ить с видом мученика -  любо-дорого  смотреть.
Если б назавтра его должны были отдать на растерзание хищникам, и  тогда  бы
он не  проявил  столько  кротости  и  трогательного  смирения  перед  своими
мучителями. Но я забегаю вперед. В те давние времена, о которых идет речь, а
было это лет двадцать тому назад, ни  одному  священнику  не  взбрело  бы  в
голову читать проповедь в стихаре; те, кто прежде отваживался на это, мигом,
караемые суровой десницей закона, исчезали с кафедры, как черт проваливается
в коробочку. Чарльз Ханимен читал тогда свои изящные проповеди  в  роскошной
шелковой мантии магистра искусств, которую вместе  с  чайником,  наполненным
золотыми монетами, получил в подарок от благодарной паствы прихода Лезерхед.
     Однако, дабы читатель  не  подумал,  что  обида  на  миссис  Ньюком  за
выказанное ко мне пренебрежение заставляет меня преднамеренно  рисовать  эту
богатую  и  добродетельную  даму  в  неблаговидном  свете,  я  постараюсь  в
точности, насколько позволяет память, привести здесь отзыв одного ее  родича
- мистера Джайлза, эсквайра, которого мне посчастливилось  встретить  за  ее
столом и который, когда мы вместе возвращались с Брайенстоун-сквер,  изволил
весьма откровенно беседовать со мной о только что покинутых родственниках.
     - Хороший был обед, сэр, - сказал мистер  Джайлз,  попыхивая  взятой  у
меня сигарой и явно настроенный на самый светский и общительный лад. -  Стол
у Хобсона Ньюкома отменный, не припомню,  чтоб  у  кого  был  лучше.  Вы,  я
заметил, скушали только одну тарелку черепахового супа. А я всегда  на  него
налегаю, особенно в этом доме: я ведь знаю, откуда они получают провизию.  У
нас с Хобсоном один поставщик - устричная компания в Сити, и уж в чем-чем, а
в черепаховом супе мы толк знаем. Нам его только подавай! Да,  неплохой  был
суп! Вы, очевидно, начинающий адвокат, молодой ходатай или что-нибудь в этом
роде. Я догадался потому, что вас посадили  на  дальнем  конце  стола  и  не
обращали на вас внимания. Там и мое место. Я родственник, и, когда у них  за
столом  остается  незанятое  место,  Ньюком  приглашает  меня.  Вот  сегодня
встречает он меня в Сити  и  говорит:  "Том,  говорит,  сегодня  в  половине
восьмого у нас обед. Приходи к нам, да прихвати с собой Луизу, мы ее уж  бог
знает сколько не видели". Луиза - это моя жена, сэр, сестра Марии; из нашего
дома он ее и взял. "Нет, Хобсон, отвечаю, Луиза нянчит восьмого",  -  у  нас
ведь их восемь, сэр. А по совести вам сказать, сэр, моя супруга ни за что  к
ним больше не пойдет. Не выносит она всего  этого.  Покровительственный  тон
миссис Ньюком хоть кого выведет из себя. "Так вот, говорю,  старина  Хобсон,
от хорошего обеда кто откажется? Я приду, а уж Луизу уволь - не захочет она,
- то есть не сможет!"
     Пока мистер  Джайлз,  заметно  воодушевленный  кларетом,  чистосердечно
выкладывал эту историю, его спутник, мистер  Артур  Пенденнис,  размышлял  о
том, как он, встретившись нынче днем с мистером Ньюкомом на  лестнице  клуба
"Мегатериум", принял приглашение на этот обед, от  которого  так  решительно
отказалась миссис Джайлз.
     - Я человек бывалый, что ни говорите, - продолжал разглагольствовать ее
супруг.  -  Неужто  я  стану  обращать  внимание  на  всякие  раздоры  между
женщинами? Миссис Ньюком со своей невесткой вон тоже  не  больно  дружат.  Я
знаю, Мария вечно старается как-нибудь ее поддеть,  величает  ее  гордячкой,
аристократкой и награждает другими такими же прозвищами. А моя жена говорит,
что Мария изображает, мол, из себя эдакую радикалку, а ведь не пригласит нас
в те дни, когда в доме бывают баронет с супругой. "Ну  и  что  с  того,  Лу,
душечка, - отвечаю я ей. - Я и не жажду встретиться ни с леди Ньюком,  ни  с
лордом Къю, ни с кем из них". Кью - странное имя, не  правда  ли?  Отчаянный
франт этот молодой лорд Кью, невозможный повеса! Юношей я служил  клерком  у
Ньюкомов, еще во времена старой госпожи  и  мистера  Ньюкома  -  отца  обоих
братьев, - достойней человека не сыскать было на всей  лондонской  бирже.  -
Тут мистер Джайлз, увлеченный этой темой, приступил к  подробному  изложению
истории фирмы.
     - Видите ли, сэр, - начал он, - хотя банкирский дом братьев Хобсон, или
братьев Ньюком, его теперешних хозяев, не из главных  финансовых  учреждений
Сити, тем не менее это - весьма  уважаемая  фирма  с  давними  традициями  и
почтенной клиентурой, особенно многочисленной среди диссентеров.
     Далее Джайлз сообщил мне,  что,  когда  дело  перешло  в  руки  братьев
Ньюком: Хобсона Ньюкома, эсквайра, и сэра Брайена Ньюкома, члена  парламента
и баронета, - то у них еще появилась весьма обширная клиентура в Вест  Энде,
приобретенная, главным образом,  благодаря  связям  упомянутого  баронета  в
аристократических кругах.
     Но самым искусным из всех дельцов, каких  только  знал  банкирский  дом
братьев Хобсон, была, по мнению мистера Джайлза, прославленная София  Алетея
Хобсон, позднее Ньюком, которая понимала в делах куда лучше и отца своего, и
дядьки, и мужа, сэра Томаса Ньюкома, и упомянутых сыновей и  наследников,  и
была, как сказал о своей сестре Фридрих Великий, sexu femina,  vir  ingenio:
полом - женщина, умом - мужчина. Она и внешностью  кое  в  чем  походила  на
мужчину, сообщил мой словоохотливый  рассказчик.  Говорила  низким,  хриплым
голосом, а к старости у нее даже отросла бородка,  которой  позавидовали  бы
многие юноши; и когда в своей темно-зеленой ротонде,  отороченной  мехом,  в
серой касторовой шляпе, меховых рукавицах и больших золотых очках, - еще  бы
трубку,  и  точная  копия  покойного  фельдмаршала,  князя  Блюхера,  -  она
приезжала в карете из Клепема и входила в  контору,  сердце  каждого  клерка
сжималось от страха.
     Похороны  ее  были  зрелищем,  какого  еще  не  видывал  Клепем.  Толпа
собралась  как  на  скачках.  Кареты  многих  известных  купцов  и   богатых
диссентеров,    экипажи,    набитые    священниками    всех     христианских
вероисповеданий, в том числе  англиканскими,  карета  достопочтенного  графа
Кью, а также его дочери, леди Анны Ньюком,  сопровождали  останки  достойной
леди к месту ее последнего  упокоения.  Не  меньше  девяти  проповедей  было
прочитано в разных церквах  и  часовнях  по  случаю  ее  кончины.  Будучи  в
преклонных годах, она упала с лестницы, когда одна - все домочадцы уже спали
- поднималась из библиотеки к себе в спальню; под утро служанки нашли ее еще
живую, но уже потерявшую речь; лоб у нее был  рассечен  -  она  ударилась  о
подсвечник, который несла в руке.
     - Да, - с чувством произнес мистер Джайлз, -  на  этих  похоронах  были
пустые кареты, священники в трауре, плакальщики, черные перья  и  все  такое
прочее, но, поверьте мне, еще сотни людей, не шедших за гробом и не надевших
траур, горевали о своей благодетельнице. У нее были свои недостатки, и  даже
немало. Но щедрость этой женщины была ни с чем не сравнима, сэр, - ни с чем!
И там ей это зачтется.
     - Властная была старуха, - продолжал мой спутник. -  Доподлинно  знала,
кто чем занят в свободное время. Допрашивала  клерков,  в  какие  они  ходят
часовни,  и  справлялась  у  тамошних  священников,  все  ли  проповеди  они
посещают. Сыновей своих, даже когда  те  уже  были  взрослыми,  держала  как
школьников. Ну и к чему это привело?! Со старшим сыном сэра Томаса  Ньюкома,
непутевым парнем, который сбежал из дому, а потом был отослан в  Индию,  она
была в ссоре. Да и оба брата, - что Хобсон, что Брайен, нынешний баронет,  -
хотя дома были тише воды, ниже травы, точно квакеры на молитвенном собрании,
а сказать по чести, тоже удирали, когда могли, сэр, ходили тайком  в  театр,
сэр, и проказничали, как все молодые люди, сэр, все без исключения. Я не  я,
если однажды, возвращаясь из Хэймаркета, не увидел мистера Хобсона в  дверях
оперы в узких панталонах и шапокляке, сэр. "Вышел зайчик погулять" - да  еще
в субботу вечером; а маменька думает, он спит спокойно в своей  постельке  в
Сити! Небось не надел шапокляк, когда наутро шел с ее милостью в  церковь  -
да-да, на следующее утро, не будь я Джон Джайлз.
     Когда старая леди умерла,  мистеру  Хобсону  больше  не  от  кого  было
таиться, и он мог теперь развлекаться в открытую, ходить  на  кулачные  бои,
раскатывать в экипажах парой или четверкой - словом, делать что  вздумается.
Они с братом - тот старше его на четверть часа - жили душа в душу. Но  когда
мистер Брайен женился и стал собирать за столом одну только  знать,  мистеру
Хобсону это пришлось не по вкусу. Это мне  не  компания,  говорил  он.  Одно
время он даже объявлял, что никогда не женится и  проживет  век  холостяком.
Впрочем, сами знаете, - разве кого минует сей удел! - наступило и мне время,
и ему. Я уже вам сказывал, что мы женаты на двух сестрах. Когда  Полли  Смит
вышла за богача мистера Ньюкома, все  считали,  что  еж  привалило  счастье.
Только, сдается мне, на поверку  из  них  двоих  оказалась  в  прибытке  моя
старуха. Если когда-нибудь в воскресенье случится вам этак часиков  в  шесть
проходить по Бернард-стрит и вы не прочь будете выпить стаканчик портвейна с
ломтиком холодного мяса - милости просим к нам.
     Не будем же слишком  гневаться  на  многоуважаемых  братьев  полковника
Ньюкома за то, что в  течение  некоторого  времени  они  пренебрегали  своим
индийским родственником и не очень его уважали. Их мать так  и  не  простила
его; во всяком случае, она ни разу прямо не сказала, что возвращает ему свою
милость. Много лет он только и был для них что бедняга Том,  обретающийся  в
дурном  обществе,  нераскаянный  грешник,  от   которого   отвернулись   все
порядочные люди. А у отца так и не хватило мужества открыть  им  свое  более
достоверное и благожелательное суждение относительно истории Тома. Вот его и
считали в доме паршивой овцой, да и брак с бесприданницей  тоже  не  слишком
поднял его в глазах клепемской родни. И только когда он уже овдовел, когда о
его подвигах на поле боя было несколько раз написано в "Газете", когда о нем
начали весьма одобрительно отзываться в правлении  Ост-Индской  компании  на
Леденхолл-стрит, где, разумеется, состояли членами представители банкирского
дома "Братья Хобсон", и от него стали поступать в Англию  крупные  суммы,  -
лишь тогда братья-банкиры признали его.
     Будем же к ним снисходительны. Никто столь щедро не награждает человека
всякими нелестными эпитетами, как его  родственники,  и,  одарив  его  таким
образом, они уже не склонны взять назад свой подарок. В черный день  они  не
уделят ему ничего, кроме жалости, но  зато  отныне  он  станет  поучительным
примером  для  своих  юных  кузенов.  Разорись  он  -  родные  назовут   его
"беднягой", и его история послужит им поводом для многочисленных  назиданий.
Попади он к разбойникам - почтенные фарисеи его племени мигом отвернутся  от
него и оставят его нищего и истекающего кровью. И они же дружески  похлопают
его по плечу, если он  воротится  живым  после  кораблекрушения,  да  еще  с
деньгами в кармане. Так братья со всей искренностью  приветствовали  Иосифа,
оказывали ему почести и возносили хвалы, узнавши, что бедный изгнанник  стал
первым министром  у  фараона  и  большим  богачом.  Право,  мало  изменилась
человеческая природа с библейских времен! И хоть мы не кинем брата Иосифа  в
яму и не продадим его в рабство, но зато  как  мы  будем  превозносить  его,
уважать и гордиться им, нашим родичем, если он выкарабкается из ямы, которую
сам себе вырыл, или вернется из рабства богатый и славный.
     Маленькому Клайву посчастливилось стать невольным объектом, на  который
изливалась все возраставшая любовь Ньюкомов к  их  индийскому  брату.  Когда
слабым ребенком его привезли на родину и поручили заботам доброй старой девы
из Брайтона, его тетушки с материнской стороны, дядья едва  его  заметили  и
всецело предоставили попечению Ханименов. Но тут от его отца прибыл  крупный
денежный перевод,  и  старший  из  дядюшек  пригласил  к  себе  мальчика  на
Рождество.  Вслед  за  тем  имя  его  отца  было  упомянуто  в   официальных
ведомостях, и младший дядюшка пригласил к себе Клайва на лето.  А  потом  на
родину вернулся лорд X., бывший генерал-губернатор Индии, и, встретившись  с
братьями Ньюком на торжественном обеде, который  совет  директоров  давал  в
честь  его  превосходительства  в  "Альбионе",  заговорил  с  ними   об   их
родственнике, весьма отличившемся по службе. Тогда миссис Хобсон  явилась  с
визитом к тетке мальчика, у которой тот жил, подарила ему золотой из  своего
кошелька и весьма настоятельно посоветовала отправить его учиться к  Тимпани
вместе с ее сыном. Теперь Клайв знай себе  переезжал  от  одного  дядюшки  к
другому, и в обоих домах его  принимали  с  одинаковым  радушием.  Ему  куда
больше  нравилось  кататься  на  лошадках,  стрелять  кроликов  с  лесничим,
получать щедрые  суммы  на  карманные  расходы  (они  списывались  со  счета
подполковника Т. Ньюкома) и носить костюмчики  от  лондонских  портных,  чем
сидеть в скромных комнатах  старой  брайтонской  тетушки,  довольствуясь  ее
нехитрой беседой. Дядюшки его были незлые и любили друг  друга;  их  жены  -
друг друга терпеть не могли, но  Клайва,  когда  они  узнали  получше  этого
пригожего  своенравного  мальчугана,  обе  полюбили  и  наперебой  баловали.
Ньюкомы лишь следовали общепринятому закону - петь хвалы  преуспевающему  и,
как  заразы,  сторониться  несчастья.  И  в  самом  деле,   как   распознать
достоинства в человеке, если он не у всех на виду?
     Почтенные дядья Клайва, днем очень занятые делами, а вечера и праздники
посвящавшие  семье   и   светским   обязанностям,   уделяли   своему   юному
родственнику, чей родитель нес службу в Индии, не больше, хоть и  не  меньше
внимания, чем все другие богатые дядюшки в Англии. На каникулы они  забирали
его к себе, а когда он возвращался в школу, дарили ему на прощание шиллинги;
когда он заболел коклюшем, один из младших клерков  каждый  день  заезжал  в
школу Серых Монахов справиться о его здоровье; врачи порекомендовали морской
воздух, и миссис  Нагоном  сначала  забрала  мальчика  в  Сассекс,  а  потом
отослала к тетке Ханимен в Брайтон. Но и только. Едва привратник запирал  за
ним ворота, сердце миссис Ньюком тоже замыкалось,  и  она  целиком  отдавала
себя тому, что происходило по сю сторону ее забора,  обсаженного  пихтами  и
лаврами. Ведь у нее были свои дети и свои  заботы.  Многочисленная  домашняя
птица, воскресная школа, парники, розы, ссоры с  приходским  священником,  -
все это требовало времени. Мистер Ньюком, вернувшись домой в субботу вечером
и  узнав,  что  мальчик  уехал,  говорил:  "А!"  -  и  тут   же   принимался
расспрашивать, проложили ли новую дорожку по  берегу  и  когда  ее  посыплют
гравием и хорошо ли черная свинья нагуливает сало на новом Корму.
     А Клайв тем временем в дядиной двуколке катил по холмам в Брайтон,  где
жила его тетушка со стороны матери. Тут уж он царил. Дядюшка Ханимен уступал
ему свою спальню - лучшую в доме; на обед  ему  подавали  сладкое  мясо,  за
завтраком варенье - сколько душе угодно; в церковь можно было  не  ходить  -
мальчик слаб здоровьем; тетина служанка  укладывала  его  спать,  а  наутро,
стоило ему притронуться к звонку, как в комнате,  сияя  улыбкой,  появлялась
сама тетя. Его баловали, ласкали, ублажали и нежили, как маленького  принца.
Да он и казался мисс Ханимен маленьким принцем - ведь он был сыном  кавалера
ордена Бани полковника Ньюкома, славшего  ей  шали,  шарфы,  слоновой  кости
шахматы и коробочки благоуханного сандалового дерева; того самого полковника
Ньюкома, у которого в Индии полсотни слуг, как не  раз  сообщала  она  своей
служанке  Ханне  Хикс,  в  ответ  на  что  последняя  неизменно  восклицала:
"Батюшки, и что он делает с эдакой оравой,  мэм!";  того  самого  полковника
Ньюкома, который прислал ей чек  на  сто  фунтов,  когда  после  всех  своих
злоключений она надумала купить домик в Брайтоне и сдавать комнаты приезжим;
а ее брату, мистеру Ханимену, в пору его жестоких бедствий подарил сумму еще
большую.  Благодарность  ли  за  оказанную  помощь   или   ожидание   новой,
родственное тщеславие или память о покойной сестре и привязанность к  родной
крови, - кто знает, что  рождало  ее  нежность  к  племяннику?  Трудно  даже
представить себе, сколько разных причин определяет собой каждый наш поступок
или пристрастие; как часто, анализируя свои побуждения, я принимал  одно  за
другое и, измыслив множество славных,  достойных  и  высоких  причин  своего
поступка, начинал гордиться собой. Но тут, откуда ни  возьмись,  из  глубины
души  моей  появлялся  какой-то  дерзкий  и  насмешливый  чертенок  и  мигом
опрокидывал все мои построения, - куда только  девались  павлиньи  перья,  в
которые рядилось мое тщеславие! "Напрасно  хвалишься,  приятель!  Ведь  твой
хороший поступок - _моих_ рук дело. Ты  доволен,  что  за  вчерашним  обедом
воздержался от шампанского?  Но  ведь  это  я  тебя  остановил,  и  мое  имя
Благоразумие, а вовсе не Самоотречение.  Ты  гордишься,  что  подарил  гинею
Попрошайке? Но тобой руководило Равнодушие, а не Щедрость. Ты устоял  против
каких-то еще искушений и поздравляешь себя с победой? Трус! Ты всего-навсего
побоялся последствий! Так скинь же свое павлинье оперенье! Ходи таким, каким
тебя создала Природа, и благодари небо, что перья твои не слишком черны".
     Словом, тетушка Ханимен была добрейшей души женщина, и таково  уж  было
обаяние  полковника  Ньюкома,  его  воинских  доблестей,   его   регалий   и
великодушных даров, что Клайв и в самом деле казался ей  маленьким  принцем.
Миссис Ньюком тоже была незлой женщиной, и если б ее племянник и вправду был
маленьким принцем, то он спал бы, я уверен, в лучшей спальне Марблхеда, а не
в самой дальней и крохотной из детских, расположенных в боковом крыле. Тогда
ему, наверное, не пришлось бы есть бульон, цыплят и сливочный пудинг,  -  он
питался бы одними желе и  шарлотками.  И  миссис  Ньюком  тотчас  после  его
отъезда, - а уехал бы он, сами понимаете, в  коляске,  а  не  в  двуколке  с
конюхом за кучера, - непременно послала бы письмо его матушке,  вдовствующей
императрице, в котором, расточая похвалы благородству мальчика,  его  уму  и
красоте, сообщала бы, что отныне навек полюбила его как родного  сына.  "Это
ложь! - скажете вы и с гневом перелистнете страницу. -  Этот  циник  порочит
человеческую природу. Для меня, к примеру,  нету  разницы  между  богатым  и
бедным!" Пусть так. Пусть для вас между  ними  нет  разницы.  Но  для  вашей
соседки - уже есть, не правда ли? Да и как могли вы подумать,  что  это  про
вас? Разве мы так невоспитанны, чтобы говорить вам о ваших слабостях прямо в
лицо? Но если нам нельзя будет посудачить о тех, кто  только  что  вышел  из
комнаты, о чем же тогда люди станут говорить в обществе?

     Не будем описывать встречу  полковника  с  сыном.  С  какой  неизменной
нежностью он думал о нем все эти годы, как тяжело ему  было  расставаться  с
этим прелестным мальчуганом семь с лишним лет тому назад! А маленький Клайв,
через каких-нибудь полчаса после того, как отец, простившись с ним, грустный
и одинокий, сел в шлюпку, чтобы вернуться на берег,  уже  играл  на  залитой
солнцем палубе с дюжиной своих маленьких попутчиков. Когда же склянки дважды
пробили к обеду, они гурьбой ринулись в кают-компанию  и  принялись  за  обе
щеки уписывать все, что было на столе. Зато какой печальной была в тот  день
трапеза их родителей! Все мысли их были там, в широком океане,  по  которому
плыли беззаботные детишки  -  да  хранят  их  материнские  молитвы!  Сильные
мужчины становятся на  колени  и,  с  полными  слез  глазами,  прерывающимся
голосом просят господа защитить малышей, совсем недавно лепетавших  рядом  с
ними. Еще долго после того, как дети,  счастливые  и  беззаботные,  покинули
дом, все здесь будет напоминать его обитателям о милом прошлом и ранить