прохладе под брезентами вершили
свои дела.
     Три  авто,  на  первом  из  которых узнали  главнокомандующего фронтом,
вызвали больше переполоха,  чем произвело бы появление кавалерии противника.
Все забегало,  засуетилось.  В  разные концы помчались нарочные верхом и  на
мотоциклетках.  Опытный  шофер  главнокомандующего держал  к  крыльцу самого
большого дома,  где,  предположительно,  разместился начальник корпуса.  Он,
однако, ошибся. В доме стоял штаб соединения.
     Встречать Брусилова -  ибо никто из сибиряков не сомневался в  прибытии
"самого" - вышел начальник штаба и бывшие с ним офицеры. Среди них Сухопаров
с  радостью увидел старого знакомца -  чернобородого артиллериста Мезенцева.
Полковник тоже приметил Сергея Викторовича,  но  решил и  вида не подавать о
старой взаимной симпатии.  Ему не ясно было,  как Сухопаров оказался в такой
близости с  генерал-адъютантом?  И  не  означает ли  это,  что по  неписаной
субординации Генерального штаба  подполковник,  если  он  теперь причислен к
чинам,  близким к главнокомандующему, сделался начальником над ним, строевым
полковником Мезенцевым?
     Авто  остановилось,  принеся с  собой  шлейф  белой пыли.  Когда облако
рассеялось,  Брусилов оказался уже на земле,  а Сухопаров -  в двух шагах от
Мезенцева.  Офицеры невольно потянулись друг к  другу,  хотя все  остальные,
кроме главнокомандующего,  замерли по стойке "смирно".  Генерал-майор сбежал
по  ступеням Брусилову навстречу и  отдал  рапорт.  Доложил,  что  начальник
корпуса генерал-лейтенант Елчанинов сейчас на перевязке в лазарете, но скоро
явится.
     - Почему  не  сообщили о  ранении Елчанинова?  -  внешне сурово,  но  с
ласковым светом глаз, означавшим прощение своевольникам, спросил Брусилов.
     - Легкое ранение осколком случайного снаряда...  -  пояснил генерал.  -
Его превосходительство запретил и говорить о таком пустяке...
     Брусилов собрался войти в  дом,  но краем глаза заметил теплоту встречи
Сухопарова  и   Мезенцева.   Подполковник  немного   растерянно  смотрел  на
командующего,  не зная, следовать ли ему за генералами или можно остаться на
улице. Алексей Алексеевич подозвал Сухопарова к себе и по-отечески сказал:
     - Вижу,  что встретил старого друга... В живых... Хочешь отпуск на день
- разрешаю! Догонишь меня завтра утром в штабе 39-го корпуса...
     Сухопаров и Мезенцев обрадовались, как мальчишки, получившие вакации.
     - Сейчас же  едем ко  мне в  дивизион...  -  не  спрашивая друга о  его
желании,  сказал Мезенцев. Оказывается, за углом дома, у коновязи его ожидал
адъютант с двумя лошадьми.
     Сухопаров нередко выезжал из  Петрограда на фронты.  В  последнее время
ему  приходилось отмечать резкое  падение  боевого  духа  войск,  дисциплины
нижних чинов,  растущее дезертирство и озлобление солдат. Так было у Эверта,
так было у Куропаткина.  Сейчас, за время пребывания в армиях Брусилова он с
удивлением  обнаружил,  что  здесь  этого  почти  не  замечалось.  Казалось,
железная  воля  командующего все  подчинила  делу  разгрома  германцев и  не
оставляла места унынию и бездеятельности, губительных для настроения солдат.
С другой стороны, думалось генштабисту, сравнительное благополучие положения
на брусиловском фронте могло происходить и от его отдаленности от Петрограда
и  Москвы.  Именно  в  промышленных  центрах  России  особенно  сильна  была
революционная агитация против войны и самодержавия.
     В  четверть часа офицеры доскакали до  села Киверцы,  где стал на отдых
мортирный дивизион полковника Мезенцева.  Сухопаров еще раз поразился умению
русского  солдата  обживать  любую   мало-мальски  продолжительную  стоянку.
Мастеровитые  артиллеристы  соорудили   подле   своих   просторных  палаток,
напомнивших силуэтом средневековые боевые шатры,  деревянные высокие качели.
Высокие тесовые навесы со  столами и  лавками красовались рядом  с  полевыми
кухнями...
     На качелях вовсю веселились молодые солдаты с деревенскими молодками, а
дожидавшиеся  своей  очереди  кавалеры  покрикивали  на  них,  чтобы  скорее
освобождали  места.  Все  вместе  слегка  напоминало  довоенную  деревенскую
ярмарку.  Впечатление о ней дополняли с десяток солдат-лаптеплетов,  которые
под деревом соревновались в своем искусстве, окруженные толпой зрителей.
     Офицерские палатки,  среди них и  брезентовый шатер полковника,  стояли
чуть в  стороне,  на опушке буковой рощи.  На земле у  входа в  командирскую
палатку кипел  огромный самовар.  Офицеры спешились.  Мезенцев откинул полог
шатра и пригласил гостя в свой мягкий дом.
     - Располагайтесь,  Сергей Викторович, а я распоряжусь по хозяйству, как
в добрые старые времена... - пошутил полковник.
     Сухопаров огляделся внутри палатки.  Обстановка была почти спартанской.
Походная  кровать  застелена пледом,  окованный железом  казенный  сундук  с
документами и  деньгами.  Другой,  попроще -  видимо,  с имуществом хозяина.
Чисто выскобленный деревянный стол на козлах.  Вокруг него - диссонирующие с
обстановкой типично немецкие мягкие кресла.
     Вошел Мезенцев и перехватил взгляд подполковника.
     - Господин инспектор Генерального штаба,  разрешите доложить, - шутливо
начал хозяин. Сухопаров с улыбкой оборотился к нему.
     - Взято взаимообразно в  немецкой колонии,  разбитой моими гаубицами...
Кирпичные  дома  фольварка  австрийцы  превратили  в  маленькую  крепость  и
поливали  оттуда  нашу  пехоту  из  пулеметов...  Вообще-то  мы  не  балуем,
имущество населения не  грабим и  женщин не  насилуем.  Не  то что немцы.  У
супостата  грабеж   ведется  организованно:   все   ценное  захватывается  и
отправляется в тыл, причем не брезгуют этим даже офицеры...
     - А как у нас? - поинтересовался Сухопаров.
     - У  нас грешат изредка только казаки...  Им  есть на  чем возить чужое
добро, - пояснил полковник. - Конечно, не громоздкое... Недавно пострадал от
них  городок  Тысменица,  но  население упало  в  ноги  командующему армией.
Лечицкий  наказал  греховодников  и   издал  приказ,   в   котором  запретил
"приобретать у населения товары без уплаты стоимости таковых".
     - Изящная формулировка!.. - улыбнулся Сухопаров.
     Приятели расположились в  креслах,  денщик внес  кипящий самовар и  все
принадлежности для  чайной  церемонии.  Мезенцев  выразительно посмотрел  на
солдата,  тот  исчез  на  мгновение и  вернулся с  парой  бутылок коричневой
жидкости.
     - Местные шинкарки называют это пойло коньяком...  -  пояснил хозяин. -
По цене-то оно похоже, а вот по вкусу...
     - За встречу!  -  подняли офицеры стопки.  Сухопарову обожгло горло,  а
Мезенцев как ни в чем не бывало только крякнул и запил колодезной водой.
     - Что нового в Петрограде?  -  поинтересовался полковник.  - До нас тут
доходят разные слухи... - неопределенно покрутил он рукой в воздухе.
     - Не очень ладно у нас в столице...  -  протянул Сухопаров,  а про себя
подумал,  можно ли откровенничать с человеком,  хотя и симпатичным,  но,  по
существу,  не близким знакомым. Осторожность и рассудительность были чертами
характера Сергея Викторовича. Однако общее критическое настроение офицерства
по отношению к высшим сферам захватило и его.
     Хитрый сибиряк понял его правильно и  не стал сразу допытываться о том,
что его интересовало.  "Попривыкнет и все расскажет сам!" -  решил Мезенцев.
Вслух он задал лишь вопрос, волновавший его со времени отъезда из Петрограда
в действующую армию.
     - Как поживает Анастасия Петровна?
     - Преотлично!  -  оживился Сухопаров.  -  Ей  выпало  большое  счастье:
Алексею  удалось бежать  из  австрийской тюрьмы  буквально за  два  часа  до
расстрела. На этих днях должен прибыть в Петроград...
     Мезенцев испытывал сложные чувства,  слушая гостя.  Он и обрадовался за
товарища,  что  ему  удалось  вырваться  из  лап  смерти.  И  порадовался за
Анастасию,  дождавшуюся мужа.  Вместе  с  тем,  к  стыду  своему,  испытывал
сожаление о  том,  что теперь Анастасия становится еще более далекой,  а его
любовь -  совсем ей ненужной.  Как всякий безнадежно влюбленный, он надеялся
на  чудо.  Не  желая  зла  Соколову,  Мезенцев вовсе  не  задумывался о  его
возвращении.
     - А как же удалось ему бежать? - возник теперь у него вопрос.
     - О-о! - с восторгом протянул Сухопаров. - Если бы эту историю придумал
какой-нибудь Конан-Дойль,  то  ему никто бы не поверил!..  А  дело сделалось
просто,  как  репка.  Наши  чешские  соратники уговорили тюремного капеллана
помочь русскому герою. Священник согласился разыграть историю, будто Соколов
оглушил его,  когда  пастор  пришел исповедовать заключенного в  ночь  перед
казнью, переоделся в костюм капеллана и был таков!
     - Так это уже второй побег Алексея? - уточнил Мезенцев.
     - Именно так, - подтвердил подполковник. - А сколько ценных сведений он
переслал  нам,  пока  находился  в  Чехии  и  Австрии!  Первые  сообщения  о
подготовке  германцами Горлицкого наступления поступили  именно  от  него  и
чешских друзей...
     Выпили за Соколова и его удачу. Потом - за чешских и словацких борцов.
     - Славянские  части  австрийской  армии  редко-редко  оказывают  слабое
сопротивление...  - высказал свои фронтовые наблюдения Сухопаров. - Большими
массами они сдаются в плен, иногда вместе с офицерами. Многие чехи и словаки
идут в  плен для того,  чтобы с  оружием в руках воевать против Габсбургской
монархии...
     - Что-то я не знаю о чехословацких полках... - проворчал артиллерист.
     - Только  недавно  Ставка  и   Генеральный  штаб   пришли  к   согласию
относительно формирования Чешской дружины -  войска, о котором так мечтали и
киевские чешские старожилы, и чехи, перешедшие к нам во время войны... Месяц
назад был разрешен набор добровольцев из лагерей военнопленных, но при дворе
на  чехов  смотрят  как  на  непослушных и  мятежных  подданных австрийского
императора,  а чешской национальной армии отнюдь не симпатизируют, - поведал
подполковник сложную  ситуацию,  в  которую  попали  чешские военнопленные в
России.
     - А  чему вообще сочувствует этот двор?!  -  вырвалось у  Мезенцева.  -
Наверное, одному Распутину и его немецким прихвостням! У нас солдаты открыто
стали говорить после того,  как император возложил на себя орден Георгия 4-й
степени: "Царь - с Егорием, а царица - с Григорием!.."
     - По  моим  наблюдениям,  слухи  о  Распутине  весьма  преувеличены!  -
возразил Сухопаров.  - Кто-то нарочно разлагает тыл, компрометируя верховную
власть... Слухи, слухи, слухи - даже в речах думских ораторов и на страницах
газет...  Говорят о  шпионстве царицы,  Распутина...  Не знаю,  я  не вхож в
придворные сферы,  но вижу по сводкам интендантства,  что в России появилось
теперь и обмундирование,  есть и продовольствие, но дезорганизуются - словно
по   какому-то   приказу   свыше   -    и   железнодорожные   сообщения,   и
продовольственное снабжение Петрограда, других центров промышленности. Везде
царит недовольство, неразбериха...
     - У нас, в действующей армии, мнение вполне определенное: государь не в
состоянии навести порядок не  только в  России,  но  и  в  своей собственной
семье!  -  с  вызовом посмотрел Мезенцев на петроградца.  Из слов Сухопарова
артиллеристу показалось,  что гость оправдывает царя и царицу. - "Земля наша
богата, порядка в ней лишь нет!" - это еще в летописях сказано.
     - Воистину так!  - отозвался Сергей Викторович и ответил ему цитатой из
стихотворения Алексея Константиновича Толстого,  которое было в  тот  год на
многих устах:
     - Оставим лучше троны,  к министрам перейдем.  Но что я слышу? стоны, и
крики, и содом!..
     Оба невесело рассмеялись,  вспоминая острые строки, написанные Алексеем
Константиновичем Толстым  в  шестидесятых годах  прошлого века,  но  ставшие
особенно  злободневными  в   России  тысяча  девятьсот  шестнадцатого  года.
"Коньяку" больше не хотелось, налили крепкого чая.
     - Как сейчас в Петрограде? - снова поставил свой вопрос Мезенцев.
     - Прошлой  зимой  было  очень  худо,   -  обстоятельно,  прихлебывая  с
удовольствием  чай,   начал  Сухопаров.  -  Жестокие  морозы,  недостаток  и
отчаянная дороговизна продуктов и дров отразились на настроении гражданского
населения.  Теперь на всех торговых улицах у лавок вьются длинные змеевидные
"хвосты" очередей.  Обыватели так и  выражаются -  идти в сахарный,  мучной,
масляной "хвост"...  Еще новое слово появилось - "виселики"... Это пассажиры
трамваев, которые не смогли взобраться внутрь вагона и висят, словно брелоки
на часах, на ступеньках...
     - Почти "висельники"! - фыркнул Мезенцев.
     - Даже на военных заводах частые стачки,  -  продолжал подполковник.  -
Полиция  ничего  не  может  поделать  с  забастовщиками,  и  запасные полки,
расквартированные в  Петрограде,  состоят  почти  сплошь  из  тех  же  самых
рабочих, мобилизованных в армию из-за политической неблагонадежности...
     - Да-а...  -  протянул задумчиво Мезенцев,  -  с маршевыми ротами к нам
приходят и  агитаторы...  Да  и  своих большевиков у  нас тоже хватает...  -
вспомнил он Василия. - Впрочем, наши собственные большевики - ничего не могу
сказать -  образцовые и  храбрые солдаты,  грамотные,  развитые...  У меня в
дивизионе есть один такой -  он уже до старшего фейерверкера дослужился, два
Георгиевских креста получил... Ну, а следить за его образом мыслей - дело не
мое,  а полевой жандармерии... Кстати, он достаточно умен и осторожен, чтобы
не давать жандармам улик...  А как же все-таки Распутин?  -  помолчав, снова
вернулся артиллерист к наболевшему вопросу.  -  Говорят,  он похвалялся, что
спит с великими княжнами...
     - Дался  вам  этот  богомольный  аферист!   -   брезгливо  скривил  рот
Сухопаров.  -  Гораздо страшнее,  что в  Ставке не умеют и  не хотят воевать
всерьез,  что  министры один бездарнее другого,  что верховная власть теряет
весь  свой  авторитет,   а  государь  не  занимается  ни  делами  армии,  ни
гражданскими... Все это заставляет задать вопрос - куда мы идем?
     - А  действительно -  куда?  -  Мезенцев налил полный стакан "коньяка",
выпил залпом и  продолжал,  не переводя дух:  -  К мятежу?  Или к дворцовому
перевороту,  о  котором поговаривают в офицерской среде и даже в гвардии?  А
может быть, и к революции, как оно было после русско-японской войны?
     Куда мы идем?  -  снова вопросил он. Его глаза налились кровью. - Снова
стрелять в народ,  как это было в девятьсот пятом?  Усмирять восставших?  Но
теперь армия не та...  Я это хорошо вижу,  чувствую,  наконец... А если наши
"серые герои" пойдут не против восставших рабочих,  а  вместе с  ними?!  Что
будет? Что будет!.. - схватился он за голову и заскрежетал зубами.
     Сухопаров так и  не  понял,  хмель ли  овладел полковником,  или он так
остро  воспринимал толчки  народного гнева,  которые глухо  прокатывались по
всей огромной империи.  В  забастовках лета четырнадцатого года в Петербурге
опытный  генштабист  и  сам  чувствовал  приближение  грозных  революционных
событий.  Но  начало  войны,  вспышка  шовинистическо-патриотических  чувств
городских  обывателей словно  отодвинули в  сторону  народное  недовольство.
Теперь оно снова кипело и  бурлило везде -  в армии,  в столицах,  в рабочем
классе, крестьянстве и в средних сословиях.
     Подполковник  Генерального  штаба,   один   из   руководителей  военной
разведки,  Сухопаров знал многое из того, о чем фронтовой артиллерист не мог
и догадываться.  Так, в совершенном секрете контрразведка, с которой по роду
работы  был  связан генштабист,  готовила периодически сведения для  высшего
руководства  империи  о  настроениях в  армии.  Обстоятельно,  с  российской
чиновной дотошностью,  фельджандармы раскладывали по графам табели о рангах,
начиная  с  нижних  чинов  военного  ведомства,   как  именовались  солдаты,
настроения, почерпнутые из переписки, разговоров, допросов...
     Уже давно в таких сводках сообщалось, что среди нижних чинов "нарастает
желание скорее кончить войну". Сухопаров видел, что пропасть между офицерами
и солдатами,  существовавшая и в мирное время, теперь все более расширяется.
Солдаты хотели мира,  а  офицеры -  продолжения войны  до  полной победы над
германцами. Но из сводок явствовало, что и у офицерского корпуса отношение к
правительству "самое отрицательное",  господа офицеры в  высших сферах видят
только  "измену  и  предательство".  Прочная опора  самодержавного режима  -
обер-офицеры  (от  прапорщика до  капитана),  штаб-офицеры  (подполковники и
полковники) и  даже генералитет дошли до  того,  что "высказывают мысли,  за
которые не так давно карали каждого, как преступника".
     Сухопаров,  так же как и  многие мыслящие люди,  ощущал глубокий кризис
самодержавного режима,  видел  его  проявления.  Однако армия  еще  жила  по
присяге,   хотя  в   ее  недрах  нарастало  напряжение,   чреватое  взрывом.
Спокойствие солдат на Юго-Западном фронте было обманчивым.
     Великие события надвигались на Россию.  Но сейчас, в июне шестнадцатого
года,  их лавина только зарождалась. Отдельные камешки вылетали то здесь, то
там.  Главная  же  масса  еще  не  двинулась в  свой  грозный  путь.  Начало
стремительного бега времени было еще впереди, но уже не за горами...


                       83. Петроград, июнь 1916 года

     Соколов проснулся рано утром и  не  мог больше заснуть.  До  Петрограда
оставалось еще часа три пути. Келломяки, Куоккала, Оллила и, наконец, первое
русское  название  станции  -   Белоостров.  В  вагон  вошли  таможенники  -
начиналась коренная территория Российской империи.  Здесь  чиновник в  форме
был воплощением государственной власти, а любой исправник и жандарм - высшим
начальством.
     У  господ  пассажиров -  Соколова  и  его  спутника -  не  оказалось ни
игральных карт,  ни спичек бенгальских, ни оружия духового, действующего без
пороха,  ни тростей,  палок,  чубуков с кинжалами,  шпагами и другим скрытым
оружием.  Все это было запрещено к ввозу в империю.  Таможенный офицер отдал
честь попутчикам и мирно удалился.
     Левашово,  Парголово,  Шувалово,  Озерки, - а сердце бьется все громче,
громче. Удельная, Ланская - сердце готово совсем выпрыгнуть из груди...
     Из Гельсингфорса Алексей дал Насте телеграмму и  теперь загадал -  если
жена встретит на перроне, то будет все хорошо.
     Финляндский вокзал!  Задолго до  него  Алексей опустил стекло в  купе и
высунулся,  рискуя получить в глаз крошку угля или пепла от паровоза.  Вот и
перрон...
     Внутреннее  напряжение  Соколова  передалось  глазам,   и   они   сразу
сфокусировали из всей большой толпы одну стройную,  знакомую, родную фигурку
в праздничном платье, с пестрым зонтиком. Все ближе, ближе!..
     Вагон еще  не  успел остановиться,  а  Алексей спрыгнул с  площадки как
мальчишка.  Настя  стояла прямо против него...  По  ее  счастливому лицу  из
сияющих глаз текли слезы.
     - Алеша! Алеша! - прерывисто шептали ее губы. Алексей обнял ее и крепко
прижал к себе. Она прильнула к нему. Это было страшно неприлично, особенно у
вагона первого класса,  но  они поцеловались!..  -  Какой ты стал...  совсем
серебряный!.. - прошептала Настя.
     - Здравствуй,  племянник!  -  раздался рядом еще  один знакомый женский
голос,  и  Соколов только теперь увидел рядом с  Настей такую милую и  такую
хорошую Марию Алексеевну. Он поцеловал тетушке руку.
     "Эх!  Надо было в  Гельсингфорсе озаботиться цветами и  для нее!"  -  с
сожалением отметил свою оплошность Алексей. Носильщик вынес тем временем его
вещи,  Соколов открыл сверток с  цветами.  Бутоны за ночь полураспустились и
сейчас были необыкновенно красивы.  Алексей преподнес цветы жене и извиняюще
повернулся к тетушке.
     - Все понимаю,  милый!  - шепнула ему Мария Алексеевна. - Не переживай!
Смотри, какая у нас красавица Настя!
     Алексей держал руку  Насти  в  своих и  никак не  мог  отвести глаз  от
любимой. Она была самой красивой