне
этому рад. Остерегайтесь этой тощей сирены, мой мальчик! Бегите  ее  опасных
песен! Ее грот весь усыпан костями жертв. Смотрите, не попадитесь!"
     Впрочем, такие предостережения,  вместо  того  чтобы  заставить  Клайва
стеречься сиятельной дамы, наверно, только вызвали бы у него горячее желание
познакомиться с ней, когда бы его не отвлекало  более  благородное  чувство.
Принятый в салоне герцогини Д'Иври, он был этим поначалу  весьма  польщен  и
держался там весьма непринужденно в любезно. Не даром же он  изучал  картины
Ораса Берне. Он очень мило нарисовал, как лорд Кью спасает ее  светлость  от
арабов, оснащенных множеством сабель,  пистолетов,  бурнусов  и  дромадеров.
Сделал прелестный набросок ее дочери Антуанетты и замечательный портрет мисс
О'Грэди, малюткиной гувернантки и dame de compagnie { Компаньонки (франц.).}
ее матери, - мисс О'Грэди, которая говорила с резким ирландским  акцентом  и
должна была обучать  свою  питомицу  правильному  английскому  выговору.  Но
подведенные глаза и  деланные  улыбки  француженки  не  шли  в  сравнение  с
естественной свежестью и красотой Этель. Клайв, удостоенный  звания  личного
живописца при Королеве Шотландской, стал пренебрегать своими обязанностями и
перешел  на  сторону  англичан;  так  же  поступили   и   некоторые   другие
приближенные герцогини, в немалой степени вызвав тем ее недовольство.

     Мосье Д'Иври постоянно ссорился  со  своим  родственником.  Всякие  там
политические и личные разногласия - длинная история! Сам в молодости человек
безрассудный, герцог не прощал виконту  де  Флораку  его  безрассудства,  и,
сколько ни делалось попыток к примирению,  они  кончались  ничем.  Один  раз
глава рода приблизил к себе виконта, но вскоре опять отстранил за чрезмерную
дружбу с его женой. Справедливо, нет ли, но герцог ревновал супругу ко  всем
молодым людям, ее окружавшим. "Он подозрителен, потому что  у  него  хорошая
память, - с гневом говорила мадам де Флорак. - Он думает,  что  все  мужчины
такие, как он".  -  "Дядюшка  сделал  мне  честь,  приревновав  ко  мне",  -
сдержанно заметил виконт, и, пожав плечами, принял свое изгнание.
     Когда-то старый лорд Кью очень сердечно встретил в  Англии  французских
эмигрантов, в числе коих был и мосье Д'Иври, и теперь этот вельможа хотел во
что бы то ни стало принять семейство Кью во Франции столь  же  гостеприимно.
Он все еще помнил, или утверждал, будто помнит, как хороша  была  леди  Кью.
Укажите мне сегодня какую-нибудь страшную старуху, о которой  не  ходила  бы
такая же утешительная легенда. Впрочем, скорее  всего,  это  не  легенда,  а
правда - ведь старухи сами так о себе говорят. Столь невероятные превращения
поневоле наводят на философские мысли.
     Когда  старый  герцог  и  старая  графиня  при  встрече   пускались   в
воспоминания, их разговор с глазу на глаз пестрел словечками, понятными лишь
для посвященных:  В  нем  оживали  старые  сплетни;  чьи-то  былые  проказы,
поднимались из гроба  и  кружились,  бормотали,  гримасничали,  подобно  тем
грешным монахиням, которых под  сатанинские  завывания  фагота  вызывают  из
могил Бертрам и Роберт-Дьявол. Брайтонский Павильон опять полнился  народом.
В Раниле и Пантеоне задавали балы и маскарады; Пердита была снова  разыскана
и шла в менуэте с принцем Уэльским, а миссис Кларк  отплясывала  с  герцогом
Йоркским - ну и танец же это был. Старый герцог ходил в жабо и в  буклях,  а
старая графиня носила фижмы и прическу на валике. Если появлялся  кто-нибудь
из молодежи, старики меняли тему, и леди Кью искала спасенья в рассказах про
старого доброго короля Георга и его старую  добрую  и  безобразную  королеву
Шарлотту. Ее сиятельство приходилась родной сестрой маркизу Стайну и  кое  в
чем напоминала этого незабвенного пэра. Во Франции у них была родня, и  леди
Кью  всегда  имела  в  Париже  pied-a-terre  {Пристанище   (франц.).},   где
собирались сплетники и еплетницы из благомыслящих и пересказывали друг другу
всевозможные слухи, порочащие  правящую  династию.  Это  она  привезла  Кью,
совсем еще мальчиком, к мосье и мадам Д'Иври, чтобы те ввели его в парижское
общество.  Герцог,  одно  из  имен  которого  дано  было  при  крещении  его
сиятельству Фрэнсису Джорджу Ксавье графу Кью, виконту  Уолему,  принял  его
как родного сына. Если леди Кью кого-нибудь  ненавидела  (а  ненавидеть  она
умела весьма основательно), то это свою невестку, вдовствующую виконтессу, и
окружавших ее методистов. Оставить мальчика у матери, среди всех этих  попов
и дряхлых псалмопевиц?! Fi donc {Фу! (франц.).}. Нет, Фрэнк - ее, леди  Кью,
чадо: она воспитает его, женит, оставит ему свои  деньги,  если  он  возьмет
жену ей по вкусу, и научит его жить. И она научила его жить.
     Водили вы своих детей в лондонскую Национальную галерею,  и  показывали
им "Mariage a la Mode"? {"Модный брак" (франц.).} Не  превысил  ли  художник
своих прав, так жестоко наказав всех виновных? Если  эта  притча  неверна  и
множество юных кутил не подтвердили ее своим примером и раскаянием. я  готов
разорвать лежащую передо  мной  страницу.  В  детских  сказках  бывает,  как
известно, добрая фея, готовая дать герою полезный совет, и злая,  что  хочет
сбить с пути юного принца. Возможно, вы и сами чувствовали, как порой Доброе
правило зовет вас припасть к  его  благородной  груди,  а  Пагубная  страсть
увлекает в свои объятья. Но не тревожьтесь, сострадательные! Презрев  всякие
сюрпризы и театральные эффекты, прямо скажем этим добрым душам, пекущимся  о
судьбе юного лорда Кью, что на выручку ему спешит Добрый дух.
     Окруженная царедворцами и вассалами, La  Reine  Marie  {Королева  Мария
(франц.).} порой милостиво подсаживалась к зеленому столу, где счастье когда
улыбалось ее величеству, а когда отворачивалось от  нее.  Ее  приход  обычно
вызывал  немалое  оживление  у  рулетки,  которая  пользовалась  особым   ее
покровительством,  как  игра,  вызывающая  больше  душевных  волнений,   чем
методичная trente et quarante. Цифры ей снились, у нее были свои  магические
формулы,  чтобы  вызывать  их  из  небытия;  она  подсчитывала  косточки  от
персиков, запоминала номера домов и наемных карет  и  была  суеверна,  comme
toutes les ames poetiques {Как все поэтичные души (франц.).}. В игорный  зал
она приходила с хорошенькой агатовой бонбоньеркой,  полной  золотых.  А  как
любопытно было видеть ее ужимки и  наблюдать  ее  поведение,  когда  она  то
обращалась к богу, то ликовала, то впадала в отчаянье. По одну руку  от  нее
играла графиня де ля Крюшон, а по другую баронесса фон Шлангенбад. Когда  ее
величество проигрывала всю наличность, то снисходила до займа, но не у  этих
дам, поскольку те, зная монаршую привычку, всегда либо были без денег,  либо
проигрывали, либо - выигрывали, но сразу же прятали  выигрыш  в  карман,  не
оставляя на столе лишней монеты, либо же своевременно исчезали,  как  всегда
поступают  придворные,  когда  счастье  изменяет  их  монарху.  Ее   гвардию
составляли ганноверец, граф Понтер, шевалье Шпаго, капитан Шуллер из невесть
какого английского полка - любого из  ста  двадцати  числившихся  в  составе
британской армии, - и прочие дворяне и аристократы российского, греческого и
испанского   происхождения.   Мистер   и   миссис   Джонс   (из   англичан),
познакомившиеся с герцогиней в Баньере, где остался для лечения  подагры  ее
супруг, упорно катили за ней до  самого  Баден-Бадена,  ослепленные  блеском
общества, в  которое  попали.  Мисс  Джонс  писала  в  Лондон  такие  письма
дражайшей своей подруге мисс Томпсон на Кембридж-сквер, что юная  эта  особа
прямо-таки лопалась от зависти. А Боб Джонс, успевший за  время  путешествия
отрастить усы, уже стал с  презрением  подумывать  о  бедной  ма