бя по колену.
     - Этель - душка, а Элфред  -  молодчина,  так,  по-моему,  следует  вас
понимать, а Барнс - гаденыш, - замечает леди Кью, одобрительно кивая. -  Так
приятно было все это узнать.
     - Мы повстречали сегодня детишек на улице, - с  восторгом  рассказывает
Кью, - когда я вез Джека в карете. Я вышел, и мы немножко поболтали.
     - Гувернантка - очень милая женщина. Старовата, правда, но... Простите,
леди Джулия, - восклицает незадачливый Джек Белсайз. -  Вечно  я  что-нибудь
ляпну...
     - Как вы сказали? Продолжай же, Кью.
     - Ну и вот, детишки нам повстречались всем выводком, и мальчик  захотел
покататься. Я предложил покатать  его  и  мисс  Этель,  если  она  пожелает.
Честное слово, она удивительно хорошенькая  девочка.  Гувернантка,  конечно,
говорит "нет". Они всегда так говорят. Но я  объявил,  что  прихожусь  Этель
дядей, а Джек сделал ей такой изысканный комплимент, что она сменила гнев на
милость. Дети уселись со мной, а Джек устроился сзади.
     - На месте мосье Пучини, bon! {Хорошо, ладно (франц.).}
     - Поехали мы на холмы и чуть  было  не  попали  в  беду.  Кони  у  меня
молодые, и только учуют траву, точно шалеют.  Конечно,  не  следовало  этого
делать, я теперь понимаю.
     - Черт его дернул, едва нас не угробил, - перебивает Джек.
     - Тогда бы мой братец Джордж стал лор дом Кью, - со  спокойной  улыбкой
продолжает молодой граф. - Вот была бы ему удача! Лошади понесли -  и  никак
их не остановишь. Я думал, что экипаж перевернется. Мальчик за время болезни
ослабел, ну и расплакался, а девочка, хоть и побелела,  как  полотно,  а  не
дрогнула, так и сидела, словно мужчина. К счастью, на  дороге  не  случилось
прохожих, а через милю-другую я осадил лошадей и  доставил  всех  в  Брайтон
таким тихим шагом, словно на похоронных дрогах. А эта молодчина  Этель,  что
бы вы думали, она  сказала?  "Я  не  испугалась,  говорит,  только  не  надо
рассказывать  маме".  Тетушка,  оказывается,  ужасно  волновалась,   -   мне
следовало это предусмотреть.
     - Леди Анна - пресмешная  старушенция.  Прошу  прощения,  леди  Кью,  -
говорит Джек, которому то и дело приходится извиняться.
     - У них гостит брат сэра Брайена Ньюкома,  -  продолжает  лорд  Кью,  -
полковник из Ост-Индии. Весьма приятный с виду старик.
     - Курит - сигару изо рта не вынимает, в гостинице прямо не -знают, куда
деваться. Прости, Кью, продолжай.
     - Он, видимо, искал нас, потому что едва нас  заприметил,  как  отрядил
домой своего мальчика, и гот побежал успокаивать тетю. А  сам  тем  временем
высадил из экипажа Элфреда, помог  вылезти  Этель  и  сказал:  "Дорогая,  вы
слишком очаровательны, чтобы вас бранить, но, право  же,  вы  доставили  нам
страшные волнения". Низко поклонился нам с Джеком и ушел в дом.
     - Высечь бы вас обоих хорошенько! - восклицает леди Кью.
     - Мы поднялись к тетушке, получили прощение и были представлены по всей
форме полковнику и его сыну.
     - Чудесный человек! И мальчишка чудесный! - провозглашает Джек Белсайз.
- У мальчика такой талант к рисованию - ей-богу, я лучших рисунков  в  жизни
не видел. Он как раз рисовал для малышей, а мисс Ньюком стояла  и  смотрела.
Леди Анна указала мне на эту группу и говорит, какая, мол, прелестная сцена.
Она, знаете ли, ужасно сентиментальна.
     - Моя дочь Анна - самая безмозглая женщина во всех трех королевствах! -
заявляет леди Кью, свирепо глядя поверх очков. И Джулии было велено  сегодня
же вечером написать сестре, чтобы та прислала  Этель  навестить  бабушку,  а
Этель, надо сказать, вечно бунтовала  против  бабушки  и  принимала  сторону
слабейшей, то есть тети Джулии, когда старуха притесняла ее.


        ^TГлава XI^U
     У миссис Ридди

     Святой Петр Алькантарийский, как я  вычитал  из  жития  святой  Терезы,
поведал однажды этой благочестивой даме, что сорок лет своей жизни  спал  по
полтора часа в сутки; келья его была четырех с половиной  футов  длины,  так
что он не  мог  вытянуться  в  ней  во  весь  рост,  изголовьем  ему  служил
деревянный брус в каменной стене, а пищу он вкушал раз в  три  дня.  За  три
года, что он  прожил  в  монастыре  своего  ордена,  он  научился  различать
остальных иноков только по голосам, ибо глаза  его  постоянно  были  опущены
долу. Ходил он всегда босой и, когда скончался, был кожа да кости.  Обойтись
одной трапезой в три дня не так уже  трудно,  рассказывал  он  своей  святой
сестре, если только  с  юности  приучать  себя  к  подобному  режиму.  Самым
тягостным из всех принятых им обетов было лишение сна. Я  так  и  вижу,  как
этот  праведный  человек  денно  и  нощно  предается   своим   благочестивым
размышлениям, стоя на  коленях  или  вытянувшись  в  шкафу,  заменившем  ему
жилище; как он, босоногий, с непокрытой головой, ходит по скалам и колючкам,
по грязи и острым каменьям (его опущенные долу очи, без  сомнения,  выбирали
самые непроходимые тропы), и его жалит снег, поливают дожди и палит  солнце;
и когда я думаю о святом Петре Алькантарийском, я понимаю, сколь непохож  на
него настоятель часовни леди Уиттлси, что в Мэйфэре.
     Его келья, да  будет  вам  известно,  помещается  на  Уолпол-стрит,  на
третьем этаже тихого особняка, который сдает  отшельникам  дворецкий  одного
сиятельного лица, а убирает его жена. Обиталище мистера Ханимена состоит  из
опочивальни, трапезной и примыкающей к ним молельни, где жилец принимает душ
и хранит обувь  -  изящные  штиблеты,  аккуратнейшим  образом  натянутые  на
колодки и тщательно (но не до блеска) начищенные мальчишкой-прислужником.  В
менее просвещенные времена, да еще для  алькантарийцев,  может,  и  не  было
зазорным ходить босиком, однако для девятнадцатого века и  для  Мэйфэра  это
уже не годится. Если бы святой Петр ныне ходил среди нас, устремив очи долу,
он без труда распознавал бы новомодных своих собратьев по обуви.  У  Чарльза
Ханимена нога была изящная и,  без  сомнения,  такая  же  нежная,  пухлая  и
розовая, как и украшенная двумя перстнями рука, которой он в минуты волнения
приглаживал свои жидкие белокурые волосы.
     Его спальню наполнял сладкий  аромат  -  не  то  совсем  особое  пряное
благоухание, что исходит, как я слышал,  от  мощей  католических  святых,  а
тончайшие запахи дорогих духов, эссенций и помад от Трюфитта или Делкруа,  в
каковых собрано нежное дыхание тысячи цветов; они овевали его кроткое  чело,
когда он просыпался, и ими же он пропитывал свой  шелковый  носовой  платок,
коим осушал и смахивал столь часто набегавшие на  глаза  слезы,  -  ведь  он
часто плакал на проповедях, заставляя присутствующих  дам  проливать  потоки
сочувственных слез.
     У постели его стояли шлепанцы, подбитые синим шелком,  которые  расшила
благочестивыми рисунками  одна  из  его  духовных  дочерей.  Такие  шлепанцы
приходили в пакетах без указания отправителя, обернутые в серебряную бумагу;
мальчишки-рассыльные (эти пажи при  благотворительницах)  оставляли  их,  ни
слова не говоря, у дверей преподобного Чарльза  Ханимена  и  убегали  прочь.
Присылали ему также кошельки и перочистки; как-то раз принесли бювар  с  его
вензелем: "Ч. X.", а еще,  говорят,  во  дни  его  славы  ему  были  однажды
доставлены по почте подтяжки; присылали цветы, фрукты, банки варенья,  когда
он был болен, теплые кашне, чтобы кутать горло, и пилюли от кашля, когда его
мучил бронхит. В одном из  ящиков  его  комода  хранилась  ряса,  подаренная
ледерхедской паствой перед тем, как он,  еще  молодым  священником,  покинул
этот приход и переселился в Лондон, а на столе за завтраком перед ним всегда
красовался  серебряный  чайник,  преподнесенный   теми   же   благочестивыми
прихожанами. Когда  ему  принесли  этот  чайник,  он  был  доверху  наполнен
соверенами. Теперь соверены исчезли, но чайник остался.
     Сколь  отличался  сей  образ  жизни  от  того,  что  вел  наш   честный
алькантарийский друг, вкушавший пищу единожды в три дня!  Ханимен  в  лучшие
свои времена мог, при желании, пить чай трижды за вечер. Его каминная  полка
была завалена не только официальными  приглашениями  (их  было  больше,  чем
надо),  но  также  и  милыми  записочками  доверительного  свойства  от  его
приятельниц-прихожанок. "Дорогой мистер Ханимен, - пишет ему  Бланш,  -  что
это была за проповедь!  Я  не  могу  нынче  уснуть,  не  поблагодаривши  Вас
письменно". "_Умоляю_ Вас, милейший мистер Ханимен, - пишет Беатрис, - дайте
мне почитать Вашу восхитительную проповедь. И еще, не придете ли Вы откушать
чашку чая со мной, тетей и Селиной? Папенька и маменька  обедают  в  гостях,
_но_, Вы же _знаете_, я всегда рада Вам
                                преданная Вам _такая-то_, Честерфилд-стрит".

     И все в таком духе.
     Он обладал всеми ценимыми  в  свете  талантами;  играл  на  виолончели,
отлично вторил, и не только в духовном, но и  в  светском  пении,  хранил  в
памяти массу анекдотов, смешных загадок и презабавных  историй  (разумеется,
вполне приличных), коими развлекал всех представительниц прекрасного пола от
мала до велика; умел разговаривать и с властными матронами, и с  сиятельными
старухами, лучше понимавшими  его  отчетливую  речь,  нежели  выкрики  своих
скудоумных зятьев; и со старыми девами, и с юными  красавицами,  весь  сезон
напролет порхающими по балам,  и  даже  с  розовощекими  малышками,  которые
выбегали из детской и радостно  толпились  у  его  колен.  Благотворительные
общества воевали между собой за право пригласить его с проповедью. В газетах
можно было прочесть: "В воскресенье, двадцать третьего числа,  в  богадельне
для  безногих  моряков  будут  прочитаны  проповеди   -   до   полудня   его
преосвященством  епископом  Тобагским,  после  полудня  -   преподобным   Ч.
Ханименом, магистром искусств и настоятелем часовни...  и  так  далее.  Весь
сбор   поступит   в   пользу   богадельни".   "Общество   помощи    бабушкам
священнослужителей. В пополнение  фонда  сего  превосходного  учреждения,  в
воскресенье, четвертого мая, будут прочитаны две проповеди:  благочинным  из
Пимлико, а  также  преподобным  Ч.  Ханименом,  магистром  искусств".  Когда
настоятель собора в Пимлико заболел, многие полагали,  что  Ханимен  получит
его должность; за него громко высказались  сотни  дам,  но,  говорят,  самое
главное преподобие на самом верху с сомнением покачало  головой,  услышав  о
его кандидатуре. Слава Ханимена росла, и не только  женщины,  но  и  мужчины
приходили его послушать. Члены парламента и даже министры сидели у  подножья
его кафедры; на передней скамье, разумеется,  восседает  лорд  Дремли  -  ну
мыслимо ли какое сборище без лорда Дремли! Мужчины, возвращаясь с проповедей
Ханимена, говорят:
     - Неплохо, конечно, но какого черта вы, женщины,  так  рветесь  на  его
проповеди, я все-таки понять не могу!
     - Ах, если бы ты ходил на них почаще,  Чарльз!  -  вздыхает  леди  Анна
Мария. - А не можешь ли  ты  замолвить  за  него  словечко  перед  министром
внутренних дел? Сделай для него что-нибудь!
     - Ну, если хочешь, мы можем пригласить его отобедать у  нас  в  будущую
среду, - отвечает Чарльз. -  Я  слышал,  он  приятный  малый,  когда  не  на
кафедре. Да и в чем, собственно, ему помогать? -  продолжает  супруг.  -  Он
выколачивает из своей часовни по меньшей мере тысячу в год, - где он получит
больше? - тысячу в  год,  не  считая  аренды  за  винные  погреба,  что  под
церковью.
     - Постыдись, Чарльз! - торжественно произносит  жена.  -  Не  тоже  так
шутить.
     - Но ведь под церковью же в самом деле винные погреба, черт  возьми!  -
настаивает прямодушный Чарльз. - "Шеррик и Кo", контора за зеленой дверью, а
на двери медная дощечка, своими глазами видел. Да оно и  приятнее  -  знать,
что под тобой не гробы, а бочки с вином. Это, наверно, тот самый  Шеррик,  у
которого с лордом Кью и Джеком Белсайзом была эта безобразная заварушка.
     - Какая еще заварушка?! Ну что за слово, оно  совсем  не  для  детского
уха! Ступай вперед, мой ангелочек! Так что же там было, о чем таком  спорили
с этим мистером Шерриком лорд Кью и мистер Белсайз?
     - Да все о том же: о деньгах, о лошадях, о  картинах  и  еще  об  одном
предмете, без которого, кажется, не обходится ни одна заварушка.
     - И что же это за предмет, мой друг? - любопытствует простодушная дама,
повисшая на руке супруга и крайне довольная тем, что вытащила его в церковь,
а теперь ведет домой. - Без чего не обходится  ни  одна,  как  ты  говоришь,
заварушка, Чарльз?
     - Без _женщины_, душечка, - отвечает джентльмен, за которым мы  следуем
в  нашем  воображении  из  часовни  Чарльза  Ханимена  в  одно  из  июньских
воскресений,  когда  вся   улица   расцветает   искусственными   цветами   и
белоснежными  чепчиками;  вокруг   разносится   гул   голосов,   обсуждающих
сегодняшнюю проповедь; отъезжают экипажи; почтенные вдовы медленно  шествуют
домой;  на  солнышке  поблескивают  молитвенники  и  набалдашники  лакейских
тростей; маленькие мальчики несут через двор жареную баранину с  картофелем,
меж тем как другие дети выносят из кабаков  жбаны  с  пивом;  а  преподобный
Чарльз Ханимен, исторгнувший немало слез своей проповедью и не без приятного
трепета узревший у подножья кафедры одного из министров, снимает  с  себя  в
ризнице роскошную шелковую рясу, готовясь отправиться к себе в расположенную
неподалеку  обитель,  -  где  бишь  мы  ее  поместили-то?  -  ах,   да,   на
Уолпол-стрит! Как жаль, что святой Петр Алькантарийский  не  может  отведать
кусочка этой бараньей  лопатки,  зажаренной  с  картофелем,  или  отхлебнуть
пенящегося пива. А вон семенит маленький лорд  Дремли,  который  проспал  не
менее часа, прислонив голову к  деревянному  брусу,  подобно  святому  Петру
Алькантарийскому.
     Ост-Индский  полковник  и  его  сын,  дожидаясь,  пока  часовня  совсем
опустеет, рассматривают, от нечего делать, надгробие леди Уиттлси  и  прочие
нелепые сооружения, воздвигнутые в память об усопших прихожанах сей  церкви.
А что это за упитанный господин спускается с хоров? Томасу Ньюкому его  лицо
показалось знакомым. Неужто здесь в церкви распевает Брафф, тот  самый  бас,
который с таким  успехом  исполнял  "Рыцаря  Алого  Креста"  в  "Музыкальной
пещере"? В иных лондонских церквах по окончании службы вы так и  ждете,  что
церковные сторожа сейчас обтянут все скамьи и хоры холстяными  чехлами,  как
это делается в Ковент-Гарденском Королевском театре.
     Однажды автору сих правдивых строк случилось  с  неким  унылым  другом,
воспринимавшим все в мрачном свете, осматривать расположенный средь садов  и
парков восхитительный английский замок, великолепней  которого  не  было  со
времен  Аладдина.  Домоправительница,  водившая  нас   из   залы   в   залу,
разглагольствовала здесь о красоте какой-нибудь картины, там  -  о  прелести
какой-нибудь  статуи,  о  "неслыханной  ценности  ковров   и   портьер,   об
удивительно похожем портрете покойного маркиза работы сэра Томаса и портрете
его батюшки, пятого графа, кисти сэра Джошуа, и так  далее...  как  вдруг  в
самом роскошном из всех покоев Хикс  -  так  звали  моего  унылого  друга  -
прервал болтовню нашей проводницы и спросил глухим  голосом:  "А  теперь  не
покажете ли вы нам, сударыня, ту  каморку,  где  у  вас  спрятан  _скелет?_"
Испуганная служительница так  и  замолкла  на  полуслове:  этот  предмет  не
значился в каталоге, содержание коего, за полкроны с человека, она ежедневно
пересказывала посетителям. Едва Хикс изрек свои слова, как в  зале,  где  мы
находились, стало сразу как-то сумрачно. Мы так и не увидели  этой  каморки,
но все же, я  уверен,  в  доме  она  была.  Отныне,  стоит  мне  подумать  о
восхитительном замке, встающем из кущи тенистых  дерев,  под  сенью  которых
щиплют траву пятнистые олени; о  террасах,  пестрящих  множеством  цветов  и
сияющих белоснежными изваяниями; о мостиках, игристых фонтанах и  речках,  в
коих отражаются праздничные огни, льющиеся из окон  замка,  когда  залы  его
наполнены толпами веселых гостей и над темными кронами деревьев плывут звуки
музыки, - словом, стоит мне подумать о замке Синей Бороды,  и  я  непременно
вспоминаю эту каморку, которая, я  точно  знаю,  в  нем  есть  и  которую  с
содроганием открывает сиятельный владелец, когда уже давно за  полночь,  все
затихло, гости угомонились и крепким сном спят вкруг него красавицы, -  лишь
он один не может сомкнуть глаз и должен пойти  и  отпереть  заветную  дверь.
Так-то, госпожа Домоправительница, от всех комнат у вас есть ключи, от одной
только этой нету!
     У кого из нас, приятель, нет такой комнаты, где мы храним свои  мрачные
тайны? Кто, скажите, не встает по ночам, когда весь дом спит, чтобы, подобно
благородному маркизу Карабасу, заглянуть в свой тайник? А когда  настал  ваш
черед смежить очи, с вашей общей постели  поднимается  миссис  Браун;  точно
Амина к вампиру, крадется она вниз по лестнице, отмыкает потайную  дверцу  и
заглядывает во мрак своего хранилища. Говорила ли она  вам  об  интрижке  со
Смитом, с которым была знакома задолго до вас? То-то же! Только сам  человек
знает о себе все. Показывая свое жилище даже самому близкому, самому доброму
другу, вы обязательно спрячете ключик от одной или двух каморок. Представляю
себе, как моя милая читательница, дойдя до этой страницы, оторвется от книги
и взглянет на своего супруга, быть может, вкушающего послеобеденный сон. Да,
сударыня, и у него есть свой чуланчик! И  вы,  которая  повсюду  суете  свой
носик, никогда  не  получите  от  него  ключа.  И  еще  я  представляю  себе
простодушного Отелло, читающего в поезде, - он подымет в этом месте глаза от
книги и украдкой глянет на Дездемону, которая сидит против него и с невинным
видом пичкает сэндвичами их малютку-сына. Как видите,  я  пытаюсь  завершить
свои рассуждения  шуткой,  ибо,  кажется,  они  начинают  принимать  слишком
серьезный и мрачный характер.
     Вы спросите, к чему клонятся все эти серьезные, неприятные и,  пожалуй,
довольно личные соображения? А попросту к тому, что и  у  Чарльза  Ханимена,
этого модного и всеми любимого проповедника, этого  элегантного  священника,
которого мисс Бланш воспевает в стихах, а мисс Беатриса приглашает на чай; у
которого всегда улыбка на устах, вкрадчивые интонации и  милая  задушевность
речи; который на кафедре исторгает слезы, воодушевляет  и  потрясает,  а  за
чайным столом, над свежим бутербродом пленяет и очаровывает, -  так  вот,  у
этого самого Чарльза Ханимена в его квартире на Уолпол-стрит, что в Мэйфэре,
тоже было несколько потайных уголков, и бессонными ночами, когда все  спали,
- и миссис Ридли (его квартирная хозяйка), и ее усталый супруг (дворецкий из
хорошего дома), и жилец с первого этажа, и кухарка, и служанка, и измученный
мальчик на побегушках (помните, что и у каждого из них тоже есть своя тайная
каморка, отпирающаяся особым ключом),  -  он  поднимался  с  постели  и  шел
взглянуть  на  содержимое  своего  тайника.   Одним   из   ночных   кошмаров
преподобного  Чарльза  Ханимена  было...  Но  постойте!..  Разрешите  сперва
рассказать вам кое-что о доме, где он жил, и о людях, туда ходивших.
     На первом этаже обитал мистер Бэгшот, депутат от  местечка  в  графстве
Норфолк, тучный джентльмен веселого нрава. Он обедал в Карлтон-клубе,  сезон
обычно проводил в Гринвиче и Ричмонде, заключал пари, но по малой,  в  гости
ходил лишь тогда, когда лидеры/ его партии устраивали большие приемы, да еще
раз или) два в году посещал своих соседей по имению, из  тех  чт0  поважней.
Происхождения он  был  незнатного,  -  по  правде  сказать,  он  был  просто
аптекарем, который женился на богачке, старше его годами, и не очень сетовал
на то, что она тяготилась  Лондоном  и  продолжала  жить  в  Хаммингеме;  по
временам он давал приятные, нешумные обеды  (их  готовила  мастерица  миссис
Ридли), на которые собиралось по нескольку на редкость скудоумных и отсталых
парламентариев, в самодовольном