вшими,
искал  поддержки Антанты  через  Бьюкенена...  Его  трудно  было  обвинить в
нерешительности,  поскольку он  был  согласен стать даже военным диктатором.
Ему это предлагалось думцами,  но великий князь был достаточно умен и  хотел
выяснить сначала наличие верных войск,  на  которые можно было бы опереться,
но  таковых в  Петрограде не оказалось.  А  с  присылкой с  фронта "твердых"
частей Алексеев не очень торопился. И великий князь это знал.
     Сегодня  был  последний шанс  получить  скипетр  и  державу  Российской
империи.  Формально он  уже несколько часов -  от 23-х  второго марта -  был
императором.  Его  бесило,  что  пока  никто из  присутствующих его  так  не
титулует, обращаясь к нему со своими советами. Но выразить свое недовольство
он  не  мог  -  Михаил хорошо знал,  что вся его судьба как государя зависит
именно от этих людей.
     Великий князь  понимал и  то,  что  принятие им  короны сейчас могло бы
потребовать от  него  активных  военных  действий,  предводительства верными
частями, если такие удастся найти, и жестоких карательных мер против рабочих
и  солдат,  делающих сейчас революцию.  И прежде всего следовало бы подавить
пулеметами  социалистов.  Но  где  взять  столько  пулеметов,  а  главное  -
пулеметчиков...
     Кое-кто из державших сегодня речь в  салоне Путятина говорил и  о  том,
что   следует  подождать  Учредительного  собрания,   которое  на   законных
основаниях,  выражая волю  народа,  вручит ему  царские символы -  скипетр и
державу.  Михаил  Александрович опасался конкуренции великого князя  Николая
Николаевича,  о  котором доподлинно знал,  что  тот тоже вынашивает подобные
планы.  Дядя  царя  снискал в  военных кругах  популярность в  бытность свою
верховным главнокомандующим.  Если  армия будет за  Николая Николаевича,  то
Михаилу Александровичу...  Нет, если вручат власть сейчас - следует брать ее
немедленно. Очень хотелось короны брату царя.
     С милой улыбкой Михаил Александрович повернулся влево, где в просторном
кресле  ютился  худощавый человек  с  горящими глазами на  бледном лице  под
щеточкой темных коротких волос.
     Керенский вскочил со своего места.
     - Ваше  высочество...  Мои  убеждения -  республиканские!  Я  -  против
монархии...  Разрешите вам сказать совсем иначе...  Павел Николаевич Милюков
ошибается.  Приняв престол -  вы  не спасете России!..  Наоборот...  Я  знаю
настроение  массы!..   Рабочих  и   солдат!..   Сейчас  резкое  недовольство
направлено именно  против  монархии...  Именно  этот  вопрос будет  причиной
кровавого развала!.. И это в то время, когда России нужно полное единство...
Перед лицом внешнего врага...  начнется гражданская,  внутренняя война!..  И
поэтому я обращаюсь к вам, ваше высочество, как русский - к русскому! Умоляю
вас во имя России принести эту жертву!..  С  другой стороны...  я  не вправе
скрыть  здесь,  каким  опасностям вы  лично  подвергаетесь в  случае решения
принять  престол...  Во  всяком  случае...  я  не  ручаюсь за  жизнь  вашего
высочества!..
     "Мне твое ручательство и не нужно,  фигляр ты этакий, - подумал великий
князь.  -  Мне нужно сейчас два верных полка, с которыми я войду в столицу и
усмирю все эти бунтующие толпы солдат и рабочих. Но где взять эти два полка?
Ведь петроградский гарнизон разложился полностью".
     Добрым взглядом Михаил Александрович оглядел собравшихся. Гучков сделал
просительный жест.  "Этот,  наверное, тоже будет призывать меня отречься", -
подумал великий князь,  но слово Александру Ивановичу дал. Вопреки ожиданиям
Гучков заговорил о том,  что для пресечения смуты необходимо принять престол
и начинать наводить в государстве порядок.
     "Вот это да!  - промелькнуло в мозгу у Михаила. - Я его опасался, а как
разумно он говорит!"
     Из  присутствующих  деятелей  оставался  один  Шульгин.  "Этот-то  ярый
монархист  наверняка  поддержит мое  восхождение на  трон!.."  -  успокоился
великий князь,  но  снова ошибся.  С  первых же слов тот как бы подвел итоги
заседанию:
     - Обращаю внимание вашего высочества, что те, кто должен был быть вашей
опорой  в  случае  принятия  престола,   то  есть  почти  все  члены  нового
правительства,  этой опоры вам не  оказали...  Можно ли опереться на других?
Если нет, то у меня не хватает мужества советовать вашему высочеству принять
престол...
     - Я хочу подумать полчаса.  -  Михаил Александрович поднялся,  высокий,
тонкий, затянутый в гвардейский мундир.
     Керенский подскочил к нему:
     - Ваше высочество...  Мы просим вас... чтобы вы приняли решение наедине
с  вашей совестью...  не  выслушивая кого-либо из  нас...  или других лиц...
отдельно...
     Министр юстиции явно намекал на супругу великого князя, имевшую на него
большое влияние.
     Михаил Александрович понял подтекст, улыбнулся беспомощно:
     - Графиня Брасова осталась в Гатчине...
     Брат царя удалился в  кабинет князя.  В  салоне все  вскочили со  своих
мест,  переместились и  разбились на  группки.  Керенский переходил от одной
группки к  другой,  словно он был здесь хозяин и это -  не совещание лидеров
"общественных" сил, а банальный прием.
     Около двенадцати часов дня великий князь вступил в  салон и остановился
в центре его. Господа замерли кто где стоял.
     - При этих условиях я не могу принять престола,  потому что... - Михаил
не  договорил  и  заплакал.  Снова  Керенский,  словно  выражая  мысли  всех
присутствующих, рванулся к нему и затараторил:
     - Ваше  императорское высочество...  Я  принадлежу  к  партии,  которая
запрещает  мне...  соприкосновение с  лицами  императорской  крови...  Но  я
берусь...  и буду это утверждать... перед всеми! Да, перед всеми!.. Что я...
глубоко уважаю... великого князя Михаила Александровича!..
     Он  стал  пожимать  руку  Михаилу.  Тот  вырвал  свою  длинную  ладонь,
повернулся  и  с  заплаканными глазами  вышел.  Господа  политики  принялись
обсуждать  проект  отречения.  Вошла  княгиня  Путятина  и  пригласила  всех
завтракать.
     Около четырех часов дня  собрались в  том  же  салоне,  где  было много
ковров и мягких кресел.  На изящный столик с бронзой положили листок бумаги.
Длинный худой гвардейский офицер с  лошадиным лицом устроился на стуле подле
него. Перекрестился, взял стальное перо, подписал... Трехсотлетняя монархия,
начавшаяся  Михаилом,  формально  закончилась  также  Михаилом,  считавшимся
императором семнадцать часов.

     ...Через полчаса по всему Петрограду на афишные тумбы,  на стены домов,
на пустые витрины закрытых лавок расклейщицы стали налеплять белый лист,  на
котором самым крупным шрифтом типографий было напечатано:
     "Николай отрекся в пользу Михаила, Михаил отрекся в пользу народа"...


                   60. Петроград, начало марта 1917 года

     Кэтти  отчаянно звонила  Монкевицу,  но  телефон молчал.  Она  пыталась
дозвониться ему на службу,  но ей сказали,  что сегодня его в присутствии не
было. Беспокойство овладело ею. Неужели время потрачено впустую? Это было бы
так несправедливо.
     У  нее были ключи от  квартиры Монкевица.  Смутная догадка о  том,  что
случилось непоправимое,  переросла в  уверенность.  В  последние дни он  был
таким мрачным и задумчивым.
     Кэтти приехала на Большую Конюшенную,  где в доходном доме жил генерал.
Торопливо поднялась по лестнице,  открыла квартиру и сразу поняла все.  Окна
были наглухо зашторены.  В  квартире царил полумрак.  В  гостиной на  ковре,
пропитанном кровью,  лежал мертвый Монкевиц. Она не закричала, не заплакала,
хотя ей  было безумно жаль его.  За эти месяцы она настолько вжилась в  роль
любящей и преданной женщины,  что почти поверила в это сама.  Возможно,  она
полюбила бы  его по-настоящему.  Но это была игра,  поэтому она не допускала
его к своему сердцу.
     Она  знала,  что не  должна оставлять следов.  Белый конверт привлек ее
внимание,  она  обошла ковер,  дотянулась до  стола и  взяла его.  Бросила в
сумочку. Окинув взглядом комнату и посмотрев последний раз на покойного, она
вытерла ручку  двери платком,  дабы  не  оставить никаких следов,  и  быстро
выбежала на улицу.  Слава богу,  прислуга у Монкевица была приходящая, и она
еще не побывала в квартире.
     Кэтти  шла,   не  разбирая  дороги.   Но,  увидев  свободную  пролетку,
остановила ее  и  скоро была дома.  Тут она дала волю слезам.  Еще не  читая
письма,  она  знала его  содержание.  Это  она заманила его в  ловушку,  как
заманивала раньше и других, это она повинна в его смерти.
     Она   проклинала  свою  работу,   которой  когда-то   так  гордилась  и
восхищалась.  А  теперь с  уходом из жизни Николая что-то оборвалось внутри.
Такого сильного, нежного чувства со стороны мужчины к себе она не испытывала
никогда. Она обокрала самое себя. Ей нет оправдания.
     Открыв сумочку,  она  вынула письмо,  и  слезы снова полились из  глаз.
Письмо было адресовано ей.  Значит, в последние минуты жизни он думал только
о ней.  "Кэтти,  родная, - писал Монкевиц. - Ты самый дорогой мне человек на
свете.  Я ухожу из жизни с мыслью о тебе и о ребенке, который скоро появится
на свет.  Я  виноват перед вами обоими.  Но дальше я так жить не могу.  Я не
смогу  стать  предателем Родины и  чувствовать себя  после  этого  честным и
порядочным человеком.
     Берегись Нокса. Он не тот, за кого себя выдает.
                                                                   Николай".

     Прочитав письмо,  Кэтти положила его в конверт,  вытерла мокрое от слез
лицо и стала думать, что ей сказать Ноксу.
     Через два  часа  она  стояла перед шефом в  его  апартаментах гостиницы
"Европейская". Она обрела прежнюю уверенность и спокойствие. Ее голос звучал
четко:
     - Наш друг Монкевиц застрелился, мистер Нокс. Я сделала все, что могла.
Но у русских - странная психология. Если им приходится выбирать между личным
счастьем,  крупным счетом в  банке и  родиной,  то  они  почему-то  выбирают
последнее.  Даже в  дни  такого переворота,  как сейчас.  Так случилось и  с
бедным Монкевицем.
     - Не  огорчайся,  Кэтти,  -  с  легкой досадой пощипал свой ус Нокс.  -
Благодаря твоей  работе мы  вышли  теперь на  нужного нам  человека и  будем
разрабатывать его. Не оставил ли Монкевиц посмертного письма или записки?
     Кэтти молча подала Ноксу. Ей не хотелось этого делать. Любовь Монкевица
была чем-то настоящим в ее жизни. Прочитав письмо, Нокс бросил его на стол и
облегченно вздохнул:
     - Слава богу,  что ты пришла туда первая.  Теперь все нити оборваны,  и
никто не узнает,  что он был связан снами.  Ты заслуживаешь отдыха, дорогая.
Да  тебе и  небезопасно здесь оставаться.  Поезжай в  Лондон или  в  Париж и
немного повеселись.  В  дальнейшем мы свяжемся с тобой.  -  Нокс открыл ящик
стола, вынул пачку банкнотов и протянул ее Кэтти.


                 61. Северный фронт, начало марта 1917 года

     Дивизия,  в  которой  служил  поручик Федор  Шишкин,  после  неудачного
наступления у  мызы Олай в  конце декабря больше не  воевала.  Она  стояла в
резерве,  потом  ее  перебрасывали на  грузовых  автомобилях в  помощь  6-му
корпусу у озера Бабит. Теперь она снова оказалась на том же самом месте, где
готовилась к  наступлению.  Даже блиндаж командира батальона был  занят,  по
случайному совпадению,  самим подполковником Румянцевым.  Единственное,  что
прибавилось за  это время в  нынешнем расположении дивизии,  -  просторный и
сухой блиндаж, который офицеры тут же превратили в офицерское собрание.
     Место  стоянки оказалось теперь уютным и  спокойным.  Немцы  находились
далеко.  Большой лес,  на краю которого стоял батальон Румянцева,  был густо
заселен различными частями.  Здесь находился и первый полк,  в памятную ночь
отказавшийся идти  в  наступление.  Офицеры  разузнали,  что  тогда  полтора
десятка  зачинщиков  смуты  были  расстреляны,   человек  тридцать  получили
каторгу,  а  остальные должны были  искупать свою вину самым тяжелым трудом,
строя  окопы и  блиндажи,  прокладывая дороги и  делая всю  остальную черную
работу.  Первый полк  больше не  посылали на  позиции,  в  боевое дежурство.
Другим полкам из-за  этого приходилось дежурить чаще.  Но немцы не проявляли
особой  активности.  Ходили слухи,  что  некоторую часть  своих  войск  они,
воспользовавшись затишьем, переправили на Западный фронт.
     Из   Петрограда  доходили  все   более  тревожные  вести.   Говорили  о
забастовках, о мятежном настроении.
     Шишкин заметил,  что  и  с  солдатами стало  что-то  твориться.  Вот  и
сегодня, подав ему завтрак, денщик Прохор завел странный разговор:
     - А я так скажу,  - бубнил Прохор как будто себе под нос, но так, чтобы
его слова были слышны и поручику, - воевать нам никак невозможно...
     - Ты что там гундосишь? - спросил его Шишкин.
     - Так вот я  говорю:  воевать нам теперь невозможно,  -  ответил Прохор
быстро, как будто только и ждал этого вопроса. - Потому как выдохся народ.
     Федор  изумился  его  смелости  и   решил  объяснить  денщику  истинное
положение вещей:
     - Разве мы одни можем кончить войну? Ведь мы же связаны с союзниками...
Нас во всех краях предателями назовут, изменниками своему слову...
     - Ежели союзникам есть  свой  антирес,  пущай они  с  германцем сами  и
воюют,  -  стоял на своем Прохор. - А нам антиресу никакого нету... А правда
сказывали надысь, что Гришку-то Распутина князья-дворяне за то убили, что он
супротив войны  был  и  государя-ампиратора сильно жалал  с  ерманским царем
помирить?
     Федор  изумился столь  лестной для  бывшего конокрада интерпретации его
политических достоинств и  как  мог  постарался рассеять ореол Распутина как
народного заступника.  Но  все это было очень неожиданно.  Какие-то  события
явно назревали и носились в воздухе.
     Отзанимавшись со  своей  ротой  -  он  был  за  командира,  выбывшего в
последнем  наступлении,  Федор  отправился  обедать  в  блиндаж  офицерского
собрания.  Он  ожидал здесь увидеть,  как всегда,  пульку,  но застал господ
офицеров в  крайнем возбуждении и  без карт.  Они оставили недоеденными свои
порции  супа  и  столпились вокруг  только что  прибывшего из  Петрограда из
недельного отпуска прапорщика Козлова. Толстый и обрюзгший не по возрасту от
злоупотребления крепкими напитками,  прапорщик гостил у своего брата,  члена
то  ли  партии эсэров,  то  ли  эсдеков.  "Худышка Глеб",  как  его в  шутку
прозвали,  с упоением рассказывал о том,  что он видел и слышал в Петрограде
на прошлой неделе.  Он сыпал словами "эсер",  "эсдек",  "кадет", "трудовик",
"октябрист" и  другими  мало  известными в  офицерских собраниях  терминами.
Господа офицеры во  все уши слушали рассказы прапорщика,  хотя и  не  совсем
понимали  новые   словечки,   которые  вдруг  стали  теперь  прибавляться  к
устоявшимся  понятиям:   Временный  комитет  Государственной  думы,   старое
крамольное название 1905 года - Совет - стало почти правительственным: Совет
рабочих  и  солдатских депутатов фигурировал в  рассказах Козлова  наравне с
Думой,   государем  императором  и   начальником  Особого   военного  округа
Хабаловым.  Причем  оказалось,  что  Хабалов не  смог  собрать даже  прочной
военной  силы  численностью до  батальона  из  ста  с  лишним  тысяч  солдат
петроградского  гарнизона.   Все  это  путалось  в   головах  подполковника,
капитанов,  поручиков,  а  Козлов все говорил,  говорил.  Никто ни в  чем не
разобрался,  тем  более что не  поступало никаких еще официальных известий и
приказов. На всякий случай самые неустойчивые из господ офицеров предпочли в
этот вечер хорошенько надраться.
     Несколько дней продолжалась полнейшая неизвестность.  Высшее начальство
молчало,  газет и писем не поступало, но солдатский телеграф принес, видимо,
какие-то известия. Нижние чины были возбуждены, смотрели на офицеров угрюмо,
прыти  в  исполнении  приказаний  не  проявляли.  Потом  телефонные  провода
принесли потрясающую весть, переданную станцией Ставки из Могилева в войска:
государь император отрекся в  пользу  сына,  регентом назначен великий князь
Михаил Александрович.
     Кое-кто из офицеров решил объяснить это своим солдатам,  но, оказалось,
те  уже  знали  о  принудительном отречении Николая Второго.  Только  решили
присягать Алексею,  как наутро появилось извещение, что отречение состоялось
в  пользу Михаила.  "Слава богу,  не  присягали зря!"  -  решил подполковник
Румянцев.  Он приказал назавтра построить с утра батальон для присяги новому
императору.
     Офицерам кандидатура Михаила была довольно симпатична.  Все знали,  что
он был в  опале у  своего брата из-за истеричной царицы и своевольно женился
на красивой женщине,  пожертвовав карьерой.  Слышали также, что когда он был
командиром гусарского полка,  то  держал себя  с  офицерами просто,  нос  не
задирал.   В  попойках  был  силен.  "Это  у  него  наследственные  качества
Романовых", - утверждали остряки в офицерских собраниях.
     С  утра солдат построили в  каре на большой поляне,  полковой священник
надел парадную ризу и  приготовил Библию,  но  в  последний момент церемонию
отменили. Пришло новейшее сообщение: "Великий князь отрекся в пользу народа,
предоставив Учредительному собранию решить вопрос о  новой форме правления в
России".  Никто не понял, что это такое - Учредительное собрание. Но весть о
том, что самодержавная власть пала, проникла в сознание каждого.
     Утром   четвертого   марта   полковому   адъютанту   Глумакову   пришло
распоряжение из  штаба  12-й  армии выслать на  следующий день  выбранных от
полка  трех  делегатов на  парад в  Риге  по  случаю свержения самодержавия.
Следовало избрать одного офицера и двух солдат.
     Объявили ротным,  те по команде спустили приказание вниз, солдатам дали
полчаса на размышление,  а  господа офицеры в  это время собрались у  штаба.
Неожиданно для Федора Шишкина его выбрали делегатом от офицеров.
     Солдат снова построили на  большой поляне,  и  полковник сказал сухую и
казенную  речь  о  происшедшей революции и  о  свержении "государя-батюшки".
Сожалеющих по  этому  случаю не  оказалось.  Полк  дружно грянул "ура!".  На
удивление офицерам,  которые ожидали своего  рода  базара во  время  выборов
солдатских  представителей,   быстро  и  организованно  по  ротам  выдвинули
кандидатуры одних и  тех  же  людей:  стрелка Косорукова из  роты  Шишкина и
пулеметчика, младшего унтер-офицера Поскребышева - от 6-й роты.
     На следующее утро поезд,  посланный из Риги,  собирал делегатов частей,
стоящих близ железной дороги.
     Большой и красивый город был весь расцвечен красными флагами, по чистым
и  богатым улицам переливалась оживленная толпа,  в которой серые солдатские
шинели составляли значительную часть.  Настроение рижан  и  солдат мгновенно
передалось и вновь прибывшим.  Шишкин летел по широкому бульвару,  словно на
крыльях,  за  ним  еле  поспевали высокий  и  худой  Косоруков и  маленький,
кругленький Поскребышев.  Шишкину хотелось поскорее прийти в центр города, к
собору,  где  был  назначен сбор  представителей от  частей и  где,  как  он
полагал, состоятся главные торжества.
     По дороге какие-то молодые люди с  глазами,  полными восторга и  света,
прикололи им  красные ленточки на  лацканы шинелей,  а  офицеру даже  надели
большой красный бант на рукав.
     Воспользовавшись приятной остановкой, Косоруков обратился к Шишкину.
     - А  наши окопники,  ваше благородие,  сидят как мыши в  норе и  ничего
етого не знают! Как бы им хоть кусочек светлой радости донесть!
     - Вот вернемся, и донесешь, Михаил! - ответил ему Шишкин.
     - Да-а!  -  протянул снова Косоруков. - А у нас в роте вот так - душой,
как здесь, чтобы под пение гимнов таких, - и не поняли еще революцию!..
     Федор,   слушая  заботу  солдата,  подумал,  что  не  случайно  Михаила
выдвинули в  делегаты.  Видно,  стрелок был  добрым и  отзывчивым человеком,
болевшим чужой болью,  как  своей.  Что он  был хр