ей
пока не сообщал, желая сперва заручиться  Вашим  одобрением.  Из  дохода  от
часовни Уиттлси я намерен выделить  мисс  Ханимен  годовой  доход  в  двести
фунтов, каковую сумму она будет получать по частям ежеквартально. Деньги эти
в добавление к ее доле наследства,  которой  она  распорядилась  разумней  и
бережливей, чем ее несчастный, доверчивый брат  (ибо  всякая  гинея  в  моих
руках превращалась в полсоверена, стоило мне услышать о  чужих  страданиях),
позволят ей вести жизнь, приличествующую дочери моего отца.
     Когда моя сестра будет таким  образом  обеспечена,  я  хотел  бы  взять
нашего милого мальчика из ее женских  рук  и  поручить  заботам  его  горячо
любящего дяди и наставника. Того,  что  он  получает  на  стол,  квартиру  и
учителей, ему вполне хватит и  у  меня,  и  я  сумею  оказывать  духовное  и
отеческое влияние на его занятия, поведение и благолепие его души, тогда как
в Брайтоне это мне не всегда удается,  поскольку  я  только  нахлебник  мисс
Ханимен и зачастую вынужден уступать в тех случаях, когда вижу, что  мои,  а
отнюдь не сестрины наставления были бы  благотворны  для  дражайшего  нашего
Клайва.
     Моему другу, преподобному Маркусу  Флэзеру,  я  выдал  доверенность  на
двести пятьдесят фунтов стерлингов, выписанную Вашему  агенту  в  Калькутте.
Эта сумма пойдет в погашение издержек, связанных с первым годом пребывания у
меня  Клайва,  или  же,   в   чем   заверяю   Вас   словом   джентльмена   и
священнослужителя, будет выплачена Вам в трехмесячный срок по  предъявлении,
если вы решите взыскать с меня  эту  сумму.  Молю  Вас,  дорогой  полковник,
уплатить по моему векселю, ибо я непременно возвращу Вам деньги,  даже  если
бы мне пришлось распроститься с последним  пенни.  Мой  кредит  (а  в  нашем
городе кредит - это все), мое будущее, о котором я прежде недостаточно думал
и которое ныне внушает мне столько тревог, мои обязательства перед  мистером
Флэзером, мои виды на будущее и спокойная старость моей дорогой сестры - все
зависит от этого смелого и ответственного шага. Жизнь и смерть моя всецело в
Ваших руках. Могу ли я сомневаться в том, что Ваше доброе  сердце  подскажет
Вам прийти на выручку своему любящему шурину

                                                           Чарльзу Ханимену.

     Наш маленький Клайв ездил  в  Лондон  к  дяде,  а  также  в  клепемскую
"Обитель" с  визитом  к  своей  богатой  бабушке,  миссис  Ньюком.  Не  буду
пересказывать Вам ее обидных слов обо мне, которые ребенок в  простоте  души
немедленно передал мне по  приезде.  К  нему  бабушка  была  очень  добра  и
подарила ему пятифунтовый билет, томик стихов Кирка Уайта, а также книжку об
Индии под названием "Маленький Генри и его носильщик"  и  роскошно  изданный
катехизис нашей церкви. У Клайва большое  чувство  юмора.  Посылаю  вам  его
рисунки, на одном из коих изображена  "Клепемская  настоятельница",  как  ее
величают, на другом - сделанная несколькими  штрихами  забавная  фигура  еще
какого-то смешного человечка.

Подполковнику Ньюкому, etc.".

        "V "

                            "Дорогой полковник!
     Я  только  что  получила  взволновавшее  и  смутившее  меня  письмо  от
преподобного Маркуса Флэзера, в котором он сообщает,  что  мой  брат  Чарльз
выдал ему на Ваше имя доверенность на двести пятьдесят  фунтов,  тогда  как,
бог свидетель, если кто кому должен, так это мы Вам, и притом не одну сотню.
Чарльз сказал мне, что выписал этот вексель с Вашего согласия, - дескать, Вы
писали, что рады оказать  ему  услугу,  -  и  что  деньги  эти  помогут  ему
разбогатеть. Право, не  знаю  как!  Бедняжка  Чарльз  всю  жизнь  собирается
разбогатеть, да только все попусту. Из школы, которую он в свое время открыл
на наши с Вами деньги, толку не вышло.  К  концу  первого  полугодия  в  ней
только и  остались  два  кудлатых  мулатика,  чей  отец  сидел  в  тюрьме  в
Сен-Киттсе; они жили у меня наверху, пока Чарльз был во Франции  и  стряпчие
занимались его делами и пока не приехал к нам наш милый мальчик.
     Клайв был тогда еще слишком мал, чтобы отправлять  его  в  школу,  и  я
решила, что самое лучшее для мальчика - остаться  у  своей  старой  тетки  и
обучаться у дядюшки Чарльза, ведь лучшего учителя и не сыщешь. Послушали  бы
Вы его проповеди! Ни один из наших нынешних  проповедников  не  сравнится  с
ним, до того он хорошо говорит. Его проповедями, на которые Вы  подписались,
а равно и книжкой изящных стихов все очень довольны.
     Когда он вернулся из Кале и эти мерзкие законники оставили его в покое,
он был до того измучен и слаб душой, что не  мог  взять  на  себя  заботы  о
приходе, и я решила, что самое лучшее для него заняться воспитанием  Клайва,
и пообещала платить ему сто фунтов в год из тех двухсот пятидесяти,  которые
Вы так щедро выделили на содержание мальчика. Таким образом, если принять во
внимание расходы на питание обоих и одежду Клайва, то Вы  сами  видите,  как
мало остается на долю мисс Марты Ханимен.
     И вот теперь Чарльз толкует  про  какую-то  часовню  в  Лондоне  и  про
большое содержание, которое он мне назначит.  Бедняжка  всегда  был  любящим
братом и вечно строил воздушные замки, а что до того, чтобы Клайв перебрался
в Лондон, _так тому не бывать, и я слышать о том не  хочу!_  Чарльз  слишком
мягок для учителя, и племянник подсмеивается над ним. Вот хотя  бы  недавно,
после возвращения мальчика от бабушки, о чем я писала в письме, посланном  с
кораблем "Брамапутра" двадцать третьего минувшего месяца,  я  нашла  у  него
рисунки, на которых были изображены миссис Ньюком и Чарльз, оба  в  очках  и
удивительно похожие. Я припрятала их,  но,  как  видно,  их  стащил  у  меня
какой-то мошенник. Клайв рисовал также меня и Ханну. Мистер Спек,  художник,
очень смеялся над этими рисунками и забрал их домой, сказав, что у  мальчика
большие способности к рисованию.
     В будущем месяце Чарльз собирается уехать в  Лондон,  но,  вместо  того
чтобы отпустить с ним Клайва, я лучше отдам его в школу доктора  Тимпани,  о
которой я слышала лучшие отзывы. Впрочем, надеюсь, скоро Вы поместите его  в
закрытую школу. Мой  отец  всегда  говорил,  что  это  -  лучшее  место  для
мальчиков, и мой братец, боюсь,  оттого  и  вырос  таким  избалованным,  что
покойная матушка жалела на него розог.
     До гроба преданная вам, дорогой полковник,

                                                             Марта Ханимен.

     Подполковнику Ньюкому, кавалеру ордена Бани третьей степени".

        "VI "

                              "Любезный брат!
     Спешу уведомить тебя о несчастье, каковое, хоть и  было  предопределено
природой, поразило глубокой скорбью не только  наше  семейство,  но  и  весь
город. Нынче утром, в половине пятого, скончалась, восьмидесяти трех лет  от
роду, наша всеми любимая и уважаемая  престарелая  матушка  -  София  Алетея
Ньюком. В ночь со вторника двенадцатого на среду тринадцатого миссис  Ньюком
допоздна читала и писала у себя в библиотеке,  отослав  всех.  слуг,  -  она
никогда не позволяла им дожидаться себя, равно  как  и  моему  брату  и  его
супруге, которые рано ложатся спать, - а потом потушила лампы, взяла  свечу,
готовясь удалиться на покой, и когда поднималась  к  себе  наверх,  то,  как
видно, упала и разбила голову о каменную ступеньку лестницы, там ее и  нашли
наутро служанки; она сидела,  прислонив  голову  к  балюстраде,  и  пыталась
остановить кровь, обильно струившуюся из раны на лбу.
     Когда ее обнаружили, она была уже безгласна, но все еще в сознании;  ее
тут же уложили в постель и послали за доктором. Мистер Ньюком  и  леди  Анна
прибежали в ее спальню, она узнала их,  взяла  обоих  за  руки,  но  сказать
ничего не могла - от ушиба при падении ее, наверно,  разбил  паралич.  Слова
благословения, которые  она  произнесла,  прощаясь  с  ними  накануне,  были
последними ее словами; больше мы не слышали ее голоса, не  считая  невнятных
стонов. Так ушла от нас эта добрейшая и  превосходнейшая  женщина,  истинная
христианка, милосердная защитница всех нищих и  страждущих,  глава  славного
торгового дома, лучшая и преданнейшая из всех матерей.
     Воля покойной была нам  давно  известна,  так  как  завещание  ее  было
составлено месяц спустя после кончины нашего горячо  оплакиваемого  батюшки.
Состояние мистера Томаса Ньюкома делится поровну между тремя его  сыновьями,
а все имущество его второй жены переходит, что  вполне  понятно,  ее  прямым
наследникам, то есть моему брату  Брайену  и  мне.  Большие  суммы  отказаны
слугам,  а  также  благотворительным  и  религиозным   учреждениям,   щедрой
покровительницей коих она была при жизни. Я глубоко сожалею,  дорогой  брат,
что матушка не оставила тебе чего-нибудь, ибо в последнее время она  не  раз
тепло вспоминала о тебе, а в библиотеке на ее столе  мы  нашли  неоконченное
письмо к твоему сыну, которое она как раз  начала  в  последний  день  своей
жизни. Брат говорил, что в тот самый день за завтраком  она  указала  им  на
книгу Орма "Индостан", заметив, что именно  это  сочинение  побудило  нашего
бедного Тома возмечтать об Индии. Я знаю, что тебе будет приятно услышать об
этих знаках возродившейся  приязни  и  благожелательства  со  стороны  нашей
матушки. В последнее время она часто рассказывала,  как  некогда  пеклась  о
тебе. На сем кончаю - слишком много забот повлекло за собой это несчастье, и
мне остается только заверить тебя, дорогой брат, в искреннем расположении  к
тебе
                                                                 X. Ньюкома.

Подполковнику Ньюкому, etc.".


        ^TГлава IV,^U
     в которой автор возобновляет знакомство со своим героем

     Так как нам приходится рассказывать историю детства не только героя, но
и его родителя, нам грозит опасность никогда не выйти  из  детской.  Бабушки
любят вспоминать о шалостях и  талантах  своих  маленьких  любимцев,  однако
смеем ли мы докучать детским лепетом снисходительному  читателю  и  усыплять
старушечьими россказнями почтенную английскую публику? Воспоминания о  годах
детства интересны лишь  для  двух-трех  людей  на  свете  -  для  родителей,
взрастивших героя, для его любящей жены, а со временем, быть может, для  его
любящих отпрысков, но всегда и прежде всего для него самого; стар он  сейчас
или молод, преуспел в жизни или кончает ее неудачником, обременен заботами и
невзгодами,  добился  признания  или  остался  в  безвестности,  -   прошлое
неизменно влечет его к себе, и  детские  горести,  радости  и  привязанности
сохраняют над ним свою власть и  по-прежнему  дороги  его  сердцу.  Поэтому,
повествуя о юности Клайва Ньюкома, чьим биографом я являюсь, я позволю  себе
остановиться лишь на тех обстоятельствах, без  которых  непонятны  иные  его
душевные свойства и его дальнейшая жизнь.
     Правда, мы впервые встретились с молодым Ньюкомом в школе,  где  вместе
учились, но тогдашнее наше знакомство было случайным  и  мимолетным.  Клайву
посчастливилось быть на шесть лет моложе своего биографа, а подобная разница
в  годах  исключает  дружбу  между  воспитанниками  пансиона:   какой-нибудь
прапорщик не больше может притязать на близость с  начальником  генерального
штаба или адвокат-новичок с лордом Главным Судьей, чем приготовишка, впервые
надевший длинные брючки, на  дружбу  облаченного  во  фрак  старшеклассника.
Поскольку мы были немного знакомы семьями - "знались еще дома", как говорили
у Серых Монахов, - то дядюшка Ньюкома со стороны матери, преподобный  Чарльз
Ханимен (талантливый проповедник и настоятель часовни леди Уиттлси,  что  на
Денмарк-стрит  в  Мэйфэре),  доставивший  мальчика  в  школу  вскоре   после
рождественских  каникул  182...   года,   поручил   его   моим   заботам   и
покровительству, произнеся по сему поводу изящную и весьма лестную для  меня
речь. Мой дядя, майор Пенденнис, имел одно время постоянное место в  часовне
этого красноречивого и популярного проповедника и отзывался  о  нем,  как  и
весь почти свет, с неизменным  восхищением,  каковое  я  вполне  разделял  в
юности, хотя с возрастом научился более здравому суждению и слегка поостыл.
     Мистер Ханимен  с  весьма  важным  видом  сообщил  мне,  что  отец  его
маленького племянника, доблестный и прославленный  полковник  Томас  Ньюком,
кавалер  ордена  Бани,  служит  в  частях   Бенгальской   армии   знаменитой
Ост-Индской компании, а дядья (сводные братья полковника) -  Хобсон  Ньюком,
эсквайр, проживающий на Брайенстоун-сквер, а  также  в  Марблхеде,  графство
Сассекс, и сэр Брайен Ньюком из Ньюкома и с Парк-Лейн, - известные  банкиры,
владельцы фирмы "Братья Хобсон и Ньюком". "Назвать  их  имена,  -  продолжал
мистер Ханимен с тем непринужденным красноречием, которым  расцвечивал  даже
самые обыденные явления, - значит упомянуть двух князей торговли богатейшего
в мире города и одного, если не  двух,  первейших  аристократов,  окружающих
трон просвещеннейшего и утонченнейшего монарха Европы". Я  пообещал  мистеру
Ханимену сделать для мальчика все возможное,  и  он  стал  тут  же  при  мне
прощаться со своим маленьким племянником, произнося по этому случаю не менее
красноречивую тираду, после чего вытащил из кармана длинный зеленый  кошелек
весьма тощего вида, достал оттуда два шиллинга и шесть пенсов и протянул  их
мальчику, в чьих голубых глазах блеснул при этом какой-то странный огонек.
     По окончании школьного дня я встретил своего  маленького  протеже  близ
кондитерской, где он лакомился пирожками с малиновым вареньем.
     - Этак  вы  истратите  на  пирожные  и  имбирный  лимонад  все  деньги,
подаренные вам дядюшкой, сэр, - сказал я (очевидно, уже в те далекие годы  у
меня были задатки сатирика).
     - Пустяки, сэр, у меня их тьма-тьмущая, - ответил  постреленок,  утерев
со рта остатки малинового варенья.
     - А сколько? -  спросил  Великий  Инквизитор;  ибо  такова  была  форма
допроса, которому подвергался в школе всякий новичок: "Как тебя  звать?  Кто
твой отец? Сколько у тебя денег?"
     Малыш вытащил из кармана такую большую пригоршню соверенов,  что  любой
верзила старшеклассник позавидовал бы ему.
     - Дядя Хобсон дал мне два фунта, - считал он. - Тетя Хобсон дала  фунт,
нет, полтора. Дядя Ньюком дал три фунта, а тетя Анна  фунт  пять  шиллингов.
Еще тетя Ханимен прислала мне в письме десять шиллингов. Этель  тоже  хотела
подарить мне фунт, только я, знаете ли, не взял. Этель ведь моложе меня, а у
меня и без того куча денег.
     - А кто такая Этель?  -  спросил  старший,  улыбаясь  его  простодушной
откровенности.
     - Моя кузина, - отвечал маленький Ньюком, - дочка тети Анны. У них есть
Этель и Элис, а маленькую тетя хотела  назвать  Боадицеей,  только  дядя  не
позволил. И еще у них есть мальчики - Барнс, Эгберт и крошка Элфред, но  его
можно не считать, он, знаете, совсем крохотный. Мы с Эгбертом учились вместе
у Тимпани, а теперь он пойдет в Итон - со  следующего  семестра.  Он  старше
меня, но я сильнее.
     - А сколько лет этому Эгберту? - смеясь, спросил его новый покровитель.
     - Эгберту десять, мне - девять, а Этель  семь,  -  отвечал  круглолицый
герой, засовывая руки в карманы штанишек и позвякивая там своими соверенами.
     Я предложил ему быть его банкиром, и он, взяв себе один золотой, тут же
вручил мне все остальные, однако в последующие дни так щедро черпал из своих
запасов, что вскоре они растаяли как дым. В то  время  расписание  уроков  у
старших и младших было разное;  маленькие  кончали  свои  занятия  на  целых
полчаса  раньше  учеников  пятых  и  шестых  классов,  и  я  привык   видеть
дожидавшегося меня белокурого мальчика в синей курточке, с честным, открытым
лицом и ясными голубыми глазами, который,  как  я  знал,  пришел  за  своими
деньгами. Вскоре один его глаз, такой голубой и красивый, совсем закрылся, и
на его месте появился огромный синяк. Как выяснилось, он дрался на  кулачках
с одним верзилой из своего класса и положил его на обе лопатки.  "Ничего,  я
ему всыпал!" - говорил  он  с  достоинством  победителя;  когда  же  я  стал
выпытывать у него, из-за чего произошла ссора, он с возмущением объявил, что
Уолф-младший, его противник, обижал маленького и он (силач  Ньюком)  не  мог
этого стерпеть.
     Покидая школу Серых Монахов, я на  прощанье  от  души  пожелал  счастья
смелому мальчугану, для которого в этих стенах еще  только  начиналась  пора
трудностей и успехов. Лишь через много лет, когда я, уже молодым  человеком,
снимал квартиру в Темпле, мы вновь встретились с  ним  при  обстоятельствах,
известных читателю.
     Непристойная выходка бедняги Костигана столь неожиданным  и  неприятным
образом прервала мое  свидание  с  другом  школьных  лет,  что  я  почти  не
рассчитывал снова  увидеть  Клайва  и  уж,  во  всяком  случае,  возобновить
знакомство с разгневанным ост-индским воином, в такой ярости покинувшим наше
общество. Однако на  следующее  утро,  едва  я  позавтракал,  в  дверь  моей
квартиры постучались, и мальчишка-слуга доложил:
     - Полковник Ньюком с мистером Ньюкомом.
     Возможно,  съемщик  (вернее,  один  из  двух  съемщиков)   квартиры   в
Лемб-Корт, что в Темпле, был несколько смущен,  услышав  имена  посетителей,
ибо, по правде говоря, занят был примерно тем же,  чем  накануне  вечером  -
читал "Таймс" и курил сигару. Много ли юных обитателей Темпла  читают  после
завтрака "Таймс" и курят сигары?
     Мой друг, мистер Джордж Уорингтон, живший со мной в то время и навсегда
оставшийся моим другом, был поглощен своей короткой трубкой и  нисколько  не
смутился появлением гостей, как, впрочем, не смутился бы  и  в  том  случае,
если б к нам пожаловал сам архиепископ Кентер-берийский.
     Пока полковник сердечно  тряс  мне  руку,  юный  Клайв  с  любопытством
оглядывал наше странное жилище. Ни следа  вчерашнего  раздражения  не  видно
было на загорелом,  открытом  лице  полковника,  только  дружелюбная  улыбка
засияла на нем, когда он, в свою очередь,  обвел  глазами  нашу  обшарпанную
комнату с закопченными занавесками и  литографиями  и  книжными  шкафами,  и
разбросанные  всюду  корректурные  листы,  перемаранные   рукописи,   книги,
присланные на отзыв, бутылки из-под содовой, сигарные коробки  и  бог  весть
что еще.
     - Вчера вечером я удалился, меча громы и молнии, - заговорил полковник,
- а нынче утром, поостыв, счел своим долгом навестить вас, мистер Пенденнис,
и извиниться за свой внезапный уход. Этот старый забулдыга, капитан -  забыл
его имя! - вел себя так мерзко, что я не мог позволить Клайву  оставаться  в
его обществе и ушел, не поблагодарив давнего друга  моего  сына  и  даже  не
попрощавшись с ним. Позвольте же  мне  исправить  свою  вчерашнюю  ошибку  и
пожать вам руку, мистер Пенденнис, - с этими  словами  он  еще  раз  любезно
подал мне руку. - Так вот она, значит, обитель муз,  сэр!  -  продолжал  мой
гость. - Я ведь не  пропускаю  ни  одной  вашей  вещи.  Клайв  каждый  месяц
присылал мне в Индию вашу газету "Пэл-Мэл".
     -  Мы  там  в  Смиффли  регулярно  покупали  ее,  -  вставил  Клайв,  -
поддерживали своих однокашников.
     "Смиффли",  чтоб   вам   было   ясно,   это   уменьшительное   название
Смитфилдского рынка, где торгуют скотом; наша школа помещалась как раз возле
него, и бывшие  "цистерцианцы"  частенько  в  шутку  величали  место  своего
обучения по имени соседнего рынка.
     - Клайв каждый месяц присылал мне  эту  газету.  А  ваш  роман  "Уолтер
Лорэн" я читал, когда плыл по реке в Калькутту.
     - Значит, бессмертные творения Пена уже  читают  на  борту  бенгальских
баркасов и листы их  летают  над  прибрежными  песками  Джамны?  -  удивился
Уорингтон, этот скептик, не признающий современных авторов.
     - Я давал вашу книгу миссис Тимминс, - простодушно объявил полковник. -
Она живет в Калькутте, вы,  наверно,  слышали  о  ней.  Это  одна  из  самых
выдающихся женщин во всей Индии. Она пришла в восто