енем отца Бартоло,  босоногий  и  обросший  бородой,  в  рясе
капуцина, - да, видно, аббат не  пустил  его.  Это  -  мистер  Пуфф,  знаток
политической экономии. Его собеседник - мистер Макдуфф,  депутат  парламента
от Гленливата. Вон там - акцизный чиновник графства Миддлсекс; с ним рядом -
знаменитый хирург, сэр Лансет, а милая хохотушка, что сейчас болтает с ними,
- не кто иная, как знаменитая мисс Агу, автор  романа  "Ральф  -  похититель
трупов", имевшего такой шумный успех после того, как его  разнес  критик  из
"Триместриал ревью". Довольно смелое сочинение - я просматривал его как-то в
клубе (ведь и пастору после  часов,  посвященных  делам  прихода,  дозволено
порой desipere in loco {Немного развлечься (лат.).}, не так  ли?)  -  весьма
рискованные  описания,  кое-какие  мысли  о  семье   и   браке   не   совсем
общепринятого свойства... Но ведь она написала свой  роман,  можно  сказать,
еще в младенчестве, и он прогремел по всей Англии  прежде,  чем  ее  папаша,
доктор Агу, узнал имя автора. Вон он спит там в углу, этот мистер Агу, возле
американской  писательницы  мисс  Рэдж,  которая,  наверно,  толкует  ему  о
различии между двумя формами правления. Я вот тут пытаюсь, дражайшая  миссис
Ньюком,  коротко  охарактеризовать  моему  зятю  кое-кого  из   бесчисленных
знаменитостей,  собравшихся  нынче  в  вашем  салоне.  Какое  восхитительное
развлечение вы нам доставили!
     - Стараюсь по мере сил, дражайший полковник, - сказала хозяйка дома.  -
Надеюсь, вы будете у нас частым гостем, а также и Клайв, когда он, как я уже
говорила утром, подрастет и научится  ценить  подобные  удовольствия.  Я  не
привержена моде. Пусть ей поклоняются другие в нашей семье, -  я  поклоняюсь
талантам. И если бы с моей помощью - с моей скромной  помощью  -  сблизились
одаренные  люди,  дабы  великие  умы  могли  общаться  друг   с   другом   и
представители разных наций объединились бы в братский союз, я знала бы,  что
жила не напрасно. Нас, светских женщин, частенько называют  легкомысленными,
полковник. В отношении иных это, быть может, справедливо. Не стану отрицать,
даже в нашей семье кое-кто ценит не человека, а его титул, и гонится лишь за
модой и развлечениями, но для  меня  и  моих  детей  это,  смею  утверждать,
никогда не будет жизненной целью. Мы всего лишь коммерсанты и на большее  не
притязаем. Когда,  оглядываясь  вокруг,  я  вижу,  -  и  она  обвела  веером
гостиную, так и сиявшую знаменитостями, - вижу перед собой  -  вот  хотя  бы
Носки, чье имя неотделимо от истории Польши, или, например, Этторе,  который
отказался от своего сана и побывал на дыбе, чтобы попасть в  нашу  свободную
страну; или вот господ Кварца и Кристалл, нашу заокеанскую сестру мисс  Рэдж
(надеюсь, в своем новом сочинении об Европе  она  не  станет  описывать  мой
скромный салон), или мисс Агу, чей талант я высоко ценю, хоть и не  разделяю
ее  убеждений;  когда  я  вижу,  что  мне  удалось  собрать  вместе  поэтов,
путешественников, князей, художников, завоевателей  Востока,  проповедников,
знаменитых  своим  красноречием,  я  чувствую,  что  моя   скромная   миссия
выполнена, и Мария Ньюком принесла пользу своим современникам. Не желаете ли
немного подкрепиться? Дайте же вашей  сестре  свою  доблестную  руку,  чтоб,
опираясь на нее, она могла спуститься в столовую. -  И  она  окинула  взором
свою восхищенную общину, возглавляемую пастором Ханименом, поиграла  веером,
вскинула голову и - воплощенная Добродетель - выплыла из  комнаты,  повиснув
на руке полковника.
     Угощение было довольно скудное. Заезжие художники толпой кинулись  вниз
по  лестнице  и  вмиг  уничтожили  мороженое,  кремы  и  все,  что  им  было
предоставлено. Опоздавшим остались  цыплячьи  косточки,  лужицы  растаявшего
мороженого на  скатерти,  стаканы  с  опивками  хереса  да  хлебные  крошки.
Полковник сказал, что никогда не ужинает, и ушел вместе с  Ханименом  -  его
тянуло в постель, а его шурина, как ни грустно мне говорить  об  этом,  -  в
клуб: он был большим гурманом, любил покушать устриц, поболтать до  полуночи
и в завершение дневных дел выпить стаканчик чего-нибудь горячительного.
     Полковник пригласил его позавтракать вместе на следующий день,  часиков
в восемь или в девять, и мистер Ханимен  скрепя  сердце  пообещал  прийти  к
девяти.  Настоятель  часовни  леди  Уиттлси  редко  когда   вставал   раньше
одиннадцати, ибо, сказать по правде, ни один из аббатов французского  короля
Людовика XV не предавался так безоглядно неге и лени, как наш  обходительный
бакалавр и проповедник.
     Среди попутчиков, с коими полковник Ньюком возвращался  из  Индии,  был
мистер  Джеймс  Бинни,  общительный  молодой  холостяк,  лет  сорока   двух,
проведший почти половину жизни на гражданской службе в Бенгалии  и  желавший
вторую ее половину пожить в свое удовольствие где-нибудь  в  Европе  или  на
родине, если ему здесь понравится. Традиционного набоба, известного  вам  из
книг, уже больше не встретишь. Теперь он не так сказочно богат и вообще мало
похож на того желтолицего злодея  из  романов  и  комедий,  что  под  пыткой
вымогал у несчастных раджей рупии, а потом скупал на них земли  разорившихся
английских дворян; носил несказанной цены бриллианты, курил на людях кальян,
страдал печенью, а в одиночестве терзался угрызениями совести;  нет  у  него
жены-грубиянки, помыкающей толпою туземных  слуг,  и  детей,  которые  полны
лучших побуждений, но мало образованны,  очень  желали  бы,  чтоб  семья  их
зажила по-другому, и безмерно страдают  от  сумасбродства  своих  родителей.
Сегодня в доме какого-нибудь джентльмена из Индии  вы  не  услышите  больше:
"Запрягайте двуколки - гостей развозить!" - как говаривал  знаменитый  набоб
из Станетед-парка. Теперешний набоб едет на Леденхолл-стрит  в  омнибусе,  а
возвращается из Сити пешком - для моциона. Я даже знавал таких, которым  еду
подавали служанки, и могу назвать немало бывших индийских жителей с румянцем
во всю щеку, как у доброго английского сквайра, никогда не расстававшегося с
дедовской землей и родным ростбифом. Они уже не носят летом нанковый сюртук,
печень у них в порядке, а что до кальяна, то, ручаюсь, вам теперь не сыскать
ни одного в целом Лондоне. Джентльмены, возвратившиеся из Индии, так же мало
помышляют о курении кальяна, как их вдовы о смерти  на  погребальном  костре
мужа на кладбище Кензал-Грип, близ Тайбернского квартала  того  города,  где
теперь  обитают  наши  бывшие  индусы.  Прежде  эти   магнаты   обитали   на
Бейкер-стрит и Харли-стрит, до этого  на  Портленд-Плейс,  еще  ранее  -  на
Бедфорд-сквер,  но  все  эти  твердыни  постепенно  утрачивали  свое   былое
великолепие, подобно тому как тускнели Агра,  Бенарес,  Лакнау  или  столица
султана Типу.
     Когда после двадцатидвухлетнего отсутствия мистер Бинни  возвратился  в
Лондон на империале Госпортского дилижанса, при нем были шляпная картонка  и
саквояж, обычная пара платья, здоровый румянец  на  бритых  щеках,  отменный
аппетит и ни намека на чернокожего слугу. У погребка "Белая лошадь" он нанял
кеб и поехал в гостиницу "Нирот" на Клиффорд-стрит. Он  дал  кебмену  восемь
пенсов,  а  когда  тот  стал  ворчать,  разъяснил,  что  от  Бонд-стрит   до
Клиффорд-стрит меньше двухсот ярдов и, значит, он  заплатил  ему  по  тарифу
пять шиллингов четыре пенса за милю, считая в миле тысяча шестьсот ярдов.  В
гостинице он осведомился  у  официанта,  на  какое  время  полковник  Ньюком
заказал обед, и, узнав, что в его распоряжении  еще  целый  час,  отправился
искать себе по соседству квартиру, где ему жилось бы покойней, чем в  отеле,
или, как  он  говорил,  на  "заезжем  дворе".  Мистер  Бинни  был  родом  из
Шотландии; его отец служил письмоводителем в городской канцелярии  Эдинбурга
и за услуги, оказанные им  на  выборах  одному  из  директоров  Ост-Индской,
компании, тот исхлопотал его сыну гражданскую должность в Индии. Бинни вышел
в отставку с хорошей пенсией, да к тому же сумел  отложить  половину  своего
жалованья за время службы. Он был человеком начитанным, довольно способным и
образованным и в избытке  обладал  здравым  смыслом  и  хорошим  характером.
Любители пускать пыль в глаза называли его скрягой, а меж  тем  он  раздавал
больше денег, чем тратили многие из них. Он был последователем  Давида  Юма,
коего ставил превыше всех  смертных,  и  люди  строгомыслящие  объявили  его
человеком опасных взглядов,  хотя  среди  них  самих  частенько  встречаются
личности куда опаснее Джеймса Бинни.
     Вернувшись к себе в номер, полковник Ньюком застал там этого достойного
джентльмена: устроившись в самом удобном кресле, он  уютно  дремал,  положив
свои короткие ножки на соседний стул и скромно  прикрыв  газетой  объемистое
брюшко. При появлении полковника мистер Бинни сразу проснулся.
     - А, это вы, гуляка! -  вскричал  чиновник.  -  Как  принял  индийского
Адониса лондонский свет? Надеюсь,  Ньюком,  вы  произвели  сенсацию?  Я  еще
помню, старина Том, каким вы глядели франтом,  когда  сей  фрак  только  что
прибыл в Калькутту, - барракпурский Браммел, одно слово. Давненько это  было
- то ли в годы правления лорда Минто, то ли когда лорд  Хастингс  сидел  над
нами сатрапом.
     - Один хороший костюм надо иметь, - заметил в ответ полковник. -  Я  не
франт, но заказал себе платье у хорошего портного, и делу конец.  -  Он  все
еще полагал, что прекрасно одет.
     - Конец?.. Что-то ему не видно конца! - воскликнул его штатский друг.
     - Старое платье - как старый друг, Бинни, и я не хочу лишаться ни того,
ни другого. Долго вы  тут  сидели  с  моим  сыном?  Хороший  мальчуган,  да?
Ручаюсь, вы  решили  отписать  ему  кругленькую  сумму  в  своем  завещании,
старина.
     - Видите, Ньюком, что значит иметь настоящего друга! Я тут сижу  жду  -
ну, не совсем сижу, но жду вас, потому как знаю, вам захочется поговорить об
этом шалопае - вашем  сыне.  А  если  б  я  пошел  спать,  вам  пришлось  бы
подниматься в номер двадцать шестой  и  вырывать  меня  из  сладких  объятий
первого сна. Однако сознайтесь чистосердечно - успели вы, пока находились  в
салоне своей невестки, влюбиться в какую-нибудь юную красотку? Наверно,  уже
выбрали мачеху своему постреленку?
     -  Хороший  мальчуган,  правда,  Джеймс?..   -   отозвался   полковник,
усаживаясь за стол и закуривая сигару. Его честное лицо так и сияло - то  ли
от радости, то ли озаряемое свечой, от которой он прикуривал.
     - Я тут изучал особенности ума и сердца вашего сына, сэр, допросил  его
с пристрастием, как, бывало, допрашивал в суде какого-нибудь мошенника. И  я
оценил его свойства следующим образом. Жажда похвалы -  шестнадцать  баллов.
Доброжелательность   -   четырнадцать.    Задиристость    -    четырнадцать.
Приспособляемость - двойка! Влюбчивость - пока, разумеется,  в  зачатке,  но
обещает быть  очень  высокой.  Воображение  и  сообразительность  развиты  в
сильной степени, зато расчетливости почти никакой. Он может стать поэтом или
художником; можете пустить его по своей части, для  этого  годились  люди  и
похуже, а вот купец из него выйдет  плохой,  юрист  -  нерадивый,  математик
никудышный. У него есть ум и совесть, поэтому не вздумайте  отдавать  его  в
священники.
     - Вы не упустите случая посмеяться над духовенством,  Бинни,  -  строго
заметил полковник.
     - Да ведь если бы не назначение в Индию, быть бы мне  светочем  веры  и
столпом церкви. Разил бы я нечистого словом божьим и  распевал  псалмы.  Ах,
сэр, сколько потеряла шотландская церковь в лице Джеймса Бинни! - воскликнул
маленький чиновник, скроив уморительную гримасу. -  Но  не  о  том  речь.  Я
глубоко  убежден,  полковник,  что  этот  постреленок  доставит   вам   уйму
огорчений, вернее сказать, доставил бы, когда бы вы не были так восхищены им
и не считали: что он ни  сделает  -  все  правильно!  Он  растранжирит  ваши
денежки, не захочет трудиться и будет попадать в истории  из-за  женщин.  Он
почти так же прост душой, как  его  отец,  и  значит,  каждый  мошенник  его
обманет. И еще сдается  мне,  он  унаследовал  вашу  неискоренимую  привычку
говорить правду, а это, полковник, будет ему помехой в свете, хотя, с другой
стороны, не даст окончательно сбиться с пути. Словом,  опасений  он  внушает
немало, однако не безнадежен, и кое-что свидетельствует в его пользу.
     - А что вы скажете о его латыни и греческом? - спросил полковник.
     Перед уходом в гости, Ньюком тайно сговорился с Бинни, что тот  устроит
его сыну экзамен по классическим языкам.
     - Что ж, - отозвался шотландец, - пожалуй, малый усвоил из греческого и
латыни примерно столько же, сколько и я, когда был в его возрасте.
     - Возможно ли, Бинни?! Вы же у нас  в  Индии  были  самым  образованным
человеком!
     - Ну, тут похвалиться нечем. То, что он усвоил  из  древних  языков  за
пять  лет,  при  существующей  в  ваших  закрытых  школах  отличной  системе
обучения, можно было получить  за  три  месяца  прилежных  занятий  дома.  Я
подчеркиваю - прилежных; вполне вероятно, что  он  не  проявил  бы  должного
прилежания. А так он приобрел знаний в классической литературе  на  двадцать
пять гиней, а уплачено - сколько? Пять лет по двести фунтов в год?  Впрочем,
чтобы цитировать Горация, этих знаний хватит ему до седых волос. Чего же еще
требовать  от  молодого  человека  с  такими  видами?  Пожалуй,  я  все-таки
определил бы его в армию, это самое для него подходящее: и труд не велик,  -
и  платье  красивое.  Ассе  segnum!   {Искаженное:   Ессе   signum   -   вот
доказательство (лат.).} - воскликнул  маленький  шутник,  осторожно  потянув
своего приятеля за фалду.
     - С вами, Бинни, никогда не знаешь, шутите вы  или  всерьез,  -  сказал
озадаченный полковник.
     - Конечно, ведь я и сам этого не знаю, - отозвался шотландец. - Но если
говорить всерьез, Том Ньюком, у  вас  прекрасный  мальчик  -  я  лучшего  не
встречал, ей-богу. Он кажется мне смышленым,  и  у  него  добрая  душа.  Его
открытое лицо всюду послужит ему лучшей рекомендацией, а  унаследованный  от
отца честный нрав и рупии (не будем забывать и о них) непременно помогут ему
в жизни, иначе и быть не может. В котором часу мы завтракаем? А  как  хорошо
было, что нынче утром никто не драил над нами палубу! Надо обязательно снять
квартиру: нечего бросать деньги  на  ветер  в  этих  отелях.  Пусть  мальчик
поводит нас утром по городу и покажет нам все достопримечательности, Том.  Я
осматривал Лондон всего три дня, и то двадцать пять лет назад,  и  хотел  бы
завтра после завтрака вернуться к этому делу. Вылезем на палубу да поглядим,
изменился ли город за то время, что нас здесь не было, ладно, полковник? - И
с этими словами веселый джентльмен  взял  свечку  и,  кивнув  своему  другу,
поспешил в постель.
     Полковник и его друг обычно спали мало и вставали спозаранок, как почти
все возвратившиеся оттуда, где оба они прожили столько лет, а потому  друзья
были уже на ногах задолго до того, как лондонские официанты надумали вылезти
из постели. Единственным  существом,  вставшим  раньше  их,  была  служанка,
мывшая "палубу", и маленький шотландец, выйдя из номера,  споткнулся  об  ее
ведерко. Но хоть он поднялся очень рано, попутчик успел опередить его. Бинни
застал полковника в его маленькой гостиной, где тот сидел, в  одних  чулках,
попыхивая сигарой, которую, похоже, он не вынимал изо рта ни днем, ни ночью.
     К этой гостиной примыкали две спальни, и,  когда  Бинни,  свеженький  и
румяный, разразился своими утренними приветствиями, полковник цыкнул на него
и, приложив к губам свой длинный палец,  двинулся  ему  навстречу  бесшумно,
точно привидение.
     - В чем дело? - удивился маленький шотландец. - И почему вы в чулках?
     - Клайв спит, - ответил полковник, и на лице его отразилась глубочайшая
озабоченность.
     - Ах вот оно что, наш дорогой малютка почивает! - воскликнул шутник.  -
Можно мне войти туда, полковник, и взглянуть на спящего ангелочка?
     - Можно, только сначала  снимите  башмаки:  они  чертовски  скрипят,  -
ответил его собеседник самым серьезным  тоном,  и  Бинни  отвернулся,  чтобы
скрыть широкую улыбку на своем веселом, круглом лице.
     - А вы стояли над спящим младенцем и шептали молитву, не так ли, Том? -
спросил мистер Бинни.
     - А если и так, Джеймс Бинни, - спокойно ответил полковник,  и  смуглое
лицо его слегка порозовело, - если и так, то, полагаю,  в  этом  нет  ничего
худого. Девять лет тому назад я последний раз видел его спящим; тогда он был
болезненным, бледным малышом, спавшим в своей детской кроватке. И вот я вижу
его снова, сэр, -  здоровым  и  красивым,  на  радость  любящему  отцовскому
сердцу. Я был бы неблагодарным негодяем, Джеймс, если б  не  ...  не  сделал
того, о чем вы сейчас говорили, и не возблагодарил  всемогущего  господа  за
то, что он вернул мне сына.
     Бинни уже не смеялся.
     - Ей-богу, Том Ньюком, -  промолвил  он,  -  вы  один  из  праведников,
обитающих среди нас. Если бы все были вроде вас,  ни  в  вашем,  ни  в  моем
ремесле не было бы нужды. Люди не враждовали бы, не воевали, и не  стало  бы
ни мошенников, ни судей, чтобы ловить их.
     Полковник с удивлением взирал на своего  взволнованного  друга,  обычно
скупого на похвалы; и в самом деле, что могло  быть  для  него  естественней
того простого проявления благодарности и  религиозного  чувства,  о  котором
заговорил его друг? Просить божьего благословения сыну было для  него  столь
же обычным делом, как вставать на рассвете и ложиться с закатом. Его  первая
и последняя мысль всегда была о мальчике.
     Оба джентльмена возвратились в гостиницу, когда Клайв  только  встал  и
оделся, а его дядющка Ханимен прибыл  к  завтраку.  Полковник  прочитал  над
трапезой молитву. Вот и началась  жизнь,  о  которой  он  столько  мечтал  и
молился: его сын, так долго живший для него лишь в заботах  и  думах,  сидел
перед ним и весело ему улыбался.


        ^TГлава IX^U
     У мисс Ханимен

     Меблированные  комнаты  на  Стейн-Гарденз  в  Брайтоне,   этом   городе
пансионов,  пользуются  наибольшим  спросом.  Фасады  домов  украшены  здесь
мягкими полукружьями оконных выступов и миленькими террасками, откуда  виден
людской поток, катящийся взад и вперед по Стейну, и бескрайний синий  океан,
владычицей  которого  считается   Британия.   Знаменитый   брайтонский   мол
бесстрашно врезается в море, и оно  в  ясную  погоду  веселыми  бурун-чиками
разбивается о его опоры, а в штормовые дни с  ревом  захлестывает  нх  белой
пеной. За два пенса вы можете прямиком выйти  в  море  и  погулять  по  этой
обширной палубе, не опасаясь морской  болезни.  Можете  любоваться  закатом,
когда солнце ослепительным сиянием заливает Уортинг или когда первыми лучами
золотит холмы и долины Роттингдина. На  ваших  глазах  корыстолюбец-лодочник
заманит в свое суденышко какого-нибудь горожанина с семьей, и вы смотрите на
них и думаете, что путешествие их ждет не из приятных и приезжий,  возможно,
будет потом с сожалением вспоминать красоту и покой родных мест  и  прогулки
где-нибудь в Ричмонде и Хэмстеде. Вы увидите сотни купален на воде,  и  ваша
дерзкая  фантазия  нарисует  вам  тех  прелестниц,  что  плещутся   под   их
белоснежными тентами. По песчаному пляжу (я не помню, там песок или галька!)
бродит мальчишка и собирает  лакомых  креветок  вам  на  завтрак.  Если  для
лондонца утренняя  трапеза  почти  не  существует,  то  в  Брайтоне  на  нее
накидываются с невиданным аппетитом. Вон в тех лодках, что сейчас подплывают
к берегу, рыбаки ходили далеко в море и, не зная ни сна  ни  отдыха,  ловили
нежных мерланов, глупых и жадных макрелей и обычную камбалу. Но -  чу,  звук
рожка! Это утренний  дилижанс  из  Брайтона  в  Лондон.  Вы  провожаете  его
глазами, и взор ваш останавливается  на  остроконечных  башнях,  выстроенных
нашим обожаемым Георгом. А вот утомленный столичный повеса прохаживается  по
пристани,  дышит