анежа,  с  восторгом
смотрел на свою любимицу.
     - Шагом!  -  скомандовал генерал Струков,  и всадники прошли еще полный
круг шагом.
     Когда они покинули арену, среди судей разгорелся спор.
     - Ваше превосходительство, - сказал улан-распорядитель, - можно кончать
и раздать призы за экстерьер так, как они шли...
     - Что вы! - возмутился Струков. - Этого тяжеловесного гунтера вы хотите
поставить выше русских лошадей!
     - Но ведь и  у  графа не военная лошадь.  У  нее трудный рот и  ноги не
совсем сухие... - вмешался в разговор граф Шереметев.
     - Я  би аух не доваль первий и  фторой мест этим лошадь!  -  решительно
заявил барон Неттельгорст,  понимавший толк  в  хороших лошадях.  Его  слово
решило  спор  в  пользу Искры.  Генерал сделал знак  на  вышку  -  ударили в
колокол.
     Всадники покинули манеж,  а затем трех премированных лошадей вызвали на
арену.  Теперь у  них  под  ушами уже  были  привязаны к  оголовьям банты из
розовых у Искры, голубых у вороного и гунтера лент.
     Трубачи заиграли туш,  и  три  всадника провели лошадей галопом.  Снова
ударил колокол. Радостный, но настроенный на более серьезную борьбу, Соколов
вместе с возбужденной Искрой покинули манеж.


                        2. Петербург, март 1912 года

     Артель рабочих в красных рубахах дружно выбежала на арену устанавливать
препятствия.  Зрители зашевелились,  многие покинули свои  места  и  пестрой
толпой двинулись вдоль  лож,  разглядывая светских красавиц и  их  парижские
модные  новинки,  переговариваясь со  знакомыми,  раскланиваясь и  улыбаясь.
Трубачи гремели модные мотивы, праздник был в самом разгаре.
     Между тем все четырнадцать повышенной трудности препятствий заняли свои
места. Из них самое высокое на вид и неприступное - кирпичная стенка высотой
в два аршина и шесть вершков - называлось в кавалерийском просторечии "гроб"
и  иногда вполне оправдывало свое  название.  Остальные были из  бревен,  но
поверх каждого из них,  в том числе и стенки,  укладывались на легких шестах
белые рейки, которые сваливались от малейшего прикосновения копыт.
     На  скачку  записалось  шестнадцать лучших  наездников Петербурга.  Все
знали,   как  трудны  препятствия  конкур-иппика:  неизбежны  были  падения,
переломы рук,  ног,  а  то и  более страшные увечья.  Доктор и фельдшера 2-й
гвардейской дивизии были наготове.
     Музыка  затихла,  зрители  постепенно  заняли  свои  места,  в  воздухе
установилось то самое напряжение,  которое бывает в  цирке во время особенно
опасного номера.
     Призом победителю был не только огромный серебряный кубок,  учрежденный
высочайшим покровителем Общества любителей конного  спорта,  но  и  изрядная
сумма денег от клуба.
     Жребий  бросал  тот  самый  офицер-улан,  что  выступал распорядителем.
Соколов никого из соперников не знал,  и они смотрели на него как на чужака.
Алексею показалось, что все обрадовались, когда ему выпал тринадцатый нумер.
Он не был суеверным и не боялся "несчастливой" цифры,  однако опасался,  что
Искра переволнуется и "перегорит" в своем станке,  покуда дойдет очередь. Он
то  подходил к  своей лошадке,  нежно поглаживая ее  шею,  то  возвращался к
манежу и  следил за  наездниками.  Подле  каждого препятствия стояли по  два
лейб-казака  в   малиновых  чикчирах  и  размеренно,   как  заводные  куклы,
поворачивались лицом к очередному соревнователю. Первые шесть соперников шли
с  большим количеством ошибок  и  без  всяких шансов на  успех.  То  и  дело
раздавался легкий  шелест  соскользнувших реек  или  тяжкий  грохот падающих
бревен.
     Соколов отвернулся от манежа,  но тут же сначала громкое "Ах",  а затем
дружный  смех  заставили  его  оборотиться  к   полю.   Одна  из  лошадей  -
тяжеловесный  гунтер   под   ротмистром   в   конногренадерском  мундире   -
подхватилась и,  не слушаясь наездника, понесла, не разбирая препятствий, по
манежу.  Но  офицер сумел  овладеть положением -  когда  гунтер встал  подле
ворот,  чтобы начать прохождение препятствий снова, шпоры наездника были все
в крови, а бока серого коня-великана порозовели от острых колесиков.
     Седьмым вышел на своем вороном Лорд-Иксе граф Кляйнмихель.  Его крупный
жеребец с места пошел уверенным галопом.  Кавалергард сидел плотно, по новой
моде  наклонясь вперед  и  слегка отставив локти.  Под  блестящими подковами
Лорд-Икса не  шевельнулась ни одна рейка.  Конь шел на каждый прыжок чисто и
красиво. Перед препятствием всадник как бы выдыхал призывное "э-эп!" и легко
переносился  через  бревенчатые  и  хворостяные  заборы.   В  манеже  стояла
напряженная тишина.  Ее нарушал только мерный звук копыт лошади и  негромкое
поощрительное "э-эп!"  наездника.  Соколов не мог оторвать глаз от красивого
зрелища и понимал, что каждый прыжок приближает графа к победе.
     Предпоследним  препятствием,   тринадцатым  по   счету,   был   двойной
бревенчатый забор, над которым легко возносились рейки. Лорд-Икс неотвратимо
приближался без  штрафных очков  к  нему  и  мерно,  словно  маятник  часов,
вздымался над препятствиями,  легко перелетая барьеры. И вдруг перед двойным
забором Кляйнмихель как-то неловко качнулся в  седле,  его лошадь сбилась от
этого с ноги и передними ногами громко,  словно по пустому ящику, ударила по
верхнему бревну. Она сбила его вместе с рейкой. Гул разочарования прокатился
по трибунам, особенно в ложах, где многие, наверное, хорошо знали блестящего
гвардейца.
     Граф остановил коня и тут же наказал его за провинность,  а затем пошел
на  последнее -  самое  сложное  -  препятствие.  Вороной легко  перепрыгнул
каменный "гроб",  но весь эффект выступления Кляйнмихеля был потерян,  и он,
понурясь, заехал в предманежник.
     Следующие номера выступали тоже не особенно удачно -  сбивали и бревна,
и рейки, попусту носились между препятствиями, не сумев овладеть конями.
     Десятым выступал известный Соколову белобрысый и маленький корнет Махов
из офицерской кавалерийской школы. Он пошел не на казенной лошади, которые в
школе все были отменно хороши,  а на своей,  слабоногой. До своего заезда он
похвалялся кому-то  из  знакомых,  стоя рядом с  Соколовым,  что купил этого
английского  на  семь  восьмых  скакуна  с  завода  великого  князя  Дмитрия
Константиновича,  нахального лошадиного великосветского барышника. Алексей и
раньше  слышал,  что  великий  князь  собственноручно торговал  лошадьми  и,
случалось,  ловко умел всучить негодного скакуна молодому и робкому офицеру,
зачарованному принадлежностью заводчика к царской семье.
     Махов пошел на сложную скачку из явного упрямства и  гордости.  Соколов
видел,  что он был весьма слабым наездником,  и  тут же узнал от всеведущего
Ивана,  что корнет, стремясь преодолеть свою робость перед лошадьми и ездой,
специально записался в  офицерскую кавалерийскую школу  и  упорно выходил на
манеж,  доказывая себе  и  товарищам смелость,  без  которой,  как  учил еще
Суворов, ни один офицер не смеет надевать мундир.
     Перед выходом на арену Махов долго крестился,  шептал слова молитвы, но
в  седле он держался как-то неуверенно,  и его конь стал закидываться уже на
первых препятствиях. Корнет дважды чуть не вылетал из седла, но, нахлестывая
круп,  все прыгал и прыгал,  сбивая рейки.  Почувствовав слабость наездника,
лошадь  встала наконец как  вкопанная перед  забором.  Махов,  истерзав свой
стек, заставил ее буквально перелезть через препятствие.
     Наконец  он  приблизился  к  "гробу".  Слабоногий  скакун  и  наездник,
неспособный послать его вовремя на  прыжок,  слишком близко от стенки начали
движение  вверх,  раздался грохот  падающих кирпичей и  единогласное "А-ах!"
зрителей.  Проломив забор,  живой клубок покатился по  песку манежа.  Первой
встала лошадь.  Всадник недвижимым остался лежать на земле.  Тотчас из ворот
выбежали  лейб-казаки  с  носилками  и  врач,   обступили  согнутую  фигуру,
распростертую по ристалищу.
     - Он умер!  - истерично выкрикнула какая-то дама, по-видимому, знакомая
Махова.  От  царской ложи  отделился адъютант и  быстрым шагом  направился к
лазарету,  куда казаки утащили корнета и  где теперь никак не могли привести
его в чувство.
     - Что с ним?  Не убился ли на смерть?  -  заволновались уже отскакавшие
свое  офицеры,  толпившиеся в  предманежнике.  Прибежал  вестовой Махова  и,
крестясь  поминутно,  принялся  всем  рассказывать,  что,  слава  богу,  его
высокородие только сильно ушиблись и сломали ключицу.
     Толпа зрителей,  многие из которых пришли на скачки, жаждая опасности и
крови,  была удовлетворена. Она с еще большим интересом принялась следить за
ареной и  обсуждать скачку.  Грянул колокол,  извещая,  что предыдущий номер
перед Соколовым начал свой путь. Улан-распорядитель выкрикнул:
     - Ротмистр Соколов, садиться!
     Механически,  словно пружина,  он вознесся в  седло,  взял правой ногой
зазубренное никелированное стремя и вдруг почувствовал себя легко-легко.
     Он  погладил Искру по  шее,  привычно пропустил между пальцев поводья и
ощутил  под  собой  горячее и  мощное  тело  лошади,  взволнованной от  всей
обстановки и ждущей, как и он, когда придет их время.
     Перебирая  точеными  ножками,  Искра  приблизилась к  воротам  и  стала
горячиться.  Заиграла сетка жил,  натянутых на упругие мышцы и  проступавших
под  атласной  кожей  с  мягким  коротким волосом  золотистого цвета,  стала
подергиваться  вверх  сухая  голова,  блестящие  глаза  лошади  закосили  от
волнения,  стройные кости ног  ниже  колен беспрестанно двигались.  Искра не
поднималась на  дыбы  оттого  только,  что  чувствовала на  себе  сильного и
волевого всадника, которого любила и которому привыкла подчиняться.
     Соколов с высоты седла видел через дощатые ворота,  как заканчивал свою
езду  двенадцатый номер.  Он  спросил  у  казака,  державшего щеколду ворот:
"Сколько реек?"
     Бородач,  быстро  прикинув на  пальцах,  ответил  радостно:  "Так  что,
одиннадцать, ваше благородие!"
     Никто до Соколова не прошел чисто.


                        3. Петербург, март 1912 года

     Ударил  колокол,  отбивая конец  заезда,  распахнулись ворота,  впуская
соперника после  скачки и  выпуская на  манеж Соколова.  Он  остановил Искру
супротив царской ложи  и  отдал  честь сидевшим в  ней,  а  также судейскому
столу,  хотя  ничего уже,  кроме препятствий,  перед собой не  видел.  Снова
грянул колокол,  и  Соколов пустил лошадь шагом по  арене,  разогревая ее  и
давая оглядеть барьеры.  Вокруг восторженно шептали зрители, узнав ту самую,
занявшую первое место  по  своей стати,  Искру.  Оба  слышали этот  шум,  но
Соколов ничего не  видел,  кроме  головы своей  Искры с  напряденными вперед
ушами, желтого песка манежа и казавшихся необыкновенно высокими барьеров.
     Сделали круг,  и  Искра разогрелась,  кровь еще сильнее наполнила сетку
жил.  Иногда лошадь слегка обмахивала себя  хвостом,  словно освежая веером.
Соколов понял чувством, знакомым только хорошему наезднику, что пора пускать
Искру в дело, и слегка сдавил ей бока. Искра тут же прибавила шаг.
     Они пошли на  первый забор.  То  был хердль -  высокая деревянная рама,
заплетенная наглухо прутьями,  поверх  которой торчали щеткой веники,  а  на
них,  словно прямо на воздухе,  лежали две тоненькие планки, колеблемые даже
потоками воздуха.  Рассчитать прыжок над  таким отвесным,  тонким и  высоким
препятствием было почти невозможно.
     По еле заметному движению всадника Искра поняла, что он готов к прыжку.
Она уверенно прыгнула. Как только ее задние ноги встали на землю, не сбив ни
единой планки, Искра снова взяла в галоп, а над трибунами пронеслось дружное
"Браво!".  Потом  возникла напряженная тишина,  в  которой мерно звучал стук
копыт.
     Следующим был жердевой барьер, поставленный наклонно. Барьер располагал
к  широкому настильному прыжку,  и  Искра с  удовольствием перенеслась через
него, рассчитав свой шаг с поворота.
     Пока все шло хорошо.  Искра очень старалась и с большим запасом одолела
параллельные брусья,  стоявшие на другом конце манежа, затем прошла наискось
к барьеру из шести белых бревен и, словно играючи, перелетела над ними.
     Соколов скакал,  не думал ни о  чем и  ничего вокруг не видя.  В едином
инстинктивном порыве он переносился вместе с  лошадью через препятствия.  Он
не  мешал  Искре  идти  туда,   куда  ей  хотелось,  после  каждого  взятого
препятствия.
     Они  легко  пронеслись  над  канавой,  устроенной посредине  манежа  из
брезента,  налитого водой,  где по бокам торчали редкие прутики с рейками на
них, вторично через бревна и косые жерди, чтобы выйти на громадную кирпичную
стенку с самой удобной для прыжка стороны.
     В  полной тишине Искра прибавила ходу,  направляясь к  "гробу",  и тут,
словно  нарочно,  когда  лошадь была  в  нескольких саженях от  него,  через
высокое окно  ворвался луч  солнца  и  ударил  лошадь по  глазам.  Искра  от
неожиданности переменила ногу,  зрители,  ожидая худшего, вздохнули в тысячу
уст и затихли сразу.  Кирпичная стена выросла перед Соколовым. Луч солнца не
испугал Искру,  он только отвлек ее и  рассеял ее собранность и готовность к
прыжку.  Еще больше ее  отвлек единый вздох тысячи людей.  Но ноги наездника
слегка сжали ей бока, он дал почувствовать лошади, что надеется на нее.
     "Отчего  это  вдруг  подняли  шторы?"  -  подумалось Соколову,  который
доподлинно видел,  что тяжелые белые полотнища висели на окнах,  препятствуя
ярким  лучам  весеннего  солнца  врываться  в   манеж,   слепить  лошадей  и
наездников.  Но  эта мысль сразу же  отошла на второй план и  угасла,  когда
Искра взвилась в таком громадном и могучем прыжке,  что все четыре блестящие
подковы блеснули над красным бархатным барьером лож. Она далеко пролетела за
каменную стенку и, гордо встав на свои точеные ноги, радостно заржала.
     Гром рукоплесканий был наградой Искре и всаднику. Соколов, для которого
все зрители до этого сливались в единую серую и безликую массу, вдруг как бы
прозрел и  прямо перед собой,  на  трибуне для  простой публики,  неожиданно
увидел красивую тонкую девушку,  которая в  возбуждении вскочила с  места  и
хлопала  в  ладоши.  Ее  лицо  было  обрамлено  прической  из  пышных  волос
пепельного цвета,  выделялись огромные синие глаза.  Образ ее словно молнией
пронзил Соколова,  но азарт скачки тут же вытеснил видение,  и он чуть повел
поводьями, призвав Искру собраться на остаток борьбы.
     Счастливая от  своих  сил  и  прыти Искра словно подобралась и  широким
галопом пошла снова на канаву с плетнем, распласталась над тройной корзинкой
и  перелетела через хердль.  Финал скачки прошел под сплошные рукоплескания.
Даже в царской ложе их высочества лениво хлопали в ладоши, поддаваясь общему
настроению.
     Наконец,  когда все препятствия были пройдены,  а  некоторые и  по  два
раза,  Соколов натянул поводья и  остановил Искру  против  судейского стола.
Звякнул колокол,  и его удар потонул в буре аплодисментов,  которыми публика
наградила золотистую красавицу.  Мелкой рысью, обмахиваясь по взмокшим бокам
длинным хвостом,  Искра подошла к воротам и скрылась за ними. Ложи и трибуны
стали медленно затихать в рукоплесканиях.
     Сияющий от счастья Иван бежал к воротам навстречу Соколову и Искре.
     - Имею  честь  поздравить вас,  Алексей  Лексеевич.  Усе  бальеры чисто
перескочили!  -  радостно говорил он  Соколову,  беря  Искру за  трензельное
кольцо. - Ну и Искорка, ну и душечка!
     - Погоди, Иван, погоди, еще три номера выступать будут!
     - Эх,  ваше благородие,  можно сказать,  уже  наша взяла!  -  убежденно
заверил офицера Иван.  -  Какие это  кавалеристы?!  И  лошади супротив нашей
Искорки - чистые одры! Только покойников возить!
     - Типун тебе на язык,  Иван! Еще несчастье накличешь! - пожурил Соколов
вестового.
     Все удавалось Соколову в  этот день.  Единым махом он спрыгнул с коня и
поразился  тому,  как  резко  переменилось отношение  к  нему  среди  господ
гвардейских  офицеров,   по-прежнему   переполнявших  предманежник.   Многие
заспешили к  нему,  чтобы пожать еще  некоронованному победителю руку,  иные
почтительно щелкали каблуками,  когда он проходил мимо них, а вестовые - все
как один - подобострастно вытягивались и "ели глазами начальство".
     Иван  с  помощью  проигравшего свой  рубль  вахмистра накрывал  попоной
Искру,  предварительно насухо  вытерев  ее  огромным полотенцем,  а  Алексей
Алексеевич на  нетвердых еще  от  пережитого возбуждения ногах  отправился к
наблюдательному пункту  у  ворот,  где  столпилось  несколько  кавалерийских
офицеров.
     Гвардейцы почтительно расступились,  пропуская его  к  самому  удобному
месту, и он услышал, как за его спиной граф Кляйнмихель полушепотом объяснял
нескольким  желающим,  что  неизвестный победитель скачки  не  только  гусар
Литовского полка 14-й кавалерийской дивизии,  но и подполковник Генерального
штаба,   полгода  назад  переведенный  сюда,   в  Петербург,  из  Киева  для
прохождения службы в Главном управлении Генштаба.
     Соколов,  слушая слова графа,  сразу вспомнил почему-то  первую загадку
дня -  солнечные лучи, неожиданно ударившие по глазам Искру. Второй загадкой
стала для него осведомленность Кляйнмихеля.  "И когда он это успел разузнать
насчет перевода в Генеральный штаб?" - размышлял Алексей.
     Последние номера опять проходили по манежу с закидками и сбивая планки.
Глядя на  неловкость одного из  всадников,  который тщетно пытался заставить
свою  лошадь идти на  "гроб",  Соколов снова остро пережил неожиданность,  с
какой вдруг вырвался в затененный манеж солнечный поток.
     Воспитанный на кодексе офицерской чести,  предполагавшем порядочность и
благородство,  Соколов никак не  хотел поверить в  то,  что кто-то  нарочно,
видя,  как успешно он  идет к  первому месту,  мог поднять именно ту  штору,
которая препятствовала потоку лучей литься на  подступы к  кирпичной стенке.
Но факт оставался фактом и требовал размышлений.
     "Хоть они  и  гвардейцы и  вроде бы  все приятели теперь,  но  ухо надо
держать востро!" - сделал предварительный вывод Соколов.
     Его отвлек от тяжелых дум резкий удар колокола,  вслед за которым сразу
же стал шириться гомон на трибунах и в ложах.  Скачка закончилась,  но судьи
еще  не  объявили места,  хотя было уже ясно,  что абсолютным фаворитом стал
Соколов. Публика не стала расходиться сразу, а перемешалась толпой знакомых.
Потихоньку она рассасывалась и  с  трибун.  Алексей направился к тому месту,
где,  как  он  помнил,  было ему  чудное видение пепельной головки с  синими
глазами.
     Высокий и  стройный,  с аккуратным пробором и пышными усами по моде,  с
широко  расправленными  плечами,  затянутый  в  новый,  с  иголочки  мундир,
позвякивая орденами на груди и  шпорами на лакированных сапогах,  героем дня
шел он  по манежу.  Женщины шептались,  глядя на него,  восторженные взгляды
мужчин светились симпатией в его адрес, несколько безусых корнетов следовали
за ним, не решаясь заговорить.
     Соколов искал глазами на трибунах для простой публики ту самую девушку,
но  не  находил ее.  Он  повернулся спиной к  царской ложе и  к  ложам,  где
блистали светские красавицы и элегантно затянутые в мундиры и фраки господа.
Победителю прощалось все, даже невнимание к зрителям "из света".
     Трубачи взялись играть вальс,  и  бравурные звуки понеслись под сводами
манежа, умножаясь эхом и покрывая беззаботный говор толпы.
     Незнакомки на  трибунах не  было.  Алексей сначала огорчился,  а  потом
подумал, что все равно он не смог бы вступить с ней в разговор, не будучи ей
представленным.  Раздосадованный неудачей,  Соколов повернулся идти  снова в
предманежник,  но к нему почтительно подошел адъютант, тот самый, что давеча
выходил  из  царской  ложи,  чтобы  узнать  о  состоянии упавшего Махова,  и
пригласил его к судейскому столу.
     Казаки  и   рабочие,   суетившиеся  по  манеж