ими с друзьями. Он открыто
лил слезы, ничуть не стесняясь присутствием прислуги,  чего  ни  за  что  не
сделал бы англичанин; а когда мадам де Флорак покидала после обеда столовую,
он сжимал мою руку и говорил со слезами на глазах, что его матушка - ангел.
     - Вся ее жизнь была сплошным испытанием, мой друг,  -  приговаривал  он
обычно. - Так не мне ли, по чьей вине пролила она столько слез,  постараться
осушить их?!
     Разумеется, все его истинные друзья поощряли его в столь  благочестивом
намерении.
     Читатель уже знаком с этой дамой по ее письмам, попавшим ко мне в  руки
чуть позднее описываемых здесь событий; моя супруга тоже некогда удостоилась
чести быть представленной мадам де  Флорак  в  Париже  нашим  милым  другом,
полковником Ньюкомом; и когда я на Рождество прибыл в  Розбери,  то  увидел,
что моя жена и дети успели уже завоевать любовь доброй графини. С женой сына
она  держалась  отменно  учтиво,  хотя  и  несколько  церемонно.  Она   была
признательна мадам де Монконтур за великую доброту,  проявленную  той  к  ее
сыну. Сходившаяся лишь с немногими людьми, графиня едва  ли  могла  особенно
сблизиться со своей вполне заурядной невесткой. В  свою  очередь,  мадам  де
Монконтур  испытывала  перед  свекровью  благоговейный   трепет   и,   будем
справедливы к сей достойной даме, обожала и почитала мать  Поля  всем  своим
простодушным сердцем. По правде говоря, мне думается, что почти все  так  же
благоговели и трепетали перед мадам де  Флорак,  за  исключением  детей:  те
доверчиво тянулись к ней, как бы по воле инстинкта. Стоило ей  взглянуть  на
эти детские личики и младенческие  улыбки,  как  глаза  ее  утрачивали  свое
обычно грустное выражение. Неизъяснимая нежность озаряла ее черты, и лицо ее
светилось  ангельской  улыбкой,  когда  она  наклонялась  над  ними,   чтобы
приласкать их. Ее обращение с малышами и вообще весь ее облик и  манеры;  ее
тихая грусть; сочувствие к горюющим и  жалость  к  страждущим;  ее  душевное
влечение ко всем детям  и  похожая  на  муку  любовь  к  своим  собственным;
какое-то полное достоинства равнодушие по отношению к земным  делам,  словно
ее обиталище не здесь и все помыслы обращены в иной, лучший мир, -  все  эти
качества мы с Лорой уже однажды встречали в другом человеке и  любили  мадам
де Флорак за то, что она напоминала нам нашу матушку. В подобных женщинах  -
добрых и чистых, терпеливых и преданных,  настрадавшихся  и  кротких  -  мне
видятся последовательницы Того,  чье  земное  существование  было  исполнено
божественной печали и любви.
     Но как ни  была  добра  ко  всем  нам  графиня,  главной  ее  любимицей
оставалась Этель Ньюком. Узы самой нежной  дружбы  связывали  обеих  женщин.
Старшая постоянно ездила к младшей в Ньюком-парк; а когда  мисс  Этель,  что
бывало теперь нередко, появлялась в Розбери, мы  прекрасно  видели,  что  им
хочется  побыть  вдвоем,  и,  сознавая  это,  уважали  то  чувство,  которое
направляло друг к другу эти любящие души. Как сейчас вижу  эти  две  высокие
стройные  фигуры:  они  медленно  прогуливаются  по   садовым   дорожкам   и
сворачивают в сторону, завидев поблизости играющих  детей.  О  чем  была  их
беседа? Я никогда не спрашивал. Возможно, Этель и  не  открывала  того,  что
было у нее на сердце, и тем не менее ее собеседница, несомненно, знала  все.
Ведь женщины слышат даже невысказанные печали своих  близких  и  врачуют  их
безмолвным утешением. Уже в том,  как  старшая  обнимала  на  прощание  свою
младшую  подругу,  было  что-то  необыкновенно  трогательное,   похожее   на
благословение.

     Посовещавшись с особой, от которой у меня не было  тайн,  мы  почли  за
лучшее не рассказывать пока друзьям, где и в каких условиях я  нашел  нашего
милого полковника; по крайней мере, дождаться удобного случая,  когда  можно
будет сообщить эту-новость тем, кто действительно был  к  нему  привязан.  Я
рассказал, что Клайв много работает и надеется на успех. Простодушная  мадам
де Монконтур удовольствовалась моими ответами на ее расспросы о нашем друге.
Этель спросила только, здоровы ли ее дядя и кузен, и раза два  осведомилась,
как поживают Рози и малыш. Тогда-то жена и открыла мне (а я, в свою очередь,
не утаю от читателя), что Этель всей душой стремилась облегчить участь своих
разорившихся родственников и что именно по поручению мисс Ньюком Лора  сняла
и обставила ту квартиру, где, как полагала  эта  доброхотка,  обитал  сейчас
Клайв с отцом, женой и ребенком. Еще жеена рассказала мне,  как  сокрушалась
Этель, узнав о банкротстве дядюшки, и как желала бы помочь  ему,  да  боится
задеть  его  гордость.  Однажды  она  даже  рискнула  обратиться  к  нему  с
предложением денег; но полковник сдержанным и корректным  письмом  отказался
быть  обязанным  своей  племяннице,  о  каковом  обстоятельстве  никогда  не
заикался ни мне, ни еще кому-либо из друзей.
     И вот я провел в Розбери уже несколько дней, а  окружающие  по-прежнему
оставались в неведении относительно  истинного  положения  дел  в  семействе
Клайва. Наступил сочельник, и,  как  было  ранее  условлено,  прибыла  Этель
Ньюком с детьми, покинув унылый дом в Ньюком-парке, где почти  не  появлялся
уже сэр Барнс со времен  своего  двойного  поражения.  По  случаю  Рождества
большая зала виллы в Розбери была  разукрашена  ветками  остролиста.  Флорак
прилагал все старания  к  тому,  чтобы  получше  принять  друзей  и  сделать
праздник веселым, хотя, сказать по чести, он протекал довольно  безрадостно.
Впрочем, дети были счастливы, им  хватало  развлечений;  они  участвовали  в
торжествах местной школы, в раздаче бедным теплой одежды и одеял,  резвились
в садах мадам де Монконтур, живописных и ухоженных даже в зимнюю пору.
     Рождество справляли в семейном кругу, поскольку траур не позволял мадам
де Флорак присутствовать на большом съезде  гостей.  Поль  сидел  за  столом
между своей матушкой и миссис  Пенденнис;  мистер  Пенденнис  занимал  место
напротив, слева и справа от него - мадам де Монконтур и Этель.  Между  двумя
этими группами разместилось  четверо  детей,  на  которых  мадам  де  Флорак
взирала с  неизменной  нежностью,  а  добрейший  из  хозяев  с  трогательной
предупредительностью старался исполнить каждое их  желание.  Вид  всей  этой
детворы умилял его душу.
     - Pourquoi n'en avons-nous pas, Jeanne? He!  pourquoi  n'en  avons-nous
pas {Отчего у нас нет  детей,  Жанна?  Отчего?  (франц.).},  -  говорил  он,
называя жену по имени.
     Бедная  женщина  ласково  глядела  на  мужа  и   вздыхала,   а   затем,
наклонившись к тому ребенку, что был поближе,  накладывала  ему  на  тарелку
целую  гору   пирожного.   Мама   Лора   и   тетя   Этель   бессильны   были
воспрепятствовать ей. Это же на  редкость  легкое  и  полезное  для  желудка
пирожное! Браун специально приготовил его для детей. "Для этих  ангелочков!"
- добавляла принцесса.
     А дети были счастливы: они радовались тому, что им разрешают так поздно
сидеть за обедом; радовались  всем  милым  развлечениям  этого  дня,  веткам
остролиста и омелы, подвешенным на потолке, - омелы, под  которой  галантный
Флорак, большой знаток английских обычаев, клялся непременно воспользоваться
нынче своим особым правом. Но ветки омелы обвивали лампу, лампа  висела  над
самой серединой  огромного  круглого  стола,  и  то  невинное  удовольствие,
которое мечтал позволить себе мосье Поль, было ему недоступно.
     За десертом наш хозяин, окончательно развеселившись и придя в ажитацию,
стал произносить нам "des speech" {Речи (искаж.  англ.).}.  Он  провозгласил
тест за здоровье прелестной  Этель,  потом  за  здоровье  прелестной  миссис
Пенденнис, а потом за  здоровье  "своего  доброго,  славного  и  счастливого
друга, Пенденниса!.. Счастливого тем, что он  обладает  такой  женой  и  еще
пишет книги, которые подарят ему бессмертие", и прочее  и  прочее...  Малыши
восторженно хлопали в ладоши, хохотали и кричали хором. Когда  же  обитатели
детской и их попечительницы собрались уходить, Флорак объявил, что он  имеет
еще кое-что сказать, а вернее, хочет произнести еще один тост, последний,  и
попросил дворецкого наполнить все бокалы. И он предложил выпить за  здоровье
наших друзей - Клайва и его родителя, доброго и храброго полковника!
     - Мы вот счастливы, - говорит он, - так неужто же мы  не  вспомним  про
тех, кто добр душой? Столь привязанные друг к другу, не подумаем о тех, кого
все мы любим? - Слова эти он произнес с большим чувством и нежностью.  -  Ma
bonne mere {Матушка (франц.).}, вы тоже  должны  выпить  вместе  с  нами!  -
сказал он, взяв руку матери и целуя ее.
     Она тихонько ответила на его ласку и  поднесла  вино  к  своим  бледным
губам. Этель молча склонила голову над бокалом, а Лора... Стоит ли говорить,
как отнеслась к этому тосту она? Когда дамы и дети  удалились,  я  решил  не
таиться более от моего приятеля  Флорака  и  поведал  ему,  где  и  в  каких
условиях я оставил отца нашего милого Клайва.
     Услышав  мой  рассказ,  француз  пришел  в  такое   волнение,   что   я
окончательно его полюбил. Так Клайв в нужде?! Почему же он  не  обратился  к
своему другу? Grands Dieux!  {Боже  милостивый!  (франц.).}  Клайв,  который
выручил его в трудную минуту. А отец Клайва, ce preux chevalier, ce  parfait
gentilhomme!  {Этот  безупречный  рыцарь!  (франц.).}  Флорак  выразил  свое
сочувствие целым потоком таких восклицаний, вопрошая  судьбу,  почему  люди,
подобные мне и ему, утопают в роскоши - вокруг золотые вазы,  цветы,  лакеи,
готовые лобзать наши ноги (в сих метафорах Поль рисовал свое  благополучие),
- тогда как наш друг полковник, бесконечно превосходящий нас,  кончает  свои
дни в бедности и одиночестве.
     Признаюсь, моя любовь к нашему хозяину только возросла оттого,  что,  в
противовес многим другим, его ничуть  не  шокировало  известие  о  том,  где
теперь очутился полковник. Пансионер в Доме призрения? Ну  и  что  ж!  Любой
офицер по окончании своих походов может без  стыда  удалиться  в  Приют  для
инвалидов, а ведь нашего старого друга  поборола  Фортуна,  одолели  годы  и
несчастья. Ни самому Томасу Ньюкому, ни Клайву, ни Флораку,  ни  его  матери
никогда не приходило в голову, что полковник унизил  себя,  воспользовавшись
благотворительностью; я помню, что и Уорингтон был одних с  нами  мыслей  по
этому поводу,  и  продекламировал  замечательные  строки  нашего  старинного
поэта:

                  В сребро преобразила злато влас
                      Стремнина времени. О, время прытко!
                  Шальная младость с дряхлостью дралась -
                      Напрасно: сякнет младость от избытка.
                  Краса, и мощь, и младость увядают.
                  Долг, вера и любовь не отцветают.

                  Шелом победный - мирных пчел обитель.
                      Забыт сонет - от уст летит псалом.
                  Поклоны в храме ныне бьет воитель,
                      Творят молитвы в рвении святом {*}.

     {* Перевод А. Парина.}

     Эти люди уважали нашего друга независимо от  того,  в  каком  он  ходил
платье; зато среди родственников полковника воцарились ужас  и  негодование,
каковое они выражали вполне открыто, когда до них дошла весть о том, что они
изволили называть бесчестием для семьи. Миссис Хобсон  Ньюком,  впоследствии
имевшая по этому поводу конфиденциальный разговор  с  автором  сей  хроники,
пустилась по своей привычке в религиозные толкования: объяснила  все  божьей
волей  и  почла  нужным  предположить,  что  небесные  силы  ниспослали  это
унижение, этот тягчайший крест семейству Ньюкомов в знак предупреждения всем
его членам, дабы они не слишком гордились своим преуспеянием  и  не  слишком
прилеплялись душой к земным благам. Им ведь уже было предостережение в  виде
бедствия, постигшего Барнса, и недостойного поступка леди Клары. Ей-то самой
все это послужило уроком, и  прискорбное  неблагоразумие  полковника  только
подкрепило ее мысль,  что,  доверяя  земному  величию,  мы  впадаем  в  грех
суетности! Так упивалась собой эта  достойная  женщина,  рассуждая  о  бедах
своих родственников, убежденная, что и беды-то  эти  исключительно  призваны
служить умудрению и пользе ее собственного семейства. Впрочем, мы всего лишь
попутно излагаем здесь  философские  взгляды  миссис  Ньюком.  Наша  история
близится к концу, и нам должно заняться другими членами этой семьи.
     Мой разговор с Флораком продолжался еще некоторое время;  когда  же  по
окончании его мы пришли в гостиную к дамам,  то  застали  Этель  в  дорожном
плаще и в шали, готовую к отъезду со своими уже спящими питомцами. Маленький
праздник близился к концу, и завершался он в грустном настроении  и  даже  в
слезах. Наша хозяйка сидела на своем обычном месте у рабочего  столика,  под
лампой, но и не думала рукодельничать, а беспрестанно  обращалась  к  помощи
носового платка, издавая разные жалобные возгласы в перерыве между  потоками
слез> Мадам де Флорак сидела где всегда, поникнув головой и сложив  руки  на
коленях. Подле нее  находилась  Лора,  и  весь  ее  облик  выражал  глубокое
сострадание, тогда как на бледном лице Этель я  прочел  безмерную  пе^-чаль.
Тут доложили, что коляска мисс Ньюком у  крыльца;  слуги  уже  понесли  туда
спящих малюток, и Этель стала  прощаться.  Оглядевши  всю  эту  расстроенную
компанию, мы с Флораком без труда  догадались,  о  чем  у  них  шла  беседа;
впрочем,  Этель  ни  словом  о  том  не  обмолвилась,  только  сказала,  что
собиралась отбыть не простившись, чтобы нас не  тревожить,  и  пожелала  нам
доброй ночи.
     - Я хотела бы  пожелать  вам  веселого  Рождества,  -  добавила  она  с
грустью, - но боюсь, что никто из нас не сможет веселиться.
     Без сомнения, Лора ознакомила их  с  последней  главой  истории  нашего
полковника.
     Графиня де Флорак встала с места и обняла мисс Ньюком; а  когда  гостья
вышла, она снова опустилась на диван, с таким  изнуренным  и  страдальческим
видом, что жена моя тут же кинулась к ней.
     - Ничего, душенька, -  промолвила  графиня,  протянув  молодой  женщине
совершенно холодную руку, и продолжала безмолвно сидеть на  своем  месте,  а
тем временем с улицы донесся голос Флорака,  кричавшего  "до  свиданья!",  и
стук колес экипажа мисс Ньюком.
     Спустя минуту хозяин воротился в комнаты; заметив, как и Лора,  бледное
и измученное лицо матери, он подбежал к  ней  и  заговорил  с  беспредельной
нежностью и тревогой. Она подала сыну руку, и на ее бледных щеках  проступил
давно уже исчезнувший с них румянец.
     - Он был в жизни моим первым другом, Поль, - сказала она,  -  первым  и
лучшим, и он не будет нуждаться, не правда ли, мой мальчик?
     До сих пор у графини  де  Флорак,  в  отличие  от  ее  невестки,  глаза
оставались сухими; но когда она, держа сына за руку, произнесла  эти  слова,
слезы вдруг полились по ее щекам, и она, разрыдавшись,  опустила  голову  на
руки.  Пылкий  француз  упал  перед  матерью  на  колени  и,   расточая   ей
бесчисленные заверения в любви и почтительности,  плача  и  рыдая,  призывал
господа в свидетели того, что их друг не будет терпеть нужды. И тогда мать и
сын обнялись и прильнули друг к другу в священном порыве, а  мы,  допущенные
лицезреть эту сцену, благоговейно молчали.
     В тот же вечер Лора рассказала мне, что, удалившись  в  гостиную,  дамы
говорили лишь о Клайве и его родителе. Особенно разговорчива  была,  вопреки
своему обыкновению, графиня де  Флорак.  Она  вспоминала  Томаса  Ньюкома  и
разные случаи из его юности, как ее батюшка  обучал  его  математике,  когда
они, совсем бедные, жили в милом ее сердцу домике в  Блэкхите;  как  он  был
тогда  красив,  с  блестящими  глазами  и   волнистыми   темными   волосами,
ниспадавшими до плеч; как с детства мечтал  о  военной  славе  и  без  конца
толковал об Индии и славных подвигах Клайва и Лоуренса. Его  любимой  книгой
была история Индии - "История" Орма.
     - Он читал ее, и я читала вместе с ним, деточка, - сказала француженка,
обращаясь к Этель. - Теперь-то уж можно в этом признаться!
     Этель вспомнила эту книгу - она принадлежала ее бабушке и по  сей  день
стоит  в  их  библиотеке  в  Ньюком-парке.  Очевидно,  глубокое  сочувствие,
побудившее меня в тот вечер завести разговор о Томасе  Ньюкоме,  подтолкнуло
на откровенность и мою супругу. Она поведала дамам, как  и  я  Флораку,  обо
всем случившемся с полковником, и те как  раз  находились  под  впечатлением
этой грустной новости, когда хозяин дома и его гость появились в гостиной.
     Удалившись к себе, мы  с  Лорой  продолжали  толковать  все  о  том  же
предмете, пока  часы  не  возвестили  наступления  Рождества  и  с  соседней
колокольни не полился благовест. Мы взглянули в окошко, где в  тихом  ночном
небе ярко сияли звезды, и,  растроганные,  пошли  на  покой,  прося  господа
ниспослать мир и благоволение всем тем, кого мы любим.


        ^TГлава LXXVII,^U
     самая короткая и благополучная

     Назавтра, в первый день Рождества, я по случайности встал рано утром и,
пройдя в гардеробную, распахнул окно и выглянул наружу.  Спящие  окрестности
были еще задернуты дымкой, но безоблачное небо, ближние лужайки и  оголенный
лес, высившийся невдалеке, уже  розовели  в  лучах  восходящего  солнца.  На
западе еще не отступили сумерки,  и  я  мог  различить  одну-две  догоравшие
звездочки, готовые погаснуть с исчезновением темноты.
     Стоя у  окна,  я  увидел,  как  после  кратких  переговоров  отворились
расположенные неподалеку  ворота  и  к  дому  подъехала  дама  на  лошади  в
сопровождении верхового слуги.
     Эта ранняя гостья была не кто иная,  как  мисс  Этель  Ньюком.  Девушка
тотчас заметила меня.
     - Спуститесь, скорее спуститесь ко мне, мистер Пенденнис! -  прокричала
она.
     Я поспешил вниз, не сомневаясь в том, что  лишь  важная  новость  могла
быть причиной столь неурочного ее появления в Розбери.
     Новость была и в самом деле важная.
     - Посмотрите, - сказала она. - Вот  прочитайте!  -  И  она  достала  из
кармана своей амазонки сложенную бумагу. - Вчера вечером дома,  после  того,
как мадам де Флорак вспомнила об "Индии" Орма, я взяла с полки эта книги и в
одной из них нашла письмо. Это почерк моей бабушки, миссис Ньюком, я  хорошо
его знаю. И написано письмо в самый день ее смерти. Она в  тот  вечер  долго
читала и  писала  в  своем  кабинете  -  папа  часто  рассказывал  об  этом.
Посмотрите и прочитайте. Вы ведь горист, мастер Пенденнис, так скажите  мне:
эта бумага имеет силу?
     Я с надеждой схватил письмо и пробежал его глазами, но когда я прочитал
его, лицо мое вытянулось от огорчения.
     - Милая мисс Этель, письмо это ровно ничего не стоит, - вынужден был  я
сказать.
     - Нет, сэр, стоит - в глазах честных людей! - воскликнула  она.  -  Мой
брат и дядюшка не могут не уважить последнюю волю миссис Ньюком. Они  должны
ее уважить!
     Письмо, написанное выцветшими от  времени  чернилами,  было  от  миссис
Ньюком "любезному мистеру Льюсу".
     - Это ее поверенный, а теперь и мой тоже, - поясняет мисс Этель.

     "Обитель", 14-го марта. 182... года.
     Любезный мистер Льюс! - писала покойная леди. - Недавно у  меня  гостил
внук моего усопшего мужа,  очень  милый,  красивый  и  обаятельный  мальчик.
По-моему, он очень похож на своего деда; и хотя он мне не наследник  и,  как
известно, хорошо обеспечен своим отцом, подполковником  Ньюкомом,  кавалером
ордена Бани, состоящим  на  службе  у  Ост-Индской  компании,  полагаю,  мой
покойный возлюбленный супруг будет доволен, если я оставлю его внуку  Клайву
Ньюкому какой-нибудь залог мира и благоволения; к с тем большей охотой  могу
сделать это, что провидению было угодно значительно увеличить мой капитал  с
той поры, как господь призвал к себе моего супруга.
     Я желаю завещать внуку мистера Ньюкома  Клайву  Ньюкому  сумму,  равную
той, какую упомянутый мистер Ньюк