о.   В  большинстве  городов  империи  на  душу
населения стали выдавать по карточкам на неделю картофеля - 3 килограмма 300
граммов,  хлеба - кило восемьсот, мяса - 240 граммов, жиров - 70-90 граммов.
Одна  брюква была по-прежнему в  свободной продаже.  В  Австро-Венгрии царил
настоящий голод.
     Но  продовольственные затруднения страны никоим образом не  сказывались
на  жизни Главной квартиры германской армии,  которая теперь располагалась в
маленьком прирейнском курорте Бад-Крейцнахе.  Фельдмаршал Гинденбург, первый
генерал-квартирмейстер Людендорф и  некоторые чины  их  штаба  заняли уютную
виллу,  в  которой  некогда жил  кайзер  Вильгельм I,  основатель Германской
империи.  Кайзер Вильгельм Второй,  номинальный верховный главнокомандующий,
не пожелал оседлой жизни в ставке,  а в литерном поезде непрерывно сновал по
железным дорогам,  вдохновляя армии своими посещениями.  Спартанская жизнь в
тесноте вагона доставляла императору удовлетворение.
     Размеренность занятий в  Бад-Крейцнахе ничем не  отличалась от  Плесса:
тот же утренний кофе Гинденбурга и Людендорфа в восемь, короткая прогулка до
отеля "Ораниенгоф",  занятого под основные управления штаба. На пути к отелю
жители городка -  вышедшие на пенсию чиновники,  мелкие буржуа и приезжие, с
букетами живых  цветов  будто  случайно встречают своих  кумиров на  главной
улице.  Со  слезами на глазах и  восторженными речениями преподносят господа
цветы.  Наиболее респектабельные из  почитателей получают иногда приглашение
на завтрак в  час дня или на обед в восемь вечера.  Обеденные столы на вилле
руководителей ОХЛ*  ежедневно  ручками  милых  юных  дам  украшаются свежими
цветами.
     ______________
     *  От  немецкого обозначения верховного военного  командования (Oberste
Heeresleitung).

     Гинденбург и  в Бад-Крейцнахе не переутруждал себя работой.  В девять с
половиной  часов  Людендорф удалялся  в  штаб  готовить  вечернее  донесение
кайзеру,  а  фельдмаршал  оставался  выпить  рюмку  французского  коньяка  и
рассказать гостям всякие истории о войне 1870-1871 годов или о тех временах,
когда  он  командовал  ротой.  Его  мыслительные способности и  лексикон  не
отличались    богатством.    Гинденбург   вполне    довольствовался   такими
банальностями,  как: "Дела на Западе идут столь же хорошо, как на Востоке, а
на Севере - как на Юге. Правда, предстоит сделать еще многое, но врагам тоже
нелегко, а то, что преодолевает противник, мы-то уж наверняка преодолеем".
     Фельдмаршал,  еще при жизни обладавший гранитно-монументальными формами
фигуры и лица,  был столь простодушен и далек от политики, что изрек однажды
фразу,  показавшую его  истинное нутро:  "Война  для  меня  словно  целебная
ванна"... И в этой ванне, которая стоила народам морей крови и страданий, он
купался с утра до вечера.
     Деятельный и  энергичный "генерал с моноклем",  Эрих Людендорф,  так же
как и его шеф Гинденбург,  с ненавистью и возмущением воспринял весть о том,
что в Петрограде победили социал-демократы "максималисты", или - большевики.
"Г  унд  Л",  как  их  называли сотрудники,  искренне были уверены,  что это
ненадолго,  что  старый  порядок в  России  скоро  восстановится.  Но  своих
собственных социал-демократов,  которые не  способны были  даже справиться с
забастовками в  военной промышленности,  начавшимися с  апреля  семнадцатого
года,  Гинденбург и Людендорф стали презирать еще более решительно. Когда же
появились листовки группы  "Спартака" совершенно большевистского содержания,
военное командование забеспокоилось.  Разумеется,  основная работа выпала на
полицию.    Но    чтобы    преодолеть   симпатии    рабочего    сословия   к
забастовщикам-социалистам,  в  ход был пущен авторитет Гинденбурга:  от  его
имени проклинали всех, кто недостаточно упорно трудился на победу.
     Фельдмаршал решил даже вступить в  орден иоаннитов.  Это  средневековое
аристократическое братство  было  основано во  время  крестовых походов  для
ухода за ранеными рыцарями.  Потом оно почти угасло.  Теперь же, в начале XX
века,  оно  было  возрождено для  борьбы с  социал-демократами и  всяческими
еретиками,  подрывавшими священные  устои  монархии  и  порядка  в  империи.
Популярность  фельдмаршала  стояла  так  высоко,   что  сам  великий  кайзер
Вильгельм  Второй,   бывший  протектором  иоаннитов,  возвел  Гинденбурга  в
"почетные рыцари" спустя несколько дней после принятия в  члены,  хотя это и
являлось нарушением устава.
     Для  Людендорфа самое  возмутительное в  большевистской революции  было
разрушение офицерского корпуса.  Генерал,  назидательно подняв палец,  часто
повторял  своим  внимательным  слушателям-адъютантам  во   время  ежедневных
прогулок:
     "В России офицер утратил свое привилегированное положение,  господа! Он
лишился всякого авторитета.  Он не должен теперь иметь больше значения,  чем
простой рядовой,  а  вскоре его  права еще  больше умалятся,  он  лишится их
вовсе... В России многие одобрительно отнеслись к лишению офицеров их прав -
и   вот   теперь  Российская  империя  пожинает  эти   плоды.   Там   многие
недальновидны.  Они не хотят видеть,  что на авторитете офицера держится вся
армия и  любой мировой порядок и  что,  подрывая авторитет офицера,  они тем
самым расшатывают социальный строй всего мира..."
     Частенько мысль его делала зигзаг,  и он добавлял:  "Но я с нетерпением
жду, когда русское правительство обратится к нам с просьбой о перемирии. Нам
надо  иметь мирный договор,  ибо  те  перемирия,  которые устанавливаются на
Восточном  фронте  стихийно  русскими  дивизиями  и  армиями,   -   не  дают
возможности перебросить войска против Франции. Нам нужен прочный договор!"
     День  28  ноября,  когда  русский  главнокомандующий народный  комиссар
Крыленко   запросил   по   беспроволочному  телеграфу  германское  верховное
командование,   готово  ли  оно  к  переговорам  о  заключении  официального
перемирия,   стал   для   Людендорфа   почти   праздником   победы.   Первый
генерал-квартирмейстер немедленно ответил утвердительно.
     В тот же вечер, после обеда, "Г унд Л" обсудили в кругу своих ближайших
сотрудников требования, которые представитель Германии генерал Гофман должен
был  предъявить  большевистской  делегации  в  Брест-Литовске.  "С  русскими
следует быть  твердыми и  говорить языком победителя.  Подорвать их  пункт о
мире  без  аннексий.   Достигнуть  того,   в  чем  мы  весьма  нуждаемся,  -
территориальных уступок", - приказывал Гинденбург. Людендорф добавлял: "Мир,
лишь  гарантирующий  status  quo,   означал  бы,  что  мы  войну  проиграли.
Необходимо отнять у  России ее залежи каменного угля и  хлебные житницы,  то
есть Украину,  оккупировать и другие области,  дающие сельскохозяйственное и
промышленное сырье.  Превратить Польшу в  протекторат центральных держав,  а
русские прибалтийские провинции подчинить Германии".
     Фельдмаршал  подтвердил  мнение   своего  генерал-квартирмейстера.   Он
сослался на  заявление "Пангерманского союза" по поводу Прибалтики,  которое
решительно предостерегало от  каких-либо переговоров по поводу права народов
на  самоопределение.  Коротко Гинденбург разъяснил свою позицию:  "Нам нужна
Литва для обеспечения наших границ.  Она должна быть крепко прикована к нам.
Никакого  самостоятельного государства,  а  персональная  уния  с  Пруссией.
Курляндия -  dito*.  Обладание Эстонией желательно с военной точки зрения...
Да-да!  Я  хочу обеспечить в  следующей войне против России пространство для
маневра левого крыла германских войск!"
     ______________
     * То же самое (лат.).


                    96. Брест-Литовск, декабрь 1917 года

     Генерального штаба  генерал-майор  Алексей Алексеевич Соколов,  недавно
утвержденный  в  новой  должности  начальника  штаба  10-й  армии,   получил
неожиданное предписание из  Петрограда от наркомвоенмора Крыленко.  Генералу
Соколову надлежало выехать через согласованный пункт в германских позициях в
районе Барановичей в  Брест-Литовск и  стать одним из  военных экспертов при
делегации Советской России на  мирных переговорах.  Почти все  представители
уже проследовали в  Брест-Литовск из  Петрограда через Двинск.  Для Соколова
немцы сделали исключение и  назначили ему  пункт перехода позиций неподалеку
от  Ставки  бывшего  верховного главнокомандующего,  великого князя  Николая
Николаевича.
     Алексей с  легким  сердцем покинул старое  мрачное здание  семинарии на
окраине заштатного городка Молодечно,  где размещен был штаб армии.  Он  еле
выбрался по раскисшей от талого снега незамощеной улице к вокзалу.  В первом
же  поезде,   переполненном  солдатами,  самочинно  покидавшими  фронты,  он
добрался до Минска,  откуда его с относительным комфортом - поезд шел теперь
в сторону фронта, куда никто не рвался, - доставили почти к самым позициям.
     Трясясь в  повозке от  станции к  заранее обозначенному пункту на линии
фронта,  Соколов размышлял о только что увиденном.  Армии как таковой больше
не  было.  Крайнее разложение постигло ее после перенесенных потерь во время
июньских и июльских попыток наступления.  Материальная разруха тыла и полная
деморализация солдат видны были даже из окна вагона.  На передовых позициях,
где  давно  не  бывал штабной генерал,  его  поразили отвратительно грязные,
залитые водой окопы,  редкие посты плохо одетых и усталых солдат. В ожидании
германского офицера,  который  должен  был  встретить генерала  Соколова,  в
землянке  Алексею  был   предложен  солдатский  обед,   который  даже  самый
непритязательный человек не смог бы взять в рот.
     В   точно  назначенный  час  состоялся  переход  линии  огня.   Капитан
германской  армии  ждал  Соколова  у  германских окопов.  Русскому  генералу
завязали глаза и повели в тыл.
     Капитан отвез Алексея Алексеевича в Барановичи,  откуда в сопровождении
офицера германского генерального штаба русского эксперта поездом должны были
доставить в Брест-Литовск.
     Наутро он  уже высаживался со  своим спутником на дебаркадер Брестского
вокзала,  где их ждал автомобиль.  В  Бресте,  как и  в Минске,  лежал снег,
городишко был почти безлюден.  Несколько улиц со многими разрушенными домами
шли под прямым углом к  железной дороге,  они пересекались двумя бульварами,
на которых чернели крупные деревья.  "Летом, видно, здесь довольно тенисто",
- подумал Соколов,  с любопытством выглядывая из окна машины. Город проехали
не  останавливаясь.  Затем дорогу преградил мощный пояс колючей проволоки на
столбах.  Объявление на немецком и русском языках гласило: "Не подходить! За
нарушение - расстрел!"
     За проволокой, в нескольких сотнях сажен, поднимались из снежной целины
краснокирпичные  стены  Брестской  цитадели.  Характерные  башенки  украшали
ворота.
     Офицер  привез Соколова к  двухэтажному бараку номер  семь,  куда  была
определена  на  жительство  русская  делегация.  Германский  часовой  сделал
винтовкой "на  карул" при виде генеральских лампасов Алексея.  Новый эксперт
вошел внутрь, и первым, кого он встретил, был Михаил Сенин. Друзья обнялись,
но для взаимных вопросов и ответов пока не было времени.  Соколову следовало
идти  представляться председателю делегации Адольфу Абрамовичу Иоффе.  Иоффе
наскоро ввел  военного эксперта,  прибывшего после других,  в  курс  дела  и
познакомил его с остальными членами делегации,  коллегами-экспертами.  Сенин
оказался одним из них - экономическим советником главы делегации.
     После  утреннего чая,  за  которым  Соколов увидел  еще  одного  весьма
колоритного члена делегации - представительницу левоэсеровского ЦК Анастасию
Биценко,  Сенин увел Соколова к себе в комнату и вручил ему письмо от Насти.
Михаил еще в Петрограде знал,  что по рекомендации генерала Одинцова Соколов
станет военным экспертом делегации.  А Настя,  как вытекало из письма,  даже
раньше Михаила узнала,  что,  выполняя приказ отправиться в  Брест,  генерал
Соколов без единой минуты перерыва в службе из старой армии перейдет в новые
вооруженные силы,  создаваемые революционным народам. Это сообщение поразило
Алексея.  Он сам и не задумывался над тем, что начался совершенно новый этап
в его жизни.
     Узнав,  что Михаил видел Настю всего три-четыре дня тому назад, Соколов
принялся расспрашивать его о жене,  о том,  не трудна ли для женщины работа,
которой занята Настя в Смольном.
     Время до  завтрака пролетело незаметно.  В  час дня русских делегатов и
экспертов ждали в  офицерском собрании к  столу,  общему для всех участников
переговоров. Здесь первым, кому представили генерала Соколова, был начальник
штаба Восточного фронта генерал Гофман,  он же - начальник гарнизона Бреста.
Алексей давно заочно знал Макса Гофмана.  Это был тоже бывший разведчик.  Он
прожил в  России еще до  войны около полугода и  выучил русский язык.  Затем
Гофман несколько лет возглавлял русский отдел в  прусском генеральном штабе,
а  во  время русско-японской войны был прикомандирован к  японской армии.  В
четырнадцатом году  подполковник Гофман стал начальником оперативного отдела
штаба 8-й  армии.  Как  знал  Соколов от  заграничной агентуры,  именно Макс
выдвинул идею и спланировал операцию по разгрому армии Самсонова в Восточной
Пруссии.  Лавры достались Гинденбургу, который получил титул "победителя при
Танненберге",  но  был награжден и  Макс Гофман.  Когда "Г унд Л" перевели в
главную  штаб-квартиру,   Гофман  получил  чин   генерала  и   был  оставлен
начальником штаба при  верховном главнокомандующем "Ост" -  принце Леопольде
Баварском. Фактически он и возглавил все "Командование Ост".
     По  мнению Алексея,  Гофман был  одним  из  самых  способных германских
генералов.   "Обер-Ост"  превосходил  как  военачальник  и  Фалькенгайна,  и
Гинденбурга, и Людендорфа.
     Высокий,  рыжеватый,  плотный телом,  с  гордым,  заносчивым выражением
лица,  встал Макс  Гофман со  своего места,  когда к  нему подвели Соколова.
Узнав,  кто стоит перед ним,  генерал сделался любезен и даже почти мил. Все
окружение    Гофмана    весьма    подивилось    такой     перемене.     Лишь
генерал-квартирмейстер штаба правильно угадал причину -  он тоже хорошо знал
жизненный путь  Соколова,  этого  удачливого русского разведчика в  прошлом,
специалиста по германской и австро-венгерской армиям.
     - Наконец-то мы воочию вас видим,  герр генерал! - добродушно улыбнулся
Гофман. - Неужели вы добровольно согласились служить большевикам?!
     - Разумеется!  -  насмешливо посмотрел ему в глаза Алексей. - Ведь сюда
меня доставили не под русской охраной и не в кандалах.
     Гофман понял,  что Соколова лучше не задирать.  Он миролюбиво улыбнулся
русскому коллеге и  протянул ему  руку.  Затем хозяева и  гости расселись по
своим местам. Завтрак начался и продолжался в почти дружеской беседе...
     Потянулись дни,  наполненные для Соколова военно-технической работой по
подготовке  документов  к  перемирию.   Генерал  Гофман  охотно  и  довольно
откровенно,  видимо, как генерал с генералом, разговаривал с Алексеем. В его
речах чувствовалось недовольство нерешительностью "Г  унд Л",  их  неумением
выбрать главное направление для  стратегического удара -  либо  по  русским,
либо по французам.
     - Вместо  сжатия кулака,  -  делился Гофман своими мыслями,  -  господа
Гинденбург  и  Людендорф  занимались  на  Восточном  фронте  "выталкиванием"
русских сначала из Восточной Пруссии,  а  затем из Галиции.  А  следовало бы
нанести удар по Франции, и это стало бы переломным моментом в ходе войны...
     С таким же раздражением Гофман откровенничал и о немецких неудачах 1916
и  1917 годов.  Особенно досталось кронпринцу,  который под Верденом положил
цвет германской армии и тем самым заставил Германию перейти к обороне вместо
наступления.
     Особенно злился генерал на  Гинденбурга из-за  того,  что  тот,  будучи
фактическим главнокомандующим Восточным фронтом,  приобрел громкую славу  за
счет своего начальника оперативного отдела Гофмана.  Его  критика "Г  унд Л"
приобретала подчас и комические формы. Один из немцев, с кем Соколов общался
по-приятельски,   рассказал  ему  о   посещении  гинденбурговской  ставки  в
Восточной Пруссии  каким-то  высокопоставленным визитером из  Берлина.  Макс
Гофман,   показывая  гостю  покои  Гинденбурга,  объяснял  так:  "Вот  здесь
фельдмаршал спал перед битвой при  Танненберге,  после битвы при Танненберге
и, между нами говоря, во время битвы при Танненберге..."
     Все  свободное от  службы  время  Алексей  Соколов проводил с  Михаилом
Сениным.  Он  как бы  компенсировал те  два десятилетия,  когда их юношеская
дружба была прервана событиями и  профессиональной деятельностью -  у одного
революционной,  у другого - военной. Теперь во время долгих бесед Соколов не
только познавал задачи строительства нового мира,  но получал в  сжатом виде
уроки ленинизма,  ибо Сенин,  в  отличие от главы делегации Иоффе,  был ярым
сторонником Ленина. Иоффе клонил дело в сторону, намеченную Троцким, то есть
не сочувствовал заключению перемирия,  хотя и вел добросовестно переговоры о
нем.
     Генерал Соколов не имел права голоса в  делегации.  Он вместе с другими
экспертами должен  был  только  готовить  документы,  которые  требовали для
обоснования своих  позиций  официальные участники  переговоров с  российской
стороны.  Алексею как специалисту было странно видеть,  что существовала, но
не использовалась возможность заключения с немцами такого перемирия, которое
не  только  укрепило  бы  юридическое  положение  Советов  в   международном
конгломерате держав,  но  позволило  бы  сохранить  обширные  территории для
развития революции. Вместе с территориями можно было бы сохранить и огромные
склады военного и гражданского имущества,  стоившего десятки,  если не сотни
миллионов рублей золотом.  А эта возможность медленно,  но верно упускалась,
дипломатия велась членами делегации иногда ради дипломатии,  ради слов, а не
государственного дела. Немцы это чувствовали и начинали нажимать.
     Как  человеку,  знающему хорошо  козни  Англии и  Франции против своего
союзника -  России,  -  Алексею было  также  непонятно упорство,  с  которым
делегация сражалась за пункт в проекте мирного договора,  запрещавший немцам
перебрасывать части  с  Восточного  фронта  на  Западный.  Вокруг  этого  на
конференции происходила долгая  и  острая борьба.  И  хотя  Сенин  разъяснил
Соколову,  что  дело тут в  солидарности российского пролетариата с  рабочим
классом Франции и  Англии,  против  которого смогут выступить дополнительные
германские силы, Алексей не понимал этого.
     - Кроме того,  -  говорил Михаил, - мы не хотим, чтобы немецкие солдаты
попали из одной бойни в другую.
     Алексей  логикой  профессионального  военного  не  принимал  альтруизма
большевиков.  "Ведь  если  надо  кончать  военные  действия миром,  как  это
вытекает из  положения России  на  данный  момент,  надо  кончать  быстрее и
сохранить все, что только возможно. Тем более германцы, видимо, пока идут на
это, - думал он. - Зачем проявлять заботу об Англии и Франции, тем более что
население  этих  стран  никогда  не  получит  возможности узнать  и  оценить
благородство  большевиков.   Только  сильная  Россия  может  помочь  мировой
революции,  о  которой  так  страстно говорят и  Сенин  и  Иоффе.  Уж  лучше
сохранить силу,  быстрее заключив мир, чем растерять ее, доводя до бешенства
германцев и их союзников,  готовых из-за неуступчивости российской делегации
по этому пункту уйти с  переговоров.  К  тому же немцы и так перебрасывают с
Восточного фронта войска на Западный".
     Сенину  приходилось терпеливо  разъяснять своему  другу  принципиальные
основы мира  для  всех  народов,  мира без  аннексий и  контрибуций,  другие
лозунги большевиков,  изложенные в  Декрете о мире.  Генеральская психология
все-таки  туго  поддавалась идеям  интернационализма и  нового пролетарского
м