душу
- цветы, которые они посадили в своих крохотных садиках, игрушки, в  которые
они играли, пустые кроватки, в которых  засыпали,  благословляемые  взглядом
отца. Те из нас, кому минуло  сорок,  знают,  как  могут  растревожить  душу
подобные воспоминания, и не осудят моего славного полковника за  преданность
и чувствительность его сердца.
     Этот мужественный человек со свойственным ему постоянством ни на минуту
не переставал думать о своем далеком сыне и жестоко тосковал по нем.  Он  не
оставил заботами ни одну из темнокожих нянюшек Клайва, ни  одного  из  слуг,
нянчивших его, и одарил их так щедро, что  им,  наверно,  хватило  денег  до
конца дней, - ведь эти туземцы весьма скромны в своих потребностях!  Если  в
Европу отплывал корабль  или  отправлялся  кто-нибудь  из  знакомых,  Ньюком
непременно посылал  гостинцы  или  какие-нибудь  безделушки  сыну,  а  также
стоившие немалых денег знаки любви и внимания всем, кто был добр к ребенку.
     История наших завоеваний в Индии имеет для меня свою  особую  печальную
сторону. Кроме той  официальной  истории,  которая  заполняет  наши  газеты,
украшает наши знамена перечнем славных побед и заставляет моралистов и наших
врагов  кричать  о  грабеже,  а  патриотов  -  похваляться   несокрушимостью
британского  духа;  кроме  покоренных  земель  и  престижа  империи,   кроме
богатства и славы, увенчанных дерзаний  и  побежденных  опасностей,  богатых
трофеев и крови, обильно пролитой из-за них, - разве не должны мы помнить  и
о пролитых слезах? Помните о легионах британцев, сложивших  свои  головы  на
несчетных полях сражений, от Плесси до Мени, и обагривших их cruore  nostro;
{Нашей кровью (лат.).} но не забудьте и то,  какую  невольную  лепту  внесли
наши жены в историю этих  побед.  Почти  каждый  солдат,  отплывая  к  чужим
берегам, оставляет в скорби свой дом. Завоеватели дальних стран находят себе
там жен, - но их детям не выжить под чужим солнцем. И  они  приводят  их  на
берег моря и расстаются с ними. Эта разлука неизбежна. Цветы жизни увядают и
гибнут, если долго остаются в чужой почве. В Америке смерть отрывает ребенка
от груди нищей рабыни; в Индии - уносит из пышных губернаторских чертогов.
     Скорбь разлуки, пережитая полковником, сделала еще  нежнее  его  и  без
того доброе сердце и породила в нем такую привязанность к детям, что он стал
предметом  постоянных  шуток  для  всех  старых  дев,  холостяков  и  просто
рассудительных людей и кумиром всех малышей, одинаково им любимых, - были ли
то ухоженные юные отпрыски сборщика налогов, или детишки сержанта, шнырявшие
по всему поселку, или темнокожие чада его слуг-туземцев, ютившихся в хижинах
у его ворот.
     Достоверно известно, что на свете нет  другого  такого  места,  где  бы
женщины были так обворожительны, как в  Британской  Индии.  Возможно,  всему
виной жаркое солнце - оно воспламеняет сердца, которые, быть  может,  бились
куда спокойнее в родном климате. Чем еще объяснить, что не успела мисс Браун
и десяти дней пробыть в Калькутте, как уже стала невестой? А мисс  Смит,  та
не прожила на территории поста и недели, как получила шесть предложений руки
и сердца! И не только холостяки пользуются  здесь  расположением  юных  дев;
вдовцы тоже в цене. Поэтому можете не  сомневаться,  что  такой  обаятельный
человек, как майор Ньюком, - благородный, статный, обходительный,  уважаемый
и вполне обеспеченный - словом, завидный жених, - в два счета сыскал бы себе
подругу жизни, пожелай он найти заместительницу покойной миссис Кейси.
     Полковник,  как  уже  сообщалось,  приехал  из  Индии  с   другом   или
сослуживцем, и они поселились вместе. Из шуток этого джентльмена (а он любил
добрую шутку и часто к ней прибегал), я  понял,  что  наш  милейший  вдовец,
полковник Ньюком, не однажды мог изменить свою судьбу - столько раз осаждали
его свободное сердце индийские дамы, пускавшие в  ход  всю  свою  стратегию,
дабы взять эту крепость приступом, измором или подкупом. Миссис  Кейси,  его
покойная супруга, одержала победу, потому что была жалкой и беспомощной. Она
была так одинока, когда он встретился с ней,  что  он  приютил  ее  в  своем
сердце, как дал бы ночлег в своем доме заплутавшему путнику; он поделился  с
ней пищей и, как мог, обогрел ее. "Том Ньюком женился  на  ней,  чтоб  иметь
право оплачивать счета ее модисток", - говорил насмешник мистер Бинни;  а  в
этом отношении она до конца  дней  своих  предоставляла  ему  самые  широкие
возможности. Потускневшая  миниатюра,  изображавшая  эту  даму  в  белокурых
локонах и с гитарой  в  руках,  висела  над  камином  в  лондонской  спальне
полковника, где я мог часто ею любоваться. Позднее, когда они с Бинни  сняли
дом, в комнате для гостей появилась и другая, парная ей миниатюра -  портрет
предшественника  Ньюкома,  Джека  Кейси,  который  при  жизни  имел   обычай
запускать тарелками в голову своей Эммы и погиб от роковой приверженности  к
бутылке. Я склонен думать, что полковник был не слишком привязан к жене и не
очень скорбел по поводу ее кончины; Клайв со свойственным  ему  простодушием
говорил мне, что отец редко вспоминал о матери. Брак этот, бесспорно, не был
счастливым, хотя Ньюком долгие годы  чтил  память  умершей  жены,  неустанно
благодетельствуя и одаривая ее родственников.
     Как ни старались разные вдовы и девы занять место Эммы, сердце  Ньюкома
оставалось для них наглухо  закрытым,  и  все  их  усилия  пропадали  даром.
Памятуя,  что  неприступный  полковник  играет  на  флейте,   мисс   Биллинг
расположилась  у  ворот  сей  твердыни  со  своим  фортепьяно  и   принялась
разыгрывать бравурные сонаты с вариациями в надежде превратить  их  жизнь  в
гармоничный дуэт; но усилия ее были тщетными, и ей, как  известно,  пришлось
перебраться со своим фортепьяно в дом его адъютанта, лейтенанта Ходкина, чье
имя она и по сей день носит. Очаровательная вдовушка Уилкинс, державшая путь
в Калькутту, остановилась  в  гостеприимном  доме  Ньюкома  с  двумя  своими
прелестными малютками, и уже поговаривали, что навсегда.  Добрейший  хозяин,
по своему обыкновению, осыпал детишек подарками и лакомствами, а их маменьку
обласкал и утешил; но в одно прекрасное утро, когда шел уже четвертый  месяц
ее пребывания в доме, пришли  слуги  полковника  с  паланкинами,  и  Эльвира
Уилкинс отбыла прочь, заливаясь слезами, как  и  подобает  вдове.  Непонятно
только, почему она потом в Калькутте, в Бате, в Челтнеме и всюду, куда бы ни
забросила ее судьба, ругала его эгоистом, Дон Кихотом, гордецом  и  спесивым
набобом. Я мог бы назвать еще  с  десяток  дам  из  самых  уважаемых  семей,
связанных с Ост-Индской компанией,  которые,  по  словам  злоязычного  друга
полковника мистера Бинни, всячески пытались снабдить Клайва Ньюкома мачехой.
     Но у полковника был в этом деле горький опыт, и он сказал  себе:  "Нет,
не будет у Клайва мачехи. Раз уж господь лишил его матери, я  буду  мальчику
сразу и отцом и матерью". Он держал его при себе до тех пор, пока  индийский
климат не стал слишком опасен для  здоровья  ребенка,  а  затем  отправил  в
Англию. Отныне он думал о том,  чтобы  скопить  побольше  денег  для  своего
отпрыска. По натуре он был человеком на редкость щедрым и,  конечно,  тратил
пять рупий там, где другой,  не  потратив  рупии,  сумел  бы  еще,  пожалуй,
заслужить благодарность. Однако щедрость и радушие еще никого  не  разоряли.
Мот меньше всего тратится на других. И так как у  Ньюкома  не  было  никаких
разорительных привычек, а потребности были крайне скромные  -  почти  как  у
индуса, - то он мог  достаточно  откладывать  из  своего  вполне  приличного
жалованья и год от года увеличивать свои и Клайва сбережения: ведь он держал
лошадей не для скачек, а для езды, подолгу носил платье  и  заказывал  новый
мундир лишь тогда, когда над ним начинал смеяться весь полк; он не стремился
пускать пыль в глаза, и не было у него больше транжирки жены.
     "Вот поучится Клайв в школе  пять-шесть  лет,  -  мечтал  полковник,  -
сделается образованным человеком или уж, во всяком  случае,  усвоит  столько
классических знаний, сколько нужно светскому джентльмену. И тогда я приеду в
Англию, и мы проведем вместе годика три-четыре: за это время он привыкнет ко
мне и, надеюсь, полюбит меня. Я стану учиться у него латыни и  греческому  и
постараюсь наверстать упущенное; ведь что  ни  говори,  а  без  классических
языков какое уж  тут  образование  -  "Ingenuas  didicisse  fideliter  artes
emollunt  mores  nee  sinuisse  feros"  {Искаженный  дистих  из  "Понтийских
посланий" Овидия: "Adde, quod ingenuas  didicisse  fideliter  artes  Emollit
mores, nee sinit esse feros"
     "Добавь то, чему учат благородные искусства, которые смягчают  нравы  и
не позволяют им быть жестокими" (лат.) (кн. II эл. IX  ст.  47-48).}.  Я  же
поделюсь с ним своим жизненным опытом и уберегу его от жуликов и мошенников,
которые обычно так и вьются вокруг юнцов. Я буду ему товарищем и не  подумаю
утверждать свое превосходство - где уж мне. Наоборот, мне  самому  найдется,
чему у него поучиться. Я-то в его годы бил баклуши. Затем  мы  отправимся  с
ним путешествовать и сначала объездим  Англию,  Шотландию  и  Ирландию,  ибо
человек должен знать свою родину, а потом отправимся  за  границу.  К  этому
времени мальчику исполнится восемнадцать лет, и он изберет  себе  профессию.
Захочет - станет военным и  постарается  превзойти  славой  героя,  в  честь
которого назван. А не захочет, займется богословием или юриспруденцией,  как
пожелает. Когда он пойдет в университет, я, по всей  вероятности,  буду  уже
генерал-майором и на несколько лет снова уеду в Индию; в Англию я вернусь  к
тому времени, когда он обзаведется своим домом, где  найдется  место  и  для
старика отца. А если я к тому времени  умру,  то,  уж  по  крайней  мере,  с
мыслью,  что  сделал  для  него  все,  что  мог:  мальчик  получил   хорошее
образование, необходимый достаток и отцовское благословение".
     Такие планы  строил  наш  мечтатель.  Как  он  их  вынашивал,  с  каким
увлечением писал о них сыну, как усердно читал  разные  путешествия,  изучал
карту Европы!
     - Рим, сэр, славный Рим! - говорил он. - Скоро, скоро мы поедем туда  с
моим мальчиком, увидим Колизей и поцелуем туфлю Римскому папе. Мы поднимемся
по Рейну до самой Швейцарии, проедем через Симплон  по  дороге,  проложенной
великим Наполеоном. Вспомните, сэр, как у  ворот  Вены  стояли  турки,  черт
возьми, и как Собесский восемьдесят тысяч их прямо, можно  сказать,  смел  с
лица земли! А какое удовольствие получит мой мальчик от  тамошних  картинных
галерей  и  от  коллекции  эстампов,  собранной  принцем   Евгением!   Принц
Евгений-то,  оказывается,  был  не  только  великим  полководцем,  но  также
ценителем изящных искусств, слыхали? "Ingenuas didicisse", как  там  дальше,
доктор, "emollunt mores пес", кажется?
     - Emollunt mores, полковник? -  удивился  доктор  Мактэггарт,  который,
однако, был слишком благоразумен, чтобы поправлять ошибки  своего  командира
по части латыни. - Да принц Евгений был дичее  любого  турка!  Разве  вы  не
читали мемуаров принца Делиня?
     - Зато он был отличным кавалеристом, - отвечал полковник, -  и  оставил
великолепную коллекцию эстампов, это уж не спорьте.  То-то  Клайв  придет  в
восторг! У мальчика редкий талант к рисованию, сэр, редкий! Он  прислал  мне
картинку, на которой нарисована наша старая школа - ну прямо  как  в  жизни,
сэр: аркада, дверь, в нее входят мальчики в мантиях;  у  переднего  розги  в
руках, а позади сам директор. Со смеху умрешь!
     Он читал полковым дамам письма Клайва, и те из писем мисс Ханимен,  где
говорилось о мальчике, и даже своих слуг-туземцев донимал рассказами о сыне;
наиболее азартные из молодежи заключали пари, сколько раз полковник упомянет
имя Клайва - один раз за пять минут, три раза за  десять,  двадцать  пять  в
течение обеда и так далее. Но если они и подтрунивали над ним, то беззлобно.
Ибо полковник Ньюком был по сердцу всем, кто  его  знал  -  и  кто  ценил  в
человеке скромность, доброту и благородство.
     Наконец настала счастливая  пора,  о  которой  этот  великодушный  отец
мечтал, как ни один школьник о доме, ни один узник о свободе. Полковник взял
отпуск и, оставив полк на майора Томкинсона, охотно его принявшего, поехал в
Калькутту. Главнокомандующий объявил приказом  по  армии,  что,  впервые  за
тридцать четыре года предоставляя отпуск подполковнику Бенгальской кавалерии
Томасу Ньюкому, кавалеру ордена Бани второй степени, "он, сэр Джордж Хаслер,
не может не отметить, что сей доблестный офицер, чья служба достойна  высшей
похвалы, оставляет свой полк прекрасно обученным  и  дисциплинированным".  И
вот корабль отплыл и проделал свой путь, и наш честный солдат после стольких
лет вновь ступил на родную землю.


        ^TГлава VI^U
     Братья Ньюком

     Помимо собственного горячо любимого сына, у нашего  добряка  полковника
оказалось  еще  по  меньшей  мере  два  десятка   подопечных,   на   которых
распространялась его родительская забота. Он разъезжал в почтовой карете  из
одной школы в другую, - то  к  мальчикам  кавалериста  Джека  Брауна,  то  к
девочкам миссис Смит, чей муж  был  гражданским  чиновником,  то  к  сиротке
бедного Тома Хикса: с тех пор как холера  унесла  Тома  и  его  жену,  малыш
остался совсем один на свете. На корабле,  везшем  Ньюкома  из  Калькутты  в
Англию, вместе с ним плыло с десяток девочек и мальчиков, и, хотя сердце его
рвалось в школу Серых Монахов, он, прежде чем встретиться  с  сыном,  развез
кое-кого из них родным и близким. А тех, кто находился в школах, он навестил
и щедро наделил деньгами. Огромные карманы его  широких  белых  брюк  всегда
были набиты золотом и серебром, и он, если только не теребил усы, то и  дело
запускал туда руку и позвякивал монетками. Глядя, как он одаривает  детишек,
трудно было не пожалеть, что ты уже  вышел  из  детского  возраста.  Посетив
заведение мисс Пинкертон в  Чизике  или  расположенную  по  соседству  школу
доктора Рэмшорна, повидав там маленького Тома  Девиса  или  маленькую  Фанни
Холмс, добряк ехал домой и незамедлительно садился писать подробные письма в
Дндию к их родителям, которые радовались этим посланиям не  меньше,  чем  их
дети его ласке  и  подаркам.  Каждая  торговка  яблоками  и  апельсинами  (в
особенности, если при ней, помимо товара, был еще и младенец),  каждый  юный
метельщик на пути от гостиницы "Нирот"  до  Восточного  клуба  знали  его  и
черпали от его щедрот. Его братья с Треднидл-стрит только  глаза  раскрывали
при виде чеков, которые он подписывал.
     Одна из маленьких подопечных добряка  Ньюкома,  к  счастью,  жила  близ
Портсмута, и когда честный полковник доставил мисс Фиппс в Саутгемптон, к ее
бабушке, жене адмирала Фиппса, девочка  с  громкими  рыданьями  вцепилась  в
своего провожатого, так что ее с трудом от него оттащили.  Она  утешилась  в
своей потере лишь после того, как незамужние тетки угостили  ее  земляникой,
которую маленькая индианка пробовала впервые в жизни. Юный  Кокс,  сын  Тома
Кокса из пехоты, среди ночи был увезен из гостиницы в  почтовой  карете.  Он
проснулся, ничего не понимая, когда лошади мчали их  по  живописным  зеленым
дорогам Бромли. Наш добряк доставил мальчика к его дяде,  доктору  Коксу  на
Блумсбери-сквер, и лишь после этого сам устроился  на  жительство,  а  потом
поспешил туда, куда так властно звало его сердце.
     Из Портсмута он дал знать о своем  приезде  братьям  и  в  двух  словах
уведомил о том же сына. Письмо было вручено Клайву вместе  с  чашкой  чая  и
булочкой - одной из восьмидесяти чашек чая и булочек, поданных в  этот  день
питомцам Серых Монахов. Как, наверно, просияло лицо мальчика, как заблестели
его глаза, когда он  узнал,  что  за  новость  содержится  в  письме!  Когда
преподобный мистер Попкинсон, директор, вошел в  столовую  и  с  добродушным
видом сказал: "Ньюком, вас просят", - он уже знал, кто пришел. Он ничего  не
ответил этому дылде Ходжу, известному забияке, который  заорал:  "Черт  тебя
побери, Ньюком! Ты чего пролил мне чай на новые брюки? Ты у меня  получишь!"
- и опрометью кинулся в комнату, где ждал его посетитель. И тут мы, с вашего
позволения, закроем дверь за полковником и его сыном.
     Даже не будь Клайв таким красивым и изящным, что ни с кем  не  сравнить
ни в школе, ни в целой Англии, любящий отец и тогда  был  бы  доволен  им  и
наделил бы его множеством воображаемых достоинств.  Но  Клайв  действительно
обликом и манерами оправдывал лучшие надежды Ньюкома, и я хочу  верить,  что
художник, которому предстоит иллюстрировать этот  роман,  сумеет  нарисовать
его должным образом. Да и сам мистер Клайв - пусть  это  помнит  художник  -
будет не слишком доволен, если  не  уделят  должного  внимания  его  лицу  и
фигуре. У Клайва нет еще тех пышных усов и баков, с которыми он сам  позднее
изображал себя на портрете, однако весь он  -  воплощенное  здоровье,  сила,
живость и доброта. У него высокий лоб, затененный копной русых  кудрей;  его
цвету лица позавидовала бы любая красавица; рот  его,  кажется,  создан  для
смеха, а голубые глаза так и светятся умом,  чистосердечием  и  добродушием.
Удивительно ли, что довольный отец не может глаз от него отвести. Словом, он
как раз такой юноша, каким полагается быть герою романа.
     Звонит колокол; сейчас опять  начнутся  уроки,  и  мистер  Попкинсон  в
мантии  и  корпорантской  шапочке  входит  в  комнату,  чтобы  пожать   руку
полковнику Ньюкому и сообщить ему, что на сегодня  освобождает  мальчика  от
занятий. Он ни словом не обмолвился о вчерашней проделке Клайва и о недавнем
скандале в дортуаре, когда его застали пирующим с тремя  однокашниками:  они
лакомились свиным паштетом, запивая его двумя бутылками доброго портвейна из
таверны "Красная Корова", что в переулке Серых Монахов. Колокол отзвонил,  и
трудолюбивые пчелы слетелись к своим сотам. Все вокруг затихло. Полковник  с
сыном идут на площадку для игр, которую здесь называют  лужайкой,  хотя  она
вся усыпана гравием и на ней не больше травы, чем в аравийской пустыне.  Они
погуляли по лужайке, а потом прошлись по галереям, и Клайв показал отцу  его
имя, высеченное сорок лет назад на одной из  арок.  Они  беседуют,  и  Клайв
нет-нет да и глянет на своего нового знакомца, подивится его широким брюкам,
длинным усам и желтому лицу. Он очень странный, думает Клайв, очень чудной и
добрый, и во всем джентльмен, с головы до пят, не  то  что  папаша  Мартина,
который недавно приезжал к сыну в шнурованных ботинках и этой ужасной  шляпе
и вздумал бросать мальчикам горсти медяков. Клайв так и  прыскает  со  смеху
при одной мысли о том, что такому, как он, светскому джентльмену  предлагали
хватать медяки.
     И вот, наказав сыну быть готовым к его  приезду  {Клайв,  конечно,  все
глаза проглядел, дожидаясь его), полковник сел в экипаж  и  укатил  в  Сити,
чтоб  пожать  руку  братьям,  которых  когда-то  оставил   благовоспитанными
малолетками в синих курточках под надзором строгого наставника.
     Он быстрыми шагами  прошел  через  контору  и  ворвался  в  приемную  к
властителям здешних мест, совершенно поразив этих двух  джентльменов,  таких
приглаженных и уравновешенных, жаром своих приветствий, силой рукопожатий  и
громким высоким голосом, слышным за стеклянной перегородкой, где  в  большом
зале трудились клерки. Он сразу догадался, кто из них  Брайен,  кто  Хобсон:
ведь на носу сэра Брайена Ньюкома, старшего из близнецов, с тех  самых  пор,
как  он  вывалился  из  колясочки,  осталась  отметина.   Сэр   Брайен   был
светловолосый,  с  огромной  плешью  и  маленькими  коротко   подстриженными
бакенбардами. Жилет на нем был палевый,  сапоги  начищены  до  блеска,  руки
отмыты до белизны. Он был точь-в-точь как "Портрет джентльмена" на  выставке
Королевской Академии. Осанистый, с  пустым  взглядом  и  покровительственной
улыбкой, сидит о