или нет, мы не знаем. И  хоть  мы  не  имеем  в  виду
ничего дурного, ибо многие туда ходили, да и что  может  быть  ужасней  этих
набеленных, нарумяненных пожилых женщин, дрожащих у кулис, - все же мы лучше
опустим занавес над этим периодом жизни Клайва Ньюкома.
     Нам гораздо приятнее видеть доброе немолодое лицо полковника и рядом  -
нежное разрумянившееся личико его юной спутницы, когда на закате они  вместе
возвращаются домой; сзади едут грумы и тихо беседуют  о  лошадях  -  мужчины
способны говорить о них без конца. А Этель хочет  услышать  про  битвы,  про
светильники влюбленных, о которых она читала в "Лалла-Рук". Вы  когда-нибудь
видели, дядюшка, как они ночью плывут вниз по  Гангу?  Про  индийских  вдов.
Сами вы хоть раз видели, как их сжигают?  Слышали  их  крики  своими  ушами?
Может быть, он расскажет ей про маменьку Клайва  -  как,  должно  быть,  она
любила дядю Ньюкома! Только Этель почему-то ужасно не нравится, что ее звали
миссис Кейси. Он, наверно, очень любил ее, хоть и редко о  ней  говорит.  И,
конечно же, она совсем  не  походила  на  ту  милую  смешную  старушку  мисс
Ханимен, что живет в Брайтоне. А кто эта дама, француженка, которую  дядюшка
знал давным-давно и которую Этель, по его словам, часто ему напоминает?  Так
вот почему он так хорошо  говорит  по-французски  и  помнит  наизусть  целые
страницы из Расина: наверно, его научила эта  француженка!  А  в  "Обители",
оказывается, ему жилось не очень-то хорошо, хоть  дедушка  и  был  добрейшей
души человек; однажды дядя вывернул папу из колясочки - он вообще плохо себя
вел - и в наказание был отправлен в Индию. И все-таки не мог он  вести  себя
так уж плохо, думает Этель, глядя на него своими правдивыми глазами. Вот  на
прошлой неделе папенька возил дядю представляться ко двору, так он  в  своем
поношенном сером мундире с серебряными нашивками выглядел куда  внушительней
сэра Брайена в его новеньком мундире помощника наместника графства.
     - На будущий год, - сказала Этель, - когда меня будут  представлять  ко
двору, сэр, вы тоже обязательно приходите. Обязательно, слышите!
     - Я даже закажу для этого новый мундир, Этель, - ответил ее дядя.
     Девушка рассмеялась.
     - А знаете, дядюшка, когда крошка Эгберт  взял  в  руки  вашу  саблю  и
спросил, сколько человек вы ею убили, у  меня  тот  же  вопрос  вертелся  на
языке. А когда вы ездили ко двору, я думала, его величество возведет  вас  в
рыцари. Но возвели не вас, а маминого аптекаря, сэра  Дэнби  Джилкса,  этого
противного маленького человечка, и мне что-то уже расхотелось, чтобы вы были
сэром.
     - Его-то, я надеюсь, Эгберт не спросит,  сколько  человек  он  убил,  -
засмеялся полковник, но тут же, решив, что слишком зло  подшутил  над  сэром
Дэнби и его собратьями, рассказал множество известных ему историй к чести  и
славе эскулапов. Про судового лекаря, который мужественно боролся  за  жизнь
команды, когда на корабле, плывущем в Индию,  вспыхнула  лихорадка,  и  сам,
заразившись, умер, но успел оставить указания, как ухаживать за больными.  А
сколько отваги выказывали врачи во время холеры в  Индии;  как  храбро  вели
себя иные из них рядом с ним на поле  боя:  спасали  раненых  под  ураганным
огнем и лезли в самое пекло, не уступая бесстрашнейшим из солдат. Тут  Этель
сказала, что дядюшка вечно расхваливает  чужую  храбрость,  а  про  свою  не
говорит ни слова.
     - Уж на что противный этот сэр Томас  де  Бутс,  -  продолжала  она,  -
хохочет  во  все  горло,  весь  багровеет  и  отпускает  дамам  убийственные
комплименты. Но я готова все ему простить за то, что он с похвалой отзывался
о вас, дядюшка, когда прошлый год приезжал с  Барнсом  к  нам  в  Ньюком  на
Рождество. А вас почему не было? Мы с мамой навестили вашу старую няню.  Она
оказалась очень милой старушкой.
     Так они болтали, возвращаясь домой тихим летним  вечером.  Мама  уехала
куда-то обедать, и на столе лежали еще три приглашения на следующие дни.
     - Ах, скорей бы уж будущий год! - говорила мисс Этель.
     Сколько блистательных сезонов, сколько великолепных балов будет в жизни
этого пылкого, исполненного надежд  существа,  но  даже  в  пору  наивысшего
триумфа,  окруженная  льстецами,  покорными   обожателями   и   поверженными
соперницами, она, без сомненья, не раз вспомнит тихое лето  в  канун  своего
вступления в свет и доброго старого друга, чья рука поддерживала  ее,  когда
она была еще девочкой.
     Полковник приходит на Парк-Лейн  в  ранние  часы,  когда  хозяйка  дома
кормит полдником сидящих вкруг нее малышей.  Он  всегда  изысканно  учтив  с
гувернанткой мисс Куигли и непременно пьет за ее здоровье, отвешивая при сем
низкий поклон. Мисс Куигли находит этот поклон необычайно изящным;  вот  так
же,  наверно,  кланялся  и  покойный   государь.   Своим   наблюдением   она
взволнованно делится с горничной леди Анны, горничная сообщает барыне, та  -
мисс Этель, а Этель теперь внимательно приглядывается к  дяде,  когда  он  в
следующий раз чокается с мисс Куигли, и посмеявшись со  всеми,  рассказывает
ему;  с  той  поры  стоит  нашему  джентльмену  поднять  бокал  за  здоровье
гувернантки, как оба они заливаются краской. Эти  робкие  приветные  сигналы
вспыхивают на ее бледных щеках, стоит  ей  завидеть  полковника,  когда  она
гуляет со своими питомцами  в  Парке  или  в  вышеупомянутом  скверике  близ
"Элсли-Хауса. Если Этель вяжет дяде кошелек, шнурок для часов, салфеточку на
спинку кресла или какую-нибудь иную полезную  и  милую  вещицу,  то  большую
часть работы, уж конечно, делает мисс Куигли; ее подопечные  давно  спят,  а
она все сидит одиноко в классной на самом верху затихшего дома и,  отодвинув
подносик  с  остатками  невеселого  ужина,   рукодельничает   за   маленькой
конторкой, где хранятся письма ее матери и другие семейные реликвии.
     Конечно, на Парк-Лейн  частенько  устраивали  всевозможные  вечера,  на
которых полковник, без сомнения, был бы желанным  гостем.  И  все  же,  если
предстоит большой прием, он предпочитает уклониться.
     - Я лучше пойду в клуб, - говорит он леди Анне. - Мы там тоже  беседуем
о знакомых, - что Джек женился, Том умер, и прочее в  таком  роде.  Но  ведь
Джека и Тома мы знали всю жизнь и разговаривать о них нам так же  интересно,
как вам обсуждать ваших друзей и знакомых. А о  ваших  гостях  я  разве  что
читал в газетах, но знаться с ними и в мыслях не имел, покуда не стал бывать
у вас в доме. Да и о чем мне, старику, толковать с юными щеголями и  старыми
барынями?
     - Матушка моя с большими причудами и порой очень  придирчива,  милейший
мой полковник, - ответила леди Анна, покраснев. - У нее ужасный тик,  и  нам
приходится многое ей прощать.
     Дело  в  том,  что  почтенная  леди  Кью  была  особенно  нелюбезна   с
полковником и его сыном. Весною был день рождения Этель, и по этому  случаю,
как водится, пригласили гостей, преимущественно девиц ее возраста  и  круга,
каковые прибыли с гувернантками, играли в  разные  игры,  распевали  хоры  и
дуэты и угощались чаем с бисквитами, желе и прочими лакомствами.  Полковник,
который тоже был зван на  эту  вечеринку,  прислал  своей  любимице  богатый
подарок, а Клайв с его другом Джей  Джеем  нарисовали  целую  серию  смешных
картинок,  изображавших  жизненный  путь  светской   девицы,   как   он   им
представлялся, от самой колыбели:  вот  она  играет  в  куклы;  обучается  у
танцмейстера; гуляет в особом  корсете  для  выправления  осанки;  проливает
слезы над немецкими учебниками; и, наконец, разнаряженная является  на  свой
первый бал и отдает руку какому-то на удивление безобразному франту - своему
избраннику, - преклонившему перед ней  колени.  Последняя  картинка  вызвала
восторг и ликование всех девочек, исключая кузин с  Брайенстоун-сквер,  тоже
приглашенных на праздник, - те  до  того  были  поглощены  чудесными  новыми
платьицами, в которые  их  нарядила  маменька,  что  уже  не  в  силах  были
восхищаться ничем, кроме своих шуршащих розовых юбочек, широченных поясов  с
бантами и прелестных шелковых чулок.
     На вечеринке присутствовала  и  вернувшаяся  в  Лондон  леди  Кью;  она
подарила внучке подушечку  для  булавок  ценою  в  шесть  пенсов.  Полковник
прислал Этель хорошенькие золотые часики на цепочке. Тетушка преподнесла  ей
Элисонову "Историю Европы" - поучительное сочинение в  роскошном  переплете.
Подаренная леди Кью подушечка имела довольно  жалкий  вид  среди  всех  этих
подарков, чем видно и объяснялось дурное настроение ее сиятельства.
     Гнев титулованной бабушки еще возрос, когда прибыл  полковник  и  Этель
подбежала к нему и стала благодарить за хорошенькие часики и даже поцеловала
его, с лихвой, я полагаю, вознаградив этим дядю; а  вскоре  затем  явился  и
мистер Клайв - он был на редкость хорош собой в усах и бородке,  коими  лишь
недавно украсила его природа. Едва он вошел, как все  девочки,  любовавшиеся
его рисунками, принялись хлопать в ладоши, и мистер Клайв  Ньюком  покраснел
от смущения, став от этого еще привлекательней.
     Раз шесть, не менее, встречала леди Кью полковника у дочери, но тут она
совсем позабыла его и, когда он отвесил ее сиятельству поклон, уставилась на
него вопрошающе, поманила дочь и осведомилась, кто этот  господин,  которого
только что целовала Этель. Трепещущая леди Анна объяснила ей, кто это, - она
всегда робела в присутствии матери.
     - А!.. - промолвила леди Кью и больше не произнесла ни слова. Полковник
стоял неред ней пунцовый и совершенно растерянный.
     Аплодисменты,  встретившие  Клайва,  также  отнюдь  не   способствовали
благорасположению щшфини. Не подозревая об ее гневе, юноша, тоже некогда  ей
представленный, в свою очередь, подошел засвидетельствовать ей почтение.
     - А кто вы, простите? - спросила она, глядя на него в упор.
     Он назвался.
     - Хм!.. - произнесла леди Кью. - Слышала о вас. Причем мело лестного.
     - Быть может, ваше сиятельство скажет,  от  кого  именно?!  -  вскричал
полковник Ньюком.
     Барнс  Ньюком,  соблаговоливший  почтить  своим  присутствием   сестрин
праздник  и  снисходительно   наблюдавший   за   играми   младших,   заметно
встревожился.


        ^TГлава XXI^U
     Чувствительная, но короткая

     Не  в   обиду   будь   сказано   юношам   других   национальностей,   у
благовоспитанного молодого англичанина есть, по-моему, то преимущество,  что
он обычно скромнее их.  Он  не  спешит  надеть  фрак,  не  пытается  сызмала
подражать взрослым; умеет  слушать  старших  и  молчать  при  них;  искренне
смущается и краснеет; не искушен в поклонах и  комплиментах,  в  отличие  ох
молодого француза, и не дерзит  старшим,  как  делают,  по  моим  сведениям,
американские подростки. Мальчики, коим не  удается  вынести  из  наших  школ
никаких знаний, хотя бы научаются там хорошим манерам, - по крайней мере, на
наш вкус. Что же касается нашего героя, то все знавшие его,  за  исключением
разве его любезного кузена Барнса  Ньюкома,  сходились  во  мнении,  что  он
скромный, мужественный, чистосердечный и милый  молодой  человек.  Мой  друг
Уорингтон наблюдал за ним с чуть насмешливым видом, и веселое  лицо  Клайва,
его искристый  юмор  и  добродушный  смех  всегда  были  желанными  в  нашей
квартире. Ценил его общество и  честный  Фред  Бейхем,  любивший  со  слезой
говорить, что и он был бы таким же, кабы  господь  даровал  ему  заботливого
родителя и добрых друзей, которые остерегали  бы  и  наставляли  его  в  дни
юности.  Из  холостых  приятелей  Клайва  он  более   всех   пекся   о   его
добропорядочности  -  он  докучал  юноше  своими  нескончаемыми  советами  и
поучениями, ссылаясь на себя, как на дурной пример  того,  к  чему  приводят
мотовство и праздность в молодые годы. Великосветским  господам  Клайв  тоже
пришелся по сердцу. Капитан Джек Беясайз познакомил его с  офицерами  своего
полка и приглашал на обеды в кордегардию Сент-Джеймского дворца, а лорд  Кью
пригласил в Кьюбери, свое оксфордширское  поместье,  где  Клайв  наслаждался
охотой в самом избранном обществе. Узнав об этом, миссис Ньюком только тяжко
вздохнула: она весьма, весьма опасалась, что бедный юноша  плохо  кончит.  А
Барнс Ньюком с готовностью рассказывал родным, что  малый  пустился  во  все
тяжкие, пьянствует каждую ночь, а коли бывает трезв,  так  играет  в  кости,
ставит на лошадей и предается  худшим  забавам;  совсем  потерял  голову  от
дружбы с Кью и Белсайзом и стал, негодник, до того горд и заносчив, ну прямо
сил нет! Этель сперва с гневом опровергала эти обвинения, потом иным из них,
как видно, поверила, стала грустно поглядывать на Клайва, когда тот приходил
навестить тетушку, и, наверно, молила бога наставить его на  путь  истинный.
На самом же деле юноша просто наслаждался жизнью, как всякий другой  человек
его возраста и душевного склада; но зла не творил, а еще меньше помышлял  об
этом,  и  совсем  не  догадывался,  какую   славу   распространяли   о   нем
доброжелатели.
     Было заранее договорено, что Клайв  с  отцом  приедут  на  Рождество  в
Ньюком, и Этель, по-видимому, надумала исправить юного  повесу,  коли  он  и
впрямь был повесой, ибо с  увлечением  принялась  устраивать  отведенные  им
комнаты и строить всевозможные планы; она откладывала визиты к разным  милым
соседям и прогулки по живописным местам до приезда  дяди,  чтобы  и  он  мог
участвовать в этом удовольствии. Незадолго до прибытия родственников Этель с
одним из младших братьев навестила "миссис Мейсон, которой  представилась  в
качестве племянницы полковника Ньюкома. Она  вернулась,  очарованная  доброй
старушкой и готовая  вновь  стать  на  защиту  Клайва,  когда  ее  братец  в
следующий раз отзовется дурно об этом  юном  джентльмене.  Она  ведь  своими
глазами  видела  ласковое  письмо  Клайва  к  старенькой  миссис  Мейсон   и
присланный им замечательный рисунок, на котором он изобразил отца верхом  на
коне, во всей амуниции и с саблей в руках впереди доблестного Н-ского  полка
Бенгальской кавалерии. Не может быть  очень  дурным  тот,  кто  так  добр  и
заботлив к бедным, говорила себе Этель; да и мыслимо ли, чтоб у такого  отца
был совсем уж негодный сын? А миссис Мейсон,  видя,  как  мила  и  прелестна
Этель, и полагая в душе, что никто  не  может  быть  слишком  хорош  для  ее
мальчика, ласково закивала головой и сказала, что охотно  сыщет  ей  жениха,
отчего девушка так вся и зарделась и стала еще  краше.  Рассказывая  дома  о
своем свидании, с миссис Мейсон, она ни словом не обмолвилась об этой  части
беседы.
     Зато  отличился  их  enfant  terrible  {Несносный  ребенок  (франц.).},
маленький Элфред: он громко объявил за десертом, что Этель влюблена в Клайва
и Клайв приедет и женится  на  ней,  -  так,  мол,  сказала  миссис  Мейсон,
старушка из Ньюкома.
     - Ну, теперь от нее пойдет по всему городу! -  вскричал  Барнс.  -  Вот
увидите, на будущей неделе мы прочтем об этом в  "Индепенденте".  Прелестная
партия, черт возьми! До чего же приятные знакомства доставляет нам дядюшка!
     Обсуждение этой новости превратилось в целую битву. Барнс был язвителен
и желчен, как никогда, Этель сперва возражала спокойно  и  гордо,  но  потом
потеряла всякое самообладание и, разрыдавшись, обвинила брата в том, что  он
нарочно, по злобе и низости, чернит  кузена,  да  еще  жестоко  клевещет  на
лучшего из людей. В полном расстройстве она убежала из-за стола,  спряталась
у себя в комнате и там, заливая бумагу  слезами,  написала  дяде  письмо,  в
котором просила его не приезжать в  Ньюком.  Возможно,  она  пошла  еще  раз
взглянуть на те комнаты, которые приготовила и убрала к  его  приезду.  Ведь
это ради него она так старалась - ей очень хотелось побыть с ним: она еще  в
жизни не встречала такого благородного, доброго,  честного  и  бескорыстного
человека.
     Леди Анна прекрасно понимала девичью душу;  и  когда  в  тот  же  вечер
Этель, все еще негодуя и сердясь на Барнса,  объявила,  что  написала  дяде,
прося его не приезжать на праздники,  она  успокоила  огорченную  девочку  и
поговорила с ней особенно ласково и нежно, а мистеру Барнсу лишь убедительно
разъяснила, что таким способом, как сейчас, он будет содействовать  развитию
привязанности, одна мысль о которой так его бесит, ибо хулой и оскорблениями
только  внушит  сестре  сочувствие  к  несправедливо  обиженному.   Грустное
письмецо Этель было изъято  матерью  из  почтовой  сумки  и  нераспечатанное
принесено в комнату девушки, где та  и  сожгла  его.  Леди  Анне  без  труда
удалось убедить ее своими спокойными речами, что лучше ни словом не поминать
о происшедшем нынче глупом споре; и пусть дядя с Клайвом все-таки  приезжают
на Рождество, если только сами не  передумают.  Однако  когда  они  прибыли,
Этель в Ньюкоме не оказалось; она отправилась навестить занемогшую  тетушку,
леди Джулию. Полковник Ньюком проскучал все праздники  без  своей  маленькой
любимицы, а Клайв утешался тем, что бил фазанов с лесниками сэра Бранена,  и
еще усилил расположение к себе кузена Барнса, повредив  на  охоте  ноги  его
любимой лошади. Все это было не слишком весело, и отец с сыном без сожаления
покинули Ньюком и возвратились в свой скромный лондонский дом.
     Томас Ньюком уже три года наслаждался счастьем,  о  котором  так  долго
мечтал, и спроси его кто-нибудь  из  друзей,  хорошо  ли  ему  живется,  без
сомнения, ответил бы утвердительно -  ведь  у  него  есть  все,  чего  может
пожелать разумный человек. И тем не менее его  честное  лицо  день  ото  дня
становилось все печальнее, а просторная одежда болталась  свободнее  на  его
тощем теле; ел он без аппетита, ночи проводил без сна и часами молча сидел в
кругу  своих  близких,  что  поначалу  заставило  мистера  Бинни   в   шутку
предположить, что Том страдает от безответной любви; потом он всерьез решил,
что тот заболел и надо позвать врача; в конце же  концов  он  убедился,  что
праздность идет полковнику во вред и он скучает по военной службе, к которой
привык за многие годы.
     А полковник уверял его, что вполне счастлив и  доволен.  Чего  ему  еще
желать? Сын его с ним, а впереди у него спокойная старость. Но Бинни сердито
твердил,  что  ему  еще  рано  помышлять  о  старости;  что  пятьдесят   лет
распрекрасный возраст для человека, ведущего столь умеренную жизнь;  что  за
три года в Европе Ньюком состарился больше, чем за четверть века в Индии,  и
все это было правдой, хотя полковник упорно оспаривал подобное мнение.
     Ему не сиделось на месте; он постоянно находил себе  дело  то  в  одном
конце Англии, то в другом. Надо  было  навестить  Тома  Баркера,  жившего  в
Девоншире, или Гарри Джонса, вышедшего в отставку и обитавшего в Уэльсе.  Он
приводил в изумление мисс Ханимен своими частыми наездами в Брайтон,  откуда
неизменно возвращался поздоровевшим от морского воздуха и псовой  охоты.  Он
появлялся то в Бате, то в Челтнеме, где, как известно, живет много ветеранов
индийской службы. Мистер Бинни охотно сопутствовал ему в его поездках.
     - Только чур не брать с собой наше восходящее  светило,  -  говорил  он
своему военному другу, - мальчику лучше без нас. А мы,  два  старика,  будем
прекрасно себя чувствовать вдвоем.
     Клайв не очень-то горевал, когда они уезжали. И отец, к сожалению,  это
прекрасно знал. У юноши били своя знакомства, свои дела и мысли, которые  не
мог разделять его родитель. Сидя внизу, в пустой и неуютной спальне,  Ньюком
часто слышал, как наверху веселится с  друзьями  его  сын,  как  они  громко
болтают и распевают песни. По  временам  знакомый  голос  Клайва  произносил
какую-то фразу, и вся компания разражалась громким хохотом. У них были  свои
шутки, присказки и анекдоты, ни соли, ни смысла которых отец не понимал. Ему
очень хотелось приобщиться ко всему этому, но едва он появлялся  в  комнате,
как разговор стихал, и он  уходил  с  грустным  сознанием,  что  приход  его
заставляет их умолкнуть и что его пр